Собеседник: Константин Эрнст
«Сеанс»: Представьте, что приплывает к вам золотая рыбка и говорит: «Я готова выполнить твое желание, но только одно из двух — выбирай. Либо будешь кинопродюсером круче Дэвида Селзника и сделаешь фильм мощнее „Унесенных ветром“. Либо станешь телемагнатом круче Теда Тёрнера и построишь свою медийную империю». Что бы вы тогда выбрали?
СЕАНС – 29/30
Константин Эрнст: Я не очень люблю вопросы в жанре «а вот если бы…» и стараюсь избегать рассуждений в сослагательном наклонении. Делать телевидение я никогда не собирался. Занимался генной инженерией, и вполне успешно: к двадцати пяти защитил диссертацию, стал завлабом и знал, что в тридцать пять обязательно буду директором института. В общем, в какой-то момент я понял, что мне с моим будущим все ясно, и эта предсказуемость меня ужаснула. Заставила меня соскочить с поезда, набравшего такие приличные обороты. Я не хочу знать свою судьбу наперед. Поэтому когда мне предложили двухлетнюю стажировку в Кембридже, я отказался — и от стажировки отказался, и вообще из науки ушел. Просто прикинул и понял: сейчас два года работы там, потом еще пару лет дома для передачи полученных знаний — и все, я уже могу не успеть сделать то, о чем с детства мечтал сильней всего. А мечтал я только о кино.
«Сеанс»: Вы были заядлым киноманом?
Константин Эрнст: Ни о чем другом и не думал.
«Сеанс»: Почему же пошли на биофак? Только чтобы не огорчать папу, крупного биолога, желавшего видеть сына продолжателем и наследником?
Константин Эрнст: «Я надеюсь, майя не ошиблись»
Константин Эрнст: Дело не в папе. Тогда, если помните, было принято считать, что идти в кино прямиком из школы нельзя. Слишком легкомысленно. Нет, ты сначала овладей какой-то другой профессией, приобрети ценный опыт, а уж потом ступай в кино. Чушь, конечно, полнейшая… Но тогда поддался, повелся, отправился за ценным опытом в генную инженерию — почти на десять лет… Помню, я, когда размышлял, кем же мне стать, очень боялся прожить всего одну жизнь — посвятить ее одной профессии, только одному какому-нибудь делу. Мне казалось, да и сейчас кажется, что это чудовищно — каким бы ни было дело и каких бы успехов ты в нем ни достиг. Мне хотелось прожить несколько жизней. Стать актером, например. Лет в двенадцать-четырнадцать я верил в то, что актеры, играя разные роли, проживают много-много жизней. Но потом, познакомившись с некоторыми актерами поближе, я понял, что это совсем не так, что никаких жизней они не проживают, что все это сплошная видимость и что актерская профессия, к сожалению, очень несчастная и зависимая. Но о кино продолжал мечтать, и вот, когда началась перестройка и замаячила эта английская стажировка…
Кино ведь должно проговаривать время, а то время нельзя было ни проговорить, ни ухватить, ни разглядеть толком. В общем, делать телевидение было тогда актульнее.
«Сеанс»: Вы почувствовали, что опаздываете в кино, и ушли из биологии. Почему же пришли не в кино, а на телевидение?
Константин Эрнст: Я зашел туда по пути. И затянуло, как в воронку. Вы же помните то время: появился «Взгляд», и на телевидении завихрилась такая энергия, такой оттуда попер драйв, что страшно захотелось во всем этом участвовать. В кино же, наоборот, энергия стала иссякать, кино умирало, и тут не только в экономике дело. Кино ведь должно проговаривать время, а то время нельзя было ни проговорить, ни ухватить, ни разглядеть толком. В общем, делать телевидение было тогда актульнее.
«Сеанс»: Почему вы назвали свою программу именно «Матадор»?
Матадор
Константин Эрнст: Я для первой подводки придумал какое-то мнимое идеологическое объяснение. На самом деле, это чистая фонетика и форма. Слово, которое вкусно произносить. Хотя каждый может наполнить его собственным смыслом.
«Сеанс»: Сначала вы делали «Матадора», мы все его смотрели и любили. А через несколько лет — глобальная перемена участи: генеральный продюсер «ОРТ». Что было в промежутке?
Константин Эрнст: В промежутке был промежуток. Еще во время «Матадора» я по просьбе Влада Листьева писал план трансформации Первого канала. Мы дружили с Владом, и он считал, что будущее телевидения я вижу точнее, чем он. Влад говорил: «Я буду администратором, а ты будешь идеологом». А я ему отвечал, что совершенно не хочу быть начальником, и вообще, оказался на телевидении случайно — по пути в кино. Потом Владьку убили, и меня стали сюда настойчиво выдергивать, потому что знали, кто писал план трансформации. От этого первого предложения я отказался, а на последующее — спустя время — согласился. Во-первых, мне не нравилось, что происходит с каналом, а во-вторых, я спросил себя: «Почему ты отказываешься? Это же вызов. Ты же не хочешь знать судьбу наперед. Значит, прими этот вызов». И я его принял.
«Сеанс»: Вы начинали на телевидении с программы о кино — почему сейчас у вас на «Первом канале» такой программы нет?
Константин Эрнст: Ну, «Матадор» не был программой о кино. Он много о чем был. Тем не менее, я себя в начале каждого сезона спрашиваю: «Не пришло ли время?» Глупо предлагать рынку продукт, который не нужен массовой аудитории. Мы работаем в жанре гиньоля и должны развлекать тех, кто собрался на площади, иначе они разбегутся кто куда. Таков закон жанра. Я здесь не для того, чтобы реализовывать свои художественные амбиции, и очень хорошо это понимаю. Телевидение — это общественная столовая. Можно, конечно, предложить народу фуагра и королевские креветки. Но народ поковыряет вилкой, поморщится и скажет: «Пора менять повара». И будет прав. Мы работаем в сфере обслуживания населения. Утрирую, конечно, но в главном это именно так. Поэтому в газете из десяти статей восемь могут быть полным дерьмом и только две — замечательные, но вы прочтете эти две и уже довольны, считаете, что номер удачный. А в телевизионном бизнесе существует такое неотменимое понятие, как «доля». У нас есть контрольная цифра: программа, которая не выбирает двадцать пять процентов «доли», может рассчитывать в «сетке» на час ночи, не раньше. «Первый канал» не получает государственных денег. С 1995 года не получает, поскольку по бюджетному кодексу акционерное общество с любым участием государственного капитала не имеет права получать бюджетные деньги. Мы должны зарабатывать на рынке, нам больше негде.
Как услышу «артхаус» и «мейнстрим» — все, дальше мне уже неинтересно, это все равно что «мужики» и «бабы».
«Сеанс»: Ваши замеры показывают, что потенциальной «доли» у программы о кино нет?
Константин Эрнст: Мы запускали экспериментальные щупы в прайм-тайм. Нет там пока четверти аудитории с еженедельным интересом к кино. Может, процентов десять-двенадцать уже есть, но не больше. Уверен, что в течение двух-трех лет эта четверть появится, если мы вместе будем правильно ситуацию развивать.
«Сеанс»: Вы сейчас представляете себя автором программы о кино?
Константин Эрнст: Когда-то мне страшно хотелось иметь свою программу, но я начал ее делать — и мое тщеславие очень быстро удовлетворилось. Опыт по-своему замечательный, но оргазмической радости это у меня не вызывает.
«Сеанс»: Неприличный вопрос: когда вы эту радость испытываете?
Константин Эрнст: Когда читаю книгу или смотрю фильм — и меня вставляет так, что я могу только тупо улыбаться, понимая, что сам я никогда не сумею так, как получилось у этих классных людей. Второе: когда твердо понимал, что не должно получиться, и все уверяли, что не получится — а получилось. Ну, а третье находится в зоне личной жизни.
«Сеанс»: Тогда сосредоточимся на общественной. «Матадор» вы бы сейчас тоже только на час ночи поставили?
Константин Эрнст: Точно после нулей. Раньше бы не стали смотреть. А за полночь наши подтягиваются. «Премьера со зрителем» стоит на 23.00, но там обсуждение начинается уже после фильма. Год назад мы изобрели этот формат для кино, которое показывать хочется, но у телевизионного зрителя могут возникнуть проблемы. Приглашаем в студию людей, и они перед фильмом пять минут говорят: вот мы здесь собрались, сейчас вы увидите хороший фильм, мы его вместе с вами посмотрим, а потом обсудим. Ведь аудитория, как это ни прискорбно звучит, не имеет своего мнения ни о чем. Все пошли на «9-ую роту», в том числе и девочки. «Понравилось?» — «Да, очень». — «Чем?» — «Артист Крюков красивый, и всех жалко». Вот уровень их понимания. И это про «9-ю роту». А тут — «Настройщик», Garpastum, «Первые на Луне»… Телезритель обязательно должен понять. Он может не принять, но понять должен. Иначе у него после просмотра возникает чувство социальной ущербности. «Что я, дурак? Для кого это показывают? Сволочи они, эти кинематографисты…» И следует брутальный защитный вывод: «Ваш фильм — полное говно». А так у нас люди в студии после фильма формулируют зрителю то, что он увидел. И это дает артхаусу шанс на телевизионный показ. Хотя терпеть не могу эти пустые слова: «артхаус», «мейнстрим»…
Кира. Записки о Муратовой
«Сеанс»: Они сами по себе сегодня мало что означают, так же как и слово «демократия».
Константин Эрнст: Как услышу «артхаус» и «мейнстрим» — все, дальше мне уже неинтересно, это все равно что «мужики» и «бабы». Разговор на таком уровне обобщения для меня теряет смысл. Единственное что: я могу использовать их как условные рабочие термины, когда объясняю что-то своим сотрудникам. Я говорю им: люди думают, что они в кино развлекаются, а они получают опыт. И разница между «мейнстримом» и «артхаусом» — в способе «загрузки» этого опыта. «Мейнстрим» протягивает таблетку в сладкой облатке, ты проглатываешь ее незаметно. А вот «артхаус» не церемонится: «Извини, наркоз не предусмотрен, придется потерпеть. Ты же болен — тебе надо лечиться. Поэтому давайте, держите его четверо». А в остальном… «Ночной дозор» — какой это «мейнстрим»? Никакой. Да и у «Дневного», по сути, только грим «мейнстримовский». Там как раз маркетинговая задача состояла в том. чтобы выдать, условно говоря, «артхаус» за, условно говоря, «мейнстрим». Честно, если мы с Толей Максимовым кем себя и считаем… Знаете, для меня принципиально, чтобы это прозвучало: мы с Толей вдвоем — один продюсер. В нем есть то, чего нет во мне, и наоборот. И мы, довольно жестко споря о разных вещах, дополняем друг друга… Так вот, если мы с Толей кем себя и считаем, то «драгдилерами» нового русского кино. Мы подсадили молодую аудиторию на эту «отраву».
«Ночной дозор»: 15 лет выходу из сумрака
«Сеанс»: Наверняка у многих, не читавших Сергея Лукьяненко, но попробовавших вашу с Максимовым отраву, возникло — помимо новых вкусовых ощущений — еще и раздражение из-за того, что им было никак не разобраться в сюжете.
Константин Эрнст: Потому что «Дозор» никакой не «мейнстрим». К «мейнстриму» так называемому этих вопросов не возникает. К «Турецкому гамбиту» ведь не возникает? Это настоящий «мейнстрим».
10 явлений в кино нового века
«Сеанс»: Нет, не возникает. И к «Статскому советнику» этих вопросов тоже не возникает. Впрочем, если честно, к нему вопросов не возникает вообще никаких.
Константин Эрнст: Я не думаю, что многих так уж раздражали сюжетные неясности «Дозора». Люди легко прощают драматургическую невнятность, их мало волнует игра актеров, если есть главное — эмоции. Вызывает эмоции — не вызывает эмоции… Только это. И неважно, каким способом. Мы за этим в кино идем. И телевизор включаем тоже для этого.
«Сеанс»: Когда-то Борис Шумяцкий бредил идеей «Русского Голливуда». Верил, что здесь можно создавать конкурентноспособные на мировом рынке продукты. Вы разделяете его веру?
Константин Эрнст: Если вам в руки иногда попадается журнал Variety, то там в таблице мировых сборов было: Night Watch — $34 mln. Мы совершенно не стали эту цифру пиарить, но это беспрецедентный случай в истории российского кинематографа. Кто-нибудь может мне назвать фильм, который собрал хотя бы близкую к этому сумму? Никогда такого не было. Все международные достижения «Совэкспортфильма» — это несколько копий для клубного показа. Кому-нибудь XX Fox Сentury предлагала сделать с ней напополам совместную студию? Нам она это предложила: «Двадцатый век Фокс. Россия». Мы отказались. Потому что проблемы с инвестициями в кино сейчас нет. Найти деньги вообще не проблема. Снимать фильмы на русском языке за американские деньги? Ребята, вы собираетесь учить нас делать кино для нас же самих? Смешно. Чему они могут научить, если сами в чрезвычайном кризисе? Им уже не про что снимать. Когда начинают экранизировать комикс за комиксом — это уже чистый маркетинг, за ним нет ничего. Поэтому они и проваливаются в тех странах, где эти комиксы в глаза не видели. Там люди сидят в зале и охреневают — не понимают, про что все это… Да не хочу я! Надоело мне про черных парней из Гарлема, я в Мытищах живу. Я точно знаю, что это не мои братаны, не мои проблемы. Люди хотят смотреть только про себя. Я часто один пример привожу. В раннем варианте сценария «Сталкера», в «Машине желаний» братьев Стругацких, которую Тарковский забраковал, был замечательный диалог между писателем и физиком: «Вы про что пишете?» — «Я? Про читателя…» Читатели, собственно говоря, ни про что другое читать не хотят. Только про себя. И зрители ни про что другое смотреть не хотят. Мы сделали сериал «Империя под ударом» — сделали как надо, со звездами и спецэффектами. Пытались проанализировать переломный момент истории, сказать важные вещи: что охранка — не совсем то, что писали про нее советские учебники: эти люди родину любили и у них было свое видение ее судьбы. На аудитория не прочитала это как свое, проблемы прошлого ее не интересуют. Мы и то ошибаемся, а американцы про нашего зрителя вообще ничего не понимают, но им страшно хочется занять наши площадки. Всем их попыткам проникнуть сюда и превратить нас даже здесь в ведомых надо активнейшим образом сопротивляться. Если американцы придут, они ни в чем не будут разбираться, они просто будут гнать вал. Спору нет, мы все должны быть бесконечно благодарны Голливуду: это за голливудский счет кино вернулось в кинотеатры, откуда его выжили мебельные магазины и автосалоны, это Голливуд заставил ленивых толстозадых российских кинематографистов снимать, монтировать, делать спецэффекты — разговаривать на языке, который тинейджеры понимают и другого понимать не хотят. Мы очень благодарны, но теперь будем делать свое кино сами. Привелекая их, если они нам понадобятся.
7½, или Фильмы Андрея Тарковского купить
«Сеанс»: Делать кино для тинейджеров, максимум — для двадцатилетних, которые понимают только голливудский язык, другого, как вы говорите, понимать не хотят и при этом составляют основную аудиторию кинотеатров?
Константин Эрнст: Мы развиваем коммерческое кино, мы занимаемся гальванизацией трупа, мы хотим, чтобы он, наконец, привстал из гроба. Когда больной оживет и начнет понемногу ходить, можно позволить себе довольно радикальный «артхаус». Пока что — нет. Вот говорят: «Вы хотите, чтобы были одни блокбастеры…». Много блокбастеров не бывает. Для того, чтобы сделать настоящий блокбастер, нужно сильно постараться. Нужно научиться делать кино, которое приносит деньги. Ведь кино — это занятие, предусматривающее, что, если мы на это тратим большое количество денег, они должны, по крайней мере, вернуться. А когда ты не в состоянии вернуть эти деньги, а при этом ты еще и не Герман — тогда извини. Теперь насчет аудитории кинотеатров. Она состоит из людей от четырнадцати до сорока лет. Одной из задач «Дневного дозора» и, кстати, одной из причин наших сознательных художественных уступок в «Дневном дозоре» как раз и было стремление расширить аудиторию. Вообще, зрителей, которые ходит в кино, толком в лицо не знает никто. Даня Дондурей, умный и затейливый человек, перед «Дневным дозором» заявлял мне: «Нет, это невозможно. Этого еще не произошло. Если вы соберете больше „трешки“, то докажете мне, что существует новая русская аудитория». В результате собрали шестнадцать. Самое интересное для аналитика — когда будущее, которое ты предсказывал, становится настоящим. То есть ты анализируешь некое «послезавтра», такое туманное, и излагаешь так складно, и сам ты такой милый, и все говорят: «Да, как здорово и убедительно». А это «послезавтра» превращается в «сегодня» — и ты его не узнаешь. Многие пребывают в глубоком заблуждении прожектеров, считающих, что достаточно сформулировать точные мифологемы, сформировать безупречный проект, утвердить его — и все сбудется. Не сбудется. Аудитория меняется каждые полгода. Вернее, ее пристрастия.
«Сеанс»: Вы же сами ее и меняете.
Константин Эрнст: Отчасти да. Но не только. Главном образом это происходит из-за того, что наше время очень спрессованное, информационное воздействие — колоссальное, и аудитория довольно быстро от чего-то устает, перестает интересоваться и переключается на другое. Вот одна из причин кризиса в сериальном производстве: срок производства длиннее, чем реальный срок действия твоего прогноза. Ты начинаешь проект с одним знанием — а когда он будет закончен, аудитория уже может хотеть совершенно другое. На сериальном рынке сейчас произойдет то же самое, что уже произошло на книжном. Я слежу за книжным рынком — там все случается сначала. Потом — в сериалах, а потом уже — в кино.
Жизнь и приключения Сергея Сельянова и его киностудии «СТВ», рассказанные им самим купить
«Сеанс»: Вы имеете в виду перенасыщение рынка названиями и печальные последствия этого?
Константин Эрнст: Да. Издательства несколько лет гнали объем в ущерб качеству и добились того, что подорвали доверие к продукту. Как сейчас поступают главные игроки этого рынка? Резко сокращают количество названий и вкладывают деньги в отдельные проекты. То есть сделаем меньше, да лучше. Попытаемся угадать наиболее точные названия. Смаркетируем их так, чтобы вокруг выхода что-то возникло. Я библиофил, я собираю советские книги двадцатых — начала тридцатых годов, я обожаю их за тот кайф, с которым они сделаны именно как объекты. Сейчас книга снова становится объектом. И с сериалами это начинает происходить. А дальше будет в кино. После единичных успехов — неоправданное наращивание объема и обвал. Опереться не на что, никакого тренда не создано. Так, отдельные вспышки. По поводу сериалов я предупреждал своих коллег: «Не надо гнать объем. Невозможно на таком объеме удержать качество». «Первый канал» никогда не увеличивал сериальную «линейку». Потому что это абсурд. Ни один канал не способен одновременно произвести для прайм-тайма два сериала высокого класса. Такого не может быть, потому что не может быть по состоянию дел. Сейчас для русского сериального продукта наступили кризисные времена. Лет пять назад любой отечественный проект был обречен на внимание целой страны, Диму Астрахана, что бы он ни сделал, смотрели все. А сейчас проваливаются даже проекты, донельзя набитые звездами. Как со «шведским столом». Человек с голодухи набрасывается на все подряд и трескает без разбору до полного одурения. На следующее утро его страшно тошнит, и они ни на что, кроме кефира, глядеть не может. Вы знаете, что в прошлом сезоне документальное кино собирало большие цифры, чем игровое?
Мы развиваем коммерческое кино, мы занимаемся гальванизацией трупа, мы хотим, чтобы он, наконец, привстал из гроба.
«Сеанс»: С чем вы это связываете?
Константин Эрнст: Именно с неправильным направлением сериального процесса. Успех игрового русского продукта вскружил голову огромному количеству чудаков, которые ничего не поняли. Они просто пришли заработать деньги. Все стали решать свои проблемы за счет увеличения количества. И сразу драматически обрушилось качество, и это стало никому не нужно. А в документальном кино, пускай далеко не всегда, но гораздо чаще пытаются притормозить на повороте и что-то про время подумать. Поэтому через документальное кино в прошлом сезоне время проходило, а через сериалы — нет.
«Сеанс»: Через некоторые игровые фильмы тоже проходило, раз вы купили их для показа на своем канале?
Константин Эрнст: Да, я купил «Изображая жертву», «Живого», «Вдох-выдох», «Эйфорию» и «Связь». «Изображая жертву» покажем в «Премьере для зрителей». Этот фильм нельзя взять и показать в прайм-тайм. Слишком радикально. Хотя финальный матерный монолог милиционера пятидесятилетние мужики бы одобрили. Сказали бы: «У-у, б…дь, как правильно. Как все, б…дь, точно». Все, что они видели до этого, их бы раздражало, а финальный монолог воплощал бы то, что они чувствуют и думают. Но не судьба — режиссер монолог переозвучил.
Кинотеатр Кирилла Серебренникова
«Сеанс»: Проблема в том, что пятидесятилетние мужики его бы и не дождались.
Константин Эрнст: Согласен. А «Живого», «Вдох-выдох», «Эйфорию» и «Связь» поставим в нормальное время.
Конец связи
«Сеанс»: У «Связи» потенциально огромная аудитория. Любой тридцатилетний человек хотя бы в одном из углов этого сюжетного четырехугольника обязательно побывал…
Константин Эрнст: Я думаю, «Связь» не столько сама наполнена смыслом, сколько предлагает некий объем для того, чтобы каждый мог заполнить его своим личным опытом. Это как модель для сборки, сделанная на основе нескольких общеизвестных моделей и предназначенная для каждого лично. Очень удобная кинематографическая форма.
«Сеанс»: Если форма удобная, сюжетная модель верно рассчитанная, актеры популярные, то почему успеха в кинотеатральном прокате нет?
Константин Эрнст: Популярные актеры? У нас уникальная ситуация: нынешняя аудитория вообще не нуждается в известных лицах. На данный момент в русском кино не существует ни одного актера, который сделает сборы, увеличит кассу. Нет такого актера, ради которого люди включат телевизор или заплатят деньги за билет. Ни-ко-го.
«Сеанс»: Кажется, что мы подошли к главному вопросу. Ведь звезд сегодня нет нигде — ни в кино, ни литературе, ни в политике, ни на телевидении. Успех имеют проекты, а не личности. И, тем более, не лица. Это проблема времени?
Константин Эрнст: Думаю, да. И не только русского времени. В Голливуде, где star system существовала всегда, уже все рушится. Бюджеты в сто с лишним миллионов неподъемны, и парни, которые вчера стоили двадцать миллионов, теперь готовы по договоренности с продюсером — не делая это публичным фактом — сниматься за девять. Потому что актера, участие которого автоматически прибавит к сборам фильма миллионов пятьдесят, там сейчас тоже нет. А у нас… Почему мы на канале, например, отказываемся от многих актеров? Вот человек говорит мне: «Две с половиной тысячи за съемочный день». А я смотрю на него и думаю: «Ты не стоишь и четверти этих денег. Если бы я знал, что твое участие обеспечит картине хотя бы треть сбора, ты получил бы свои две с половиной. Но ты ничего не гарантируешь. У тебя только понты». Я в новых проектах буду ориентироваться только на неизвестные лица. У нас сейчас несколько кастинг-директоров чешут по провинциальным театрам, ищут новых людей… Я не хочу иметь дело с этими странными ребятами, которые вообще не заботятся о своем карьерном менеджменте, зато страшно беспокоятся, удачно их сфотографировали в журнале Gala или нет.
«Сеанс»: Все же они не без телевизионной помощи превратились из актеров в «медийные лица».
Константин Эрнст: Это понятие «медийные лица» не телевизионщики придумали, а актеры. Для себя. На телевидении никаких списков медийных лиц нет. Там даже терминологией такой не пользуются. Сами актеры между собой трут: «Я медийный, ты не медийный…». А какая разница, если никто из этих «медийных» не артикулирует время?
«Сеанс»: Никто сборы не обеспечивает и время тоже ни один человек в себе не несет? А Андрей Панин, например?
Больше всего я воюю сам с собой
Константин Эрнст: Панин в начале своей карьеры имел шанс стать актером номер один, уже становился им, но потом пустил себя в тираж, сам себя превратил в то самое «медийное лицо». Костя Хабенский — он единственный производит впечатление человека, через которого токи нашего времени могут проходить и через которого оно может изъясняться. Я впервые увидел его у Месхиева в «Женской собственности», потом специально поехал посмотреть на него в театре, потом мы взяли его в «Убойную силу», потом в «Дозоры»… С ним может случиться эта история — про время. Пока еще не этого произошло, но может. А может и не случиться. Других актеров, с которыми такое в принципе возможно, я пока не знаю.
Герой нового времени. Андрей Панин в его экранных воплощениях
«Сеанс»: Разве это не прямое назначение продюсера — делать звезд?
Константин Эрнст: Мы можем раскрутить человека на канале. Но не хотим заниматься его персональным менеджментом. Кроме того, это очень опасно — создавать «своих» актеров, потому что в какой-то момент попадаешь к ним в зависимость. С нами в определенной степени это произошло. Мы с Толей Максимовым выбрали дюжины две актеров, которые нам нравилось, и снимали их во всех своих проектах. Сегодня мне становится нехорошо, когда я понимаю, что сам уже физически не в состоянии многих из них видеть. Они замечательные актеры, они за это время не стали хуже, они не растеряли профессионализм. Просто мы сами виноваты — мы их переиспользовали.
Цой и Бодров были настоящими звездами. Через них проходило время, и система Станиславского здесь ни при чем.
«Сеанс»: Радует, что об этом мы думаем одинаково.
Константин Эрнст: А было страшное подозрение, что мы думаем по-разному? Просто думать и высказывать свои мысли — это одна степень свободы. А думать и притом еще и двадцать четыре часа в сутки, триста шестьдесят пять дней в году исполнять обязанности — это совсем другая степень свободы, сильно меньше.
«Сеанс»: Но ведь это выбор, который сделали вы.
Константин Эрнст: Конечно, сделал. И не жалею.
«Сеанс»: А мы, уважая ваш выбор, не жалеем о своем. Из того непреложного факта, что вы актеров переиспользовали, можно сделать вывод, что «фабрика звезд» работает не технологично: слишком нещадно, нерасчетливо «отрабатывает» ценный материал?
Константин Эрнст: Так материала-то не завались. В российском кино звезд нет с середины семидесятых. Исключения подтверждают правило. Вот, появился Сережка Бодров, он полностью девяностым принадлежал … Кощунственно такое говорить, но все случилось так, как должно было случиться, все было предопределено. Тот же Витя Цой… Не хочу очевидные американские примеры приводить. Но Цой и Бодров были настоящими звездами. Через них проходило время, и система Станиславского здесь ни при чем.
Бодров купить
«Сеанс»: Все-таки были и другие. Олег Меньшиков был.
Константин Эрнст: Меньшиков, Машков, Миронов, три большие «М», попытка воспроизвести голливудскую модель. Да, был Меньшиков. Кстати, именно как медийный феномен. Как человек, который точно-точно, что большая редкость для актера, позиционировал себя в отношении не слишком замысловатых советских и раннероссийских СМИ. У него была тактика поведения Греты Гарбо, и это было уникально. Меньшиков оставался Гарбо до последнего момента — пока не пришло «ЦПШ». Надо было себя пестовать так долго, так долго блюсти актерскую невинность, чтобы потом… Мой товарищ Вова Машков поехал в Лос-Анджелес. Ради чего? Чтобы стать американским актером? Поздно. Чтобы сказать здесь: «Я к вам из Лос-Анджелеса приехал…» Да по фиг, сейчас все туда-сюда ездят, и волшебное слово «Лос-Анджелес» уже давно никого не ввергает в ступор. Сиди дома, снимайся в кино, делай замечательные спектакли. Женька Миронов — выдающийся персонаж, очень талантливый… Но время сегодняшнее через них не проходит. В этом главная проблема, а не в том, хороши ли Меньшиков и Миронов в «Золотом теленке» и «Идиоте». Новое время потребовало других героев, а мы их не предложили. Они же сами не растут. Они не выскакивают, как черт из коробочки. Попытка высадить прежних на эту землю — это как космонавтов пустить в открытый космос без скафандров. Им не выжить. Хотя артисты они классные.
Homme Fatal. Олег Меньшиков: девять тезисов
«Сеанс»: Значит, звезда — это тот, кто делает фильму дополнительные сборы и проговаривает, артикулирует время. Одно крепко связано с другим?
Константин Эрнст: На сто процентов. Первого не бывает без второго. Актер приносит фильму деньги только в том случае, если он человек, через которого проходит время. Например, гениальный Марлон Брандо. Через него время проходило в пятидесятые и перестало проходить в семьдесят втором. Он от этого не перестал быть Марлоном Брандо. Но от «Трамвая „Желание“ и «Крестного отца» до Apocalypse now… Там уже не Брандо, там Коппола.
«Апокалипсис сегодня»: вчера и завтра
«Сеанс»: А не смешиваем ли мы два актерских типа? Например, через Евгения Евстигнеева время что проходило, что нет — без разницы: он был отдельный и единственный. Другое дело, для пятидесятых, скажем, Николай Рыбников, Олег Стриженов…
Юбилей: Олегу Стриженову — 90
Константин Эрнст: Мы же с вами о звездах говорим. Евстигнеев великий, но он не был звездой в том смысле, который мы с вами имеем в виду.
«Сеанс»: Он бы мог сегодня обеспечить дополнительные сборы фильму?
Константин Эрнст: Нет.
«Сеанс»: И Андрей Миронов тоже нет?
Константин Эрнст: Тоже. «Любимый актер», «выдающийся актер» и «звезда» — это три совершенно разных понятия.
«Сеанс»: Хорошо, предположим, Николь Кидман. Разве через нее время проходит? А ведь звезда.
Дозор как симптом
Константин Эрнст: Значит, не звезда. Если «Ночной дозор» осенью прошлого года побил в Германии ее «Колдунью», если русский фильм уделал американский, где бенефис Николь Кидман, значит, она не звезда. Для Германии осени 2005-го точно не звезда. Хотя я в принципе не могу назвать фильм, где она стопроцентная звезда… Она очень популярная австралийская актриса. Сильно поднявшая свои ставки за счет того, что вышла замуж за звезду Тома Круза. В актере-звезде, мужчине или женщине, очень сильный момент — эротическое начало.
«С широко закрытыми глазами»: Фейк и Fuck!
«Сеанс»: А Чарли Чаплин?
Константин Эрнст: Там было снайперское попадание в огромное количество людей после Великой депрессии. Да и потом… Чаплин был вполне привлекательным мужчиной и большим специалистом по женской части. Мы эту эманацию в старой пленке уже не чувствуем, а они чувствовали. То, что со спущенным штанами прошел через всю свою жизнь, имело отношение к особой его энергии, которую улавливала пленка.
«Сеанс»: А если вернуться к нам сюда и отвлечься от актеров, то Евгений Гришковец — это ответ на вызов времени? Через него токи проходят?
Константин Эрнст: Гришковец — он же про себя. Первые его вещи про себя, конечно, пробивали насквозь, потому что это было и про меня. Но когда он начал от себя уходить в разные стороны — это стало не про кого, перестало быть интересным. Вася Пичул, «Маленькая Вера» — тот же эффект. Ведь кто там протагонист? Вася Пичул. Никакая не девочка. Вася выхлестнул то, что у него наболело и накопилось. Это было в нем настоящее, он этим страдал. Так в первом фильме все и выхлестнул. Не пожалел.
Групповуха, показанная в прайм-тайм, точно будет рейтинговой.
«Сеанс»: По поводу «не о чем сказать». Какая проблема, на ваш взгляд, стоит перед нашим кино острее — с актерами, которые не артикулируют время, или все же со сценариями?
Константин Эрнст: Вторая, конечно. 99% русских фильмов снимается по сценариями, которые нельзя запускать. Которые несовершенны до крайней степени.
«Сеанс»: Это следствие разрушенной системы ценностей или утраты школы?
Константин Эрнст: Хороших драматургов всегда было мало. Людей, у которых есть драматургическое мышление, которые понимают, что их текст не самодостаточен, что он должен давать повод для фильма… У нас Луцик и Саморядов всегда считались хорошими сценаристами. Но они были писателями. Они создавали закрытые системы. Или Рогожкин — мы с ним одно время плотно работали, и когда он показал сценарий «Дом» про публичный дом в Мурманске во время войны… Читать его было интересно — как книгу. Но по этому сценарию нельзя было снять кино — он совершился уже, он закрытый, в нем нет возможности фильма. Поэтому мы отказались делать «Дом».
Сергей Сельянов: «Саша Рогожкин, он — шаман»
«Сеанс»: Вы жесткий продюсер?
Константин Эрнст: Мы как-то сидели с Петей Бусловым, обсуждали один проект, и Петя, с которым мы никогда не работали, мне говорит: «Я слышал вы с Максимовым страшно прессуете режиссеров…» Это неправда. Мы предпочитаем работать с теми, кого ценим и уважаем.
«Домашний арест»: Наша Russia
«Сеанс»: Можете ли вы позволить себе вместе с режиссером, которого цените и уважаете, произвести продукт, на котором — вы в этом убеждены — получите бешеную «долю», но при этом вы лично будете твердо знать, что этот продукт — ниже самой низкой вкусовой планки?
Константин Эрнст: Приведу пример. Я был в командировке, и без согласования со мной в эфир поставили сериал «Мошенники», кстати, полный звезд. Я прилетел, увидел это и снял сериал с эфира, чего «Первый канал» обычно не делает. Потому что, с моей точки зрения, это был позорного качества продукт.
«Сеанс»: Тут еще важно, был ли это потенциально рейтинговый продукт.
Константин Эрнст: Да все равно. Групповуха, показанная в прайм-тайм, точно будет рейтинговой. Я двенадцать лет канал возглавляю — вы видели, чтобы я когда-нибудь такое показывал?
«Сеанс»: Из всего того, что вы произвели, есть один, по-настоящему стыдный. Это сериал «Есенин».
Константин Эрнст:. Это ваше мнение. А мы просто не считаем его своей творческой удачей.
«Сеанс»: Нам показалось, что вы промелькнули среди «темных сил» в важном эпизоде «Дневного дозора» — на большой тусовке в гостинице «Космос» по случаю инаугурации Егора. Это были вы?
Константин Эрнст: Я не снимаюсь в фильмах, которые продюсирую. Как, впрочем, и во всех остальных. Хотя мне с маниакальной настойчивостью это предлагают — видимо, пытаясь таким образом решить будущую телевизионную судьбу проекта… Нет, это был не я.
«Сеанс»: А мы уже хотели узнать, почему вы решили «посетить» именно инаугурацию, чем она для вас так важна.
Константин Эрнст: Она важна. Думая, как решить эту сцену, мы долго изучали всякие книжки по древним культам. Написали даже пару вариантов, таких пафосных, готических. А потом поняли, что нет, это будет неправда. Какая готика? Суть дела — в пьянке работников торговли и шоу-бизнесса. Люди через пятнадцать минут забывают, по какому поводу они тут собрались, и всё превращается в галимую русскую пьянку. Это же про Россию фильм. И в первую очередь, про одну очень важную особенность нашего человека — про его неспособность жить в реальном времени. У нас люди живут либо в прошлом, либо в будущем. И никогда в настоящем.
«Сеанс»: Еще Чехов сказал: «У русского человека есть только вчера или завтра».
Константин Эрнст: Это из тех общих заключений о русской жизни, которые персонального авторства не имеют и в разные периоды российской истории находят свои новые подтверждения.
«Сеанс»: Почему временем действия «Дозора» вы выбрали 1992 год?
Константин Эрнст: Вы имеете в виду первый эпизод? 1992-ой — тот момент, когда все стартовало и когда не была реализована очень перспективная модель. Причем по объективным причинам: решения принимались людьми, которые в принципе не могли сделать верный выбор. Говорят: молодость Гайдара… Да Гайдар ни при чем — от него ничего не зависело. Люди, принимавшие в 1992-м глобальные решения, сами генерировали ошибку. Они не могли принять правильного решения, они были «не те» люди. Это проблема «не тех» людей.
«Сеанс»: Могли на их месте оказаться «те»?
Константин Эрнст: Могли. Процессы в пределах десяти-тридцати лет зависят от отдельных людей. Глобальные, объективные исторические процессы — полувековые, столетние — нет, не зависят. А десятилетние — да. Но была совершена ошибка, потом она накапливалась — очень долго шли в неправильную сторону.
Честно говоря, я надеюсь на следующее поколение пацанов, которые совершат тотальный прорыв. Придут и удивят.
«Сеанс»: А сейчас, вы думаете, в правильную идем?
Константин Эрнст: Сейчас есть попытка затормозить то неправильное движение.
«Сеанс»: Кто для вас лично главный герой «Дневного дозора»?
Константин Эрнст: Антон Городецкий, конечно. Как объект воздействия всех сил. И мне кажется, что он оптимальный объект для идентификации большей частью зала. Это наше «я», вряд ли даже осознаваемое. Это наша двойственность: либо уходим в забубенный загул, либо разрушим всё к чертой матери. И все — от неспособности существовать в настоящем времени.
«Сеанс»: Когда речь идет о таких вещах, как «темные силы» и «светлые силы», очень важен внятный авторский message.
Константин Эрнст: Мы одну существенную вещь обнаружили, когда проводили пресс-коллы с западными журналистами по поводу выхода «Дозора». Сначала в Нью-Йорке, потом в Лондоне. Человек заходит на пятнадцать минут, потом другой, третий, десятый — и все спрашивают одно и то же, каждый второй. «„Светлые“ — это у вас хорошие, свободные, а „темные“ — это зло, это плохие?». «Нет, — говорим. — Мы это не имеем в виду. „Темные“ — это „темные“, а „светлые“ — это „светлые“. Но проблема в том, что „темные“ свободны, свободны от обязательств, свободны в плане личной реализации. Они делают то, что хотят. А „светлые“ гораздо менее свободны, они ограничены огромным количеством обязательств и представлений о том, как они должны поступать по отношению к окружающим». Вот этого западные журналисты никак не могли понять. А это, на самом деле, главное, что отличает западное сознание от российского с присущим ему дуализмом. У западных людей ясное представление: свободный — значит, хороший. И когда я им говорю, что «темные» более свободны, тут же наступает кризис восприятия. Они не понимают. Они не глупые люди, но в них базово заложена другая формула. А Россия не западная страна. С тем, что Россия — страна восточная, я тоже не согласен. В России Восток и Европа сосуществуют как несмешиваемые ингредиенты коктейля. Вот как у нас в фильме начальники «дозоров» сидят на соседних скамеечках и регулярно взаимодействуют, понимая, что обречены друг на друга. «Дозоры» — это история про русский дуализм, про хрупкое русское равновесие, которое все время нарушается, потому что конструкция несовершенная… И мне обидно читать, что мы сняли кино всего лишь про то, что есть две команды и одна пьет кровь другой. Или что это подростковое фэнтэзи. Поверьте, мы не те ребята, которые интересуются фэнтэзи, мы про другое думаем и делаем. И я никогда не поверю, что умный человек не понимает, про что это кино.
«Сеанс»: Как вы думаете, можно ли расширить киноаудиторию до такой степени, что кино превратится в потенциально серьезный «инструмент влияния»?
Константин Эрнст: С точки зрения транспортировки идей у России больше шансов «влиять» через кино, чем у Штатов. Там информационный шум достиг такой насыщенности и силы, что объект, повод к этому шуму, перестал работать, он даже перестал быть. Аудиторию отвлекает и развлекает информационный шум, он там самодостаточен и агрессивен, а предмет как бы уже и не нужен. А мы в силу пока что, слава богу, недостаточного информационного шума имеем шансы сообщить своей аудитории несколько важных смыслов на протяжении ближайших лет. Потом будем накрыты тем же, что Америка, по полной программе.
«Сеанс»: Информационное поле — то есть информационный шум в неагрессивных и не самодостаточных формах — создает в значительной мере пресса. Вас обижают наскоки и несправедливые, на ваш взгляд, оценки критиков. Но у владельцев газет и журналов тоже свои цифры и «доли» в головах, они тоже имеют представление об аудитории и считают, что если они не напечатают забористую рецензию, где критик замочит фильм, то они потеряют своих читателей.
Константин Эрнст: Я за право критика написать: «Какое говно этот ваш фильм». Но написать с глубоким осознанием того, что завтра он может встретить режиссера и получить серьезно в репу. Но он-то этого не предусматривает. Он живет с ощущением, что вот я сейчас нахамлю тиражом семьдесят пять тысяч и буду дальше хамить. А вот конкретно в репу потом готов? Я за смелость вызова. Вообще-то, мне все это чрезвычайно неинтересно читать. Кроме того, от газет и еженедельников ничего не зависит. Абсолютно. Почему мы не проводили пресс-показ «Дневного дозора»? Это был протест. Мы хотел этим сказать: «Вот вас нет, а люди все равно пойдут». И не потому что телевизор поможет, а потому, что вы не создаете тренд. Статья в New York Times о том, что фильм офигительный, гарантирует как минимум семьдесят миллионов сборов. А наши кинокритики не влияют вообще ни на что. Может, и к лучшему.
«Сеанс»: Если у вас есть желание выражать протест, хотя бы таким вот образом, то, значит, ваше безразличие сильно преувеличено.
Константин Эрнст: Мне, например, не безразлично мнение «Сеанса», но се йчас у меня есть с вами есть существенное несогласие, и причина этого несогласия — в вашем воинствующем питерском сектантстве. Думаю, мне как человеку с Восьмой линии Васильевского острова позволительно такие вещи говорить.
«Сеанс»: Такие вещи — безусловно. Но что вы имеете в виду под нашим сектанством?
Константин Эрнст: Я имею в виду, что если бы ваши сотрудники и авторы разжали руки, которыми они крепко держатся друг за друга, образуя очень узкий круг, если бы они расширили этот круг, то польза была бы всем. «Сеанс» всегда выражал радикальный взгляд на текущий процесс, но в последнее время этот взгляд не столько радикальный, сколько маргинальный: Герман и Сокуров — гениально, а остальное — полная дрянь. Я ценю Сокурова, особенно раннего, авторитет Германа для меня непререкаем, но есть в этой позиции какая-то ограниченность. Я не воспринимаю «Сеанс» как журнальный проект. Это некое художественное объединение, которое формулирует некие концепции — подчас чересчур радикальные и субъективные. Иногда просто пролеткультовские.
«Сеанс»: Будем считать, что «Сеанс», каким его видим мы, и «Сеанс», каким он представляется вам, составляют два не смешивающихся — как в русском человеке Антоне Городецком — начала. В чем состоит наша главная проблема по вашей версии, мы поняли. А в чем главная проблема Городецкого?
Константин Эрнст: В том, что он становится темным или светлым, когда его внутренний «контрольный пакет» меняется. Если пятьдесят один процент — ты уже темный, ты сделал выбор. На самом деле все происходящее в «Дозорах» происходит в голове одного человека — Городецкого. В принципе, это морок, ничего этого не было. Человек просто сильно выпил, потом проснулся, чего-то такое ему показалось, потом он опять проснулся. Все в голове Городецкого, воспаленной усталостью, стрессом и пьянкой. Но мы это создаем как форму реальности, которая может что-то важное про всех нас и про время объяснить. Или не может. Вот я посмотрел последнюю балабановскую картину «Мне не больно». Ну, что? Мне не больно. А на «Брате» было больно.
«Сеанс»: Кто из молодых режиссеров способен, по-вашему, сообщить что-то важное про время? За кем будущее? Список имен известен: Звягинцев, Буслов, Хржановский, Велединский, Хлебников, Сидоров…
Сценарии кинофильмов Андрея Звягинцева. Фрагменты
Константин Эрнст: Про Звягинцева. Его фильм в художественном смысле принадлежит началу семидесятых, не соответствует нашему времени вообще ни в чем. Мы все страшно любим и ценим Андрея Арсеньевича, но он умер давно, а то, что он сделал, принадлежит истории кино, и какое отношение молодой человек Звягинцев имеет ко всему этому, я не понимаю. На Лешу Сидорова я сильно рассчитывал, его «Бригада» — очень крутая вещь, но «Бой с тенью» меня разочаровал. Он мертвый весь, этот фильм. Ни в одном месте не шевелится. Вообще, из русских режиссеров никто не умеет снимать боевые сцены. Разве что Андрей Малюков что-то в этом понимает. Остальные — нет. Не знаю, может, мало дрались в детстве. Монтажно снимают движения, и получается балет. Один махнул ногой, другой склеил рукой… Это не про бой. Энергия боя не в череде движений, а совсем в другом. Бой — это когда друг друга за яйца, и дальше у кого дыхалки хватит. Вот, например, в «Ночном дозоре» много часов снимали бой на крыше. Очень красивый, все динамично летают… Но мы из последней версии это выбрасили. Летают красиво — боя нет… А Сидоров все равно талантливый парень.
«Сеанс»: Согласны. А Сергей Федорович Бондарчук умел снимать бой или он батальные полотна снимал?
«Война и мир» глазами Роджера Эберта
Константин Эрнст: Сергей Федорович был выдающимся баталистом и снимал баталии, а не разборки в стиле кун-фу.
«Сеанс»: С боями разобрались, с баталиями тоже, про Сидорова понятно. Что остальные?
Константин Эрнст: Остальные ребята… Они хорошие ребята, с идеями, в разной степени профессиональные. Но пассионарного метеора я среди них не вижу. Честно говоря, я надеюсь на следующее поколение пацанов, которые совершат тотальный прорыв. Придут и удивят.
Министерству культуры нужно финансировать прежде всего киношколы. Мы четыре года назад договорились с ВГИКом и сделали там для людей с высшим образованием мастерскую документального кино, они сейчас уже дипломы защищают. Вкладывать надо не в кинопроизводство, а в людей, которые будут делать кино.
Мы ведь, в принципе, такая с червоточинкой страна.
«Сеанс»: На лицах нынешних людей из телевизора, на ваш взгляд, отражается время? В сравнении с большинством из них Игорь Кириллов образца семидесятых годов представляется колоритнейшей персоной. Не говоря уже о людях девяностых, которые все — от Парфенова до Пельша — отражали свое время.
Константин Эрнст: То, что, на ваш взгляд, они не отражают время, как раз и является отражением этого времени. Вам нравятся другие времена, с более яркими проявлениями. А время изменилось. Поэтому и лица другие.
«Сеанс»: Вы сами можете назвать главные приметы этого времени?
Константин Эрнст: Главной приметой времени является то, что его никто не чувствует. Потому что Россия, как я уже сказал, ментально живет либо прошлым, либо будущим. Поэтому мы такая сложная страна для созидательных процессов. Акт созидания должен происходить здесь и сейчас. А у нас либо грустят о том, как неправильно созидали, либо мечтают, как здорово будут созидать. И никто ничего не делает. Никакого общего восприятия времени не существует. Существует платформа реализации-нереализации. Поэтому те, кто предыдущие пятнадцать лет самореализовывался, причем я имею в виду не обязательно политику или финансы, а личную реализацию… например, написал пять замечательных книжек, пусть они не продались, но все замечательные… такой человек чувствует себя этому времени родным. А тот, кто в силу определенных причин не получил от времени всего того, чем мысленно его наделял, когда оно еще было будущим, — тот испытывает раздражение и страшную фрустрацию. Обвиняет время в том, что оно неправильное.
«Сеанс»: Почти каждое русское десятилетие двадцатого века вошло в историю под своим титульным словом. Тридцатые — годы террора, сороковые — война, пятидесятые и шестидесятые — оттепель, семидесятые — застой, восьмидесятые — перестройка. В разговоре про девяностые все повторяют два слова: хаос и свобода. Вы согласны?
Константин Эрнст: Мне кажется, что девяностые — это переходный блок. Люди выходят из космического корабля в космос не сразу, а через некий отсек, где меняется давление и где человек готовится к существованию в космосе.
«Сеанс»: Хорошо, девяностые — это переходный блок. А нулевые?
Константин Эрнст: Время шанса.
«Сеанс»: Именно нулевые для вас время шанса, не девяностые?
Константин Эрнст: Не для меня, а для страны. Мы же с вами не про деньги сейчас, не про участие в приватизации. Для страны это время шанса. Мы ведь, в принципе, такая с червоточинкой страна. В силу этого своего злополучного дуализма не можем договориться внутри себя. Если мы сейчас начнем давать преимущественно правильные ответы на существующие вызовы, нулевые станут временем реализованного шанса. Если неправильные — мы просто свой шанс не реализуем. И будет другая история. Тогда страна трансформируется в то, чем мне, скажем так, точно не хочется ее видеть. И я делаю все от меня зависящее, чтобы этого не случилось.
«Сеанс»: Вы говорили про личную проблему Городецкого с «внутренним контрольным» пакетом акций. Ваш собственный «пакет» менялся в течение жизни?
Константин Эрнст: Я надеюсь, что доля «светлых» акций никогда не падала ниже пятидесяти процентов. Но не мне судить.
«Сеанс»: Так ведь «светлые» и «темные», как вы сказали, не силы добра и силы зла. Что тогда означает ваше «я надеюсь…»? Вы все же не хотите видеть себя среди «темных»?
Константин Эрнст: Не хочу. Потому что персонально мне позиция и установки «светлых» ближе. Меня так воспитали. Не только семья, но и все кино, которое я смотрел с детства.
«Сеанс»: Есть ли у вас такая стенка, на которой можно что-то для себя написать? А потом вернуться и переписать?
Константин Эрнст: Я уже говорил вам, что моя стратегия жизни — не знать будущего. От этого знания и сбежал из биологии. Большинство моих конкурентов ошибочно считают, что я всё планирую на десятилетия. Это не так. Один из самых главных кайфов в жизни — ее непредсказуемость, ее открытость. Как у того «открытого» сценария, по которому только и можно снимать фильм.
«Сеанс»: Но в жизни у каждого бывают моменты, когда ты хочешь вернуться к заветной стенке и переписать написанное. Что и сделал ваш Городецкий.
Константин Эрнст: Да, бывают моменты… Я знаю, когда ошибался, или делал неправильный моральный выбор, или не находил в себе силы, был слаб. Моменты бывают. Но такой стенки как у Городецкого, у меня, к сожалению, нет.
«Сеанс»: Есть такой тест: «Кто вы в мультфильме „Винни-Пух“». Кто вы в дилогии «Дозор»?
Константин Эрнст: Какого-то одного персонажа нет. Я ассоциирую себя сразу с тремя: с Городецким, Завулоном и Гессером.
«Сеанс»: Контрольный пакет на троих?
Константин Эрнст: Да. Что обычно никому не дает выигрыша.
Читайте также
-
Самурай в Петербурге — Роза Орынбасарова о «Жертве для императора»
-
«Если подумаешь об увиденном, то тут же забудешь» — Разговор с Геннадием Карюком
-
Денис Прытков: «Однажды рамок станет меньше»
-
Передать безвременье — Николай Ларионов о «Вечной зиме»
-
«Травма руководит, пока она невидима» — Александра Крецан о «Привет, пап!»
-
Юрий Норштейн: «Чувства начинают метаться. И умирают»