Екатерина Шульман: «Свобода — это хлопотно»
В 2022-м году Екатерина Шульман внесена Минюстом РФ в реестр СМИ-иноагентов. По требованиям российского законодательства мы должны ставить читателя об этом в известность.
Узнав о теме номера, вы сразу упомянули о сексуальной революции…
Поздние 1950-е и ранние 1960-е были невероятным временем, не до конца понятым. Особенно в России. Для нас это время накрылось крышкой гроба в семидесятых и слилось в единообразную советскую власть, а на самом деле это был, судя по всему, совсем отдельный период, мало похожий и на то, что было до, и на то, что наступило после. Художественные и документальные свидетельства того времени создают впечатление совсем другого общества и совсем другого сценария, по которому это общество могло бы развиваться, если бы не открытие нефтяных месторождений Восточной Сибири (как говорят экономисты), если бы не состав аппаратной коалиции, свергшей Хрущева (как считают кремленологи), если бы не Пражская весна и советская реакция на нее (как полагают поклонники «великой шахматной доски»). Но, какую причину ни выбирай, все равно удивительно читать, например, книжку Чуковского «Высокое искусство», где он рассуждает о точности перевода «Одного дня Ивана Денисовича» на английский язык или вполне доброжелательно анализирует — не просто упоминает! — набоковское переложение «Евгения Онегина». Это 1966 год, какая-то совсем другая советская власть.
В большой революции 1968 года меня занимает именно трансформация социальной нормы. С точки зрения Европы и США, 1968-й сформировал правящий класс западного мира второй половины XX века и первых десятилетий XXI-го. Люди, чья молодость пришлась на протесты 1968-го, стали партийными лидерами, премьерами, президентами. Эта система ценностей — обобщенно левая, правозащитная, либеральная — стала официальной религией западного мира, и ориентирована она была на свободы и права человека. Среди новых ценностей, утвержденных в качестве социально одобряемых, мейнстримных и (позже) фактически безальтернативных, была и ценность сексуальной свободы.
Был дан старт новому этапу эмансипации женщин, изменился взгляд на сексуальную сферу в целом. Раньше это была сфера долга, ограничений и опасности. После 1968-го — удовольствия и самовыражения.
«Нью-Йорк», из серии Women are Beautiful. Гарри Виногранд. 1968
До изобретения антибиотиков и контрацепции секс был зоной риска физического (болезнь, смерть при родах или абортах) и социального (потеря статуса, репутации, имущества). Мрачная атмосфера, которую традиционное и ранее индустриальное общество создавало вокруг сексуальности, вполне объяснима. Секс был завязан на репродукции, репродукция — на институт наследования, поэтому общество так фиксировалось именно на женской верности, а не на мужской. Как объяснял Бальзак со свойственной ему неприятной прямотой, «измена мужа не приносит в семью незаконных детей». Женские сексуальные трансгрессии жестко карались. Это очевидные вещи…
Пока мы на подступах к теме, давайте оговорим, что старая мораль все-таки кардинально изменилась не в 1968-м. Скорее, в эти новые социальные нормы окончательно оформились перемены предыдущих десятилетий.
Верно. Мы склонны воспринимать историю как движение поступательное. Шаг следует за шагом. Даже в контексте узкой темы нашего разговора. Кажется, изменения, которые произошли однажды, уже невозможно откатить назад. Если только Европу не захватят воинствующие исламисты. Или не произойдет что-то в духе «Рассказа служанки». Но давайте посмотрим на этическую трансформацию, которая оформилась в 1968-м. В Северной и Западной Европе и в Северной Америке произошел, — точнее будет сказать, окончательно наступил — второй демографический переход. В журнале о кино это, наверно, нужно пояснить: второй демографический переход — это снижение количества детей на одну женщину, повышение возраста вступления в брак и первых родов по мере увеличения продолжительности жизни и снижения материнской, детской и младенческой смертности. Это железный закон. Вне зависимости от религии, ментальности, национальности. Например, Великобритании для того, чтобы снизить среднее число детей на женщину с шести до трех, понадобилось девяносто пять лет, в Иране это произошло за десять, а в Китае — за одиннадцать. Неважно, мусульмане мы или христиане, и какие у нас в каких местах скрепы. Вы будете меньше и позже рожать и дольше жить, как только вас начнут чуть лучше кормить, мыть и лечить.
Я не социолог, не ученый, но вот мои эмпирические соображения: по сравнению с той жизнью, которую я еще хорошо помню или знаю по рассказам поколения родителей, место секса в жизни человека скукожилось до минимума. Это, конечно, точка зрения уже наблюдателя, а не участника — и в этом смысле она комически уязвима. Но, говоря не только об окружающей повседневности, но и о сегодняшнем искусстве, я бы позволила себе термин «асексуальность». Ну правда. Огромным содержанием жизни предыдущего поколения, особенно в понятной мне художественной среде, были романы. Отдельная тема, как влиял на это репрессивный социум и бессмысленность всякой социальной активности в 1970–1980-е. Но дело не только в этом. А в том еще, что сегодня зона сексуальной жизни вновь стала зоной риска.
Ваши эмпирические данные подтверждаются наукой. Когда начиналась эра политкорректности, кто-то над ней смеялся, кто-то ее приветствовал. Но постепенно она стала общеобязательной линией поведения, отступать от которой уже социально неприемлемо. Нужно постоянно думать, как не оскорбить ничьих чувств, особенно меньшинств…
…а в меньшинствах совокупно оказалось большинство…
…вот в том числе и поэтому новый кодекс поведения сильно ограничил свободу слова и самовыражения. Политкорректность изменила и публичное пространство, и сферу искусства.
Снимок без названия из серии Women are Beautiful. Гарри Виногранд. 1968
Недавно я подумала, что если бы Набоков сейчас написал «Лолиту», то никакой издатель, даже из подозрительной «Олимпии», к нему бы не пришел. А пришла бы полиция. Не как к порнографу, а как к педофилу. Потому что наше счастливое время перестало различать слово и деяние. У нас уже за репост сажают. В других местах, слава Богу, пока нет, но высказывание криминализировано везде. И хранение картинок приравнено к насилию. Легко представить, что будет криминализирован просмотр порнографии, хотя надеюсь, что мы до этого не доживем.
И да, секс вновь стал опасным. Не из-за заразных болезней, не потому что муж убьет оглоблей за взгляд на соседа через забор, а потому, что секс с незнакомым или малознакомым партнером грозит обвинением в насилии, харассменте, публичным скандалом, гибелью репутации. Этот риск пока, конечно, не про нас, не про нашу страну, но тотальная прозрачность наступает для всех, просто не все еще поняли, как к этому относиться и как в этих изменившихся обстоятельствах себя вести. Есть и другой сдерживающий фактор: люди стали чувствительнее и требовательнее к отношениям. Они ранимы и могут рассматривать близкий контакт как что-то, что может…
… нарушить твои границы… Это мое любимое.
Вот-вот: нарушить границы. И еще нанести травму.
Это второе мое любимое. Но, если я все правильно помню, суть этого самого «секса» и сопутствующих человеческих отношений как раз в «нарушении границ», иначе зачем он вообще нужен… А нарушение границ всегда травма.
И вот дальше ты будешь весь такой травмированный жить и еще очень долго и дорого лечиться у психотерапевта.
Это одно из самых грустных моих размышлений о текущем моменте: культ душевного комфорта и благополучия выхолащивает искусство и человеческие отношения. Потому что все настоящее неизбежно травмирует так или иначе. И в искусстве, и в отношениях главным героем становится нарцисс, озабоченный собою любимым, своими границами.
Чтобы понять, как и почему это происходит, посмотрим, что говорят нам исследования о ценностях нового поколения. Тут нужен небольшой дисклеймер: в массовой культуре и популярной прессе все поколенческие различия очень преувеличены. Приписывать людям одинаковые ценности на основании того, что они родились в один год, немногим умнее, чем верить в гороскопы. Но ценности в обществе действительно меняются и меняются для всех. А наиболее ярко и манифестно это выражается в тех, кто помоложе, хотя изменения касаются не только их, но и старших тоже.
Итак, все практики взросления отодвинулись по срокам. Молодые люди позже начинают заниматься сексом, курить и употреблять алкоголь. Все это перестало быть ритуалом инициации, посвящения во взрослые. Это происходит во всех социумах, даже в таком относительно репрессивном и толерантном к насилию, как наш. Министр Скворцова тут рассказала нам недавно, что возраст детства будет продлен до тридцати лет. И она права — так и будет. Потому что если не происходит так, что занозил палец — заболел и умер, родил — заболел и умер, вышел погулять — подрался с соседом и умер, впрочем, и сосед тоже умер, — если этого не происходит, то, естественно, у вас наступит значимое увеличение продолжительности жизни. Значит, увеличивается возраст детства, обучения и обобщенно понимаемой юности. У нас уже и сейчас до двадцати лет все — младенцы и ребеночки, до тридцати — подростки, до сорока — молодые люди, только после сорока постепенно входят в разум (кому повезет).
Демонстрация против конкурса «Мисс Америка» в Атлантик-сити. Сентябрь 1968 года
Возвращаясь к нашей теме: секс для молодого поколения все менее сакрализован, ценность его снижается, он часто рассматривается как слишком хлопотное и рискованное занятие, где суматохи много, а удовольствие не гарантировано. Собственно, сексуальная разрядка не возводится на пьедестал: порнография и девайсы в широком ассортименте общедоступны, а употреблять целого живого человека для достижения ситуативного удовольствия — немножко расходно.
Надо заметить, что это не первый случай, когда поколение детей гораздо целомудреннее поколения отцов. Так уже было на заре эпохи, которую мы называем викторианской. Родители из восемнадцатого века: афеизм, просвещение, либертинаж, борьба с предрассужденьями… «Но эта важная забава достойна старых обезьян хваленых дедовских времян: ловласов обветшала слава»: их дети, романтические, религиозные, монархически настроенные, в белых воротничках и черных платьях, смотрят на своих пьяных и развратных родителей с ужасом и отвращением.
В чем главное отличие «поколения-68» от их нынешних ровесников? Я думаю, именно в системе ценностей. Тогда основой была свобода, сегодня — стабильность и благополучие. Причем благополучие скорее психологическое, нежели материальное.
«Поколение-68» — это поколение бэби-бумеров, родившееся после войны. Они пришли в мир, полный надежд, воодушевленный идеями прогресса, верящий в поступательное движение человечества к лучшему. Ценности не принадлежат поколению, ценности принадлежат обществу.
Что мы знаем о ценностях сегодняшнего молодого поколения? Его можно назвать консервативным, прогрессистское мышление самым молодым несвойственно, они, скорее, опасаются изменений. В благополучных странах это выражено ярче, чем в неблагополучных, поэтому у нас, например, более прогрессистская молодежь. Однако, согласно как российским, так и американским социологическим данным, молодежь достаточно конформна. Конфликт поколений не выражен. Раньше считалось, что базовая практика взросления — это несогласие со старшим. Пока ты не взбунтовался против отца, не повзрослеешь. Понятно, что потом ты вернешься, сам станешь родителем, и все повторится сначала, но этот разрыв должен случиться. А в поколениях после 1995 года рождения конфликт не фиксируется, — судя по всему, они не хотят разрыва. Возможно, разрыв, бунт — это тоже слишком хлопотно.
Те же исследования говорят нам, что у нового поколения предметом интереса является, скорее, еда, чем секс. Культ еды несет им свои опасности в виде избыточного веса и диабета второго типа, но тем не менее еда представляется гораздо более привлекательной и эротичной, чем секс. Еще один дисклеймер, потому что люди часто воспринимают все буквально. Говоришь о снижении сексуальной активности, а слышат: «молодежь перестанет заниматься сексом — мы все умрем». Никто не перестанет заниматься сексом, мы вообще не говорим о занятиях чем бы то ни было. Мы говорим о ценностях и социальных нормах. Десексуализация становится новой социальной нормой.
Мы можем наблюдать какие-то конкретные проявления, помимо наших эмпирических ощущений и статистики?
Да, пожалуйста: феминистский дискурс выступает против объективации женщин, то есть против использования женского тела или его изображения как объекта любования или иного применения, отделенного от личности женщины. В этом русле происходит осуждение откровенных изображений. Недавно был скандал, я читала в The Guardian: в Manchester Art Gallery молодая женщина-куратор убрала из экспозиции картину Уотерхауса «Гилас и нимфы», на которой изображено заросшее кувшинками болото, где девушки разной степени обнаженности заманивают какого-то невинного гражданина. Была инициирована дискуссия: давайте подумаем, на что мы смотрим, как тут женщины изображены, хорошо ли это? Конечно, сразу становится обидно за бедных прерафаэлитов — по этому темнику их травили и когда они это рисовали, и сейчас. Тогда их ругали за то, что они неприличное рисуют, возбуждают страсти: вредно для девочек. Сейчас — объективируют женщин, потакают культуре насилия: вредно для девочек и для мальчиков. Просто один в один.
«Гилас и нимфы». Джон Уильям Уотерхаус. 1896
Так называемая откровенная одежда тоже порицается. Видела большую кампанию по осуждению ролика, в котором рекламируют не то туфли на каблуках, не то какие-то обтягивающие штаны: девушка идет по городу, и прохожие выражают ей свое восхищение. «Чему вы радуетесь, — говорят критики, — ей там свистят вслед, а вы это поощряете? Предлагаете всем женщинам надевать такие штаны, чтобы на них так смотрели? К чему это нас ведет, товарищи?» А ведет это нас, товарищи, к тому, что изображения голых мужчин и женщин, а также одежда, которая оставляет открытыми какие-то части тела, могут быть в обозримом будущем фактически запрещены. То есть это не будет запрещено законом, но будет выдавлено из публичного пространства — норма изменится.
Тут есть и еще один важный аспект. Потребительскому капитализму сейчас необходимо принять в свои объятия огромную мусульманскую аудиторию. Феминисты и фундаменталисты действуют в одном направлении. Что такое объективация? Это ровно та самая причина, по которой в исламе запрещены изображения людей и животных. «Не создавай себе изображений и не пялься на них».
Думаю, второй мир, преимущественно исламский, будет имплантирован в первый. Из этого не следует, что нас всех завоюют исламисты. Нет, они будут поглощены тем же самым потребительским капитализмом, и для того, чтобы им там было удобно и комфортно, под них будут подстроены многие наши нормы и обычаи, тем более что это соответствует и феминистскому дискурсу тоже. Только кажется, что более далеких друг от друга систем ценностей не найти. Нужно лишь подобрать нужный ракурс, и все отлично сложится.
Что мы читаем в последних обзорах модных тенденций? Скромная одежда, modest fashion, закрытое тело, и чтобы еще на голове было что-то наверчено. Как это описывается? Как мода, которая empowers women, делает женщин сильнее и освобождает их.
Освобождает от чего? От прежней свободы. От отсутствующих лифчиков и коротких юбок имени 1968 года. Феминистский дискурс теперь нам говорит, что завоевания 1968-го — это была не свобода, это был обман. Обманули женщин, внушив им идею заниматься сексом и ничего за это не получать: старая добрая патриархальная культура просто зашла с тыла. Поэтому давайте мы всего этого делать не будем, одеваться в открытую одежду для корыстного мужского взгляда не будем, не дадим себя объективировать. Примерно такая логика.
Если из людей 1968 года был так надолго рекрутирован правящий класс, то получается, именно они и обеспечили этот «поворот кругом» от 1968 года, они были драйверами. Как так вышло?
1968 год — это время, когда религия прав и свобод человека становится главенствующей. Но именно она породила политкорректность. А политкорректность, в свою очередь, породила новую цензуру (назовем вещи своими именами). Я думаю, что какое-то новое викторианство у нас уже есть, мы его уже наблюдаем в реальности. Говорить, плохо это или хорошо, я не буду, потому что оценки — не мое дело. Однозначно хорошо, что уровень насилия снижается и будет снижаться.
А что однозначно плохо?
У Запада было почти полвека свободы творчества в том смысле, в каком ее понимали в ХХ столетии. И эти полвека заканчиваются.
Читайте также
-
«Я за неаккуратность» — Владимир Мункуев про «Кончится лето»
-
Кристоф Оноре: «Это вовсе не оммаж Марчелло Мастроянни»
-
«В нашем мире взрослые сошли с ума» — Кирилл Султанов о «Наступит лето»
-
Юрий Мороз: «Понимаю, как необратимо меняется время»
-
«Что-то мы потеряли» — Лев Зулькарнаев об актерском проклятии
-
«Один фильм помогает понять другой» — Говорим о любительском кино