Англичанин спустился с горы
СЕАНС – 43/44
Солнечный день, стук колес, немецкий поезд, сидячий вагон — зелень, проплывающая за чисто вымытым окном, нечаянное отражение — слезливый взгляд паникующего возвращенца скользит по семафорам, проводам, столбам. Или швейцарский вагон, и тогда — горный стан, солнце и холод, сахарное напыление снега на вершине, голубое небо, желтое дерево полированных сидений, плотно одетые люди с лыжами в обнимку. Или нью-йоркская подземка: хромированные поручни, сталь и бетон, спешка пассажиров, скрежет и клепка, нержавейка и резина, запах сжатого в тоннеле воздуха. Или индийский вагон, потертый, переполненный, перевернутый, рельсы выкручены спиралью. Английский автор предпочитает поезда. Но может и на корабле.
В ледяное устье Невы, мимо надписи «тихий ход» и состарившихся новостроек Васильевского, наплывающих гранитных берегов и расчерченных по линейке проспектов. Если Америка, то глазами иммигранта — статуя Свободы подсвечивает вход в Гудзон. Даже Британия — и та со стороны Ла-Манша: отвесные скалы Дувра, мел и трава привычно приветствуют того, кто решил вернуться домой, чтобы снова уехать. При необходимости даже на автобусе. Иранском туристическом, по дороге в иракскую Карбалу, с портретом Хомейни на борту, с паломниками внутри. Или на тюремном, тряском, черном. Из окна вид на свободных.
Достигнув точки назначения, автор-путешественник соскакивает на ходу, подходит к чужому дому, задает первый вопрос его обитателям. «Как поживаете?»
В 1989 году, снимая «Четыре часа в Милаи», Кевин Сим стучался в дверь к тем, кто за двадцать лет до этого зачищал вьетнамский Сонгми. «Я приехал из Лондона только для того, чтобы поговорить с вами», — говорил он. Любопытство — не лучшая черта, но проделанный путь и потраченное на дорогу время могут оправдать многое — потому что это работа. Труд ног и сердца. Гостя не гонят с порога, даже если встреча с ним не обещает ничего хорошего. И получается, что постороннему рассказывают то, чего не скажут земляку, соседу и даже собственной жене.
В «Петербурге!» Кевин Сим (или, скажем, его закадровый лирический герой) проникает в обледенелый, голодный, незнакомый город. Он приезжает словно иностранец XIX века — с моря. Начинает с дежурных парадностей: Исакий, Адмиралтейство, Дворцовая набережная, композитор Каравайчук красиво играет на фоне неприятно распахнутого окна (на улице зима). Затем сходит на берег, чтобы подняться по убитой лестнице бывшего доходного дома и нажать на один из висящих гроздью коммунальных звонков. Опять: «Здравствуйте, как поживаете?» И вдруг официозные декорации обледеневшего города расступаются, обнаруживая за осыпающимся фасадом податливую теплоту вечной коммунальной кухни-стирки-уборки. Шаркающий человек в несолидных брюках — пыхтящий заварочный чайник в руках. Стиральная доска в мокром деле — розовая молодая жена мечтает о спокойной жизни. Покружив по городу — с корабля на бал, с бала к казакам, от продавца невест в роддом и в университет на прием к профессору Панченко. Автор осваивается на месте и и чуть ли не прирастает к нему. В финале камера долго панорамирует живописную продовольственную очередь, чтобы пристроиться к ней. «Кто последний?» Он уже местный.
Здесь нет ничего лишнего, несущественного или нефункционального.
Кино Сима, конечно, никогда не травелог в буквальном смысле этого слова. Никогда не отчет о путешествиях. Зачем? Для «путевых заметок» и занимательной этнографии у британского ТВ есть монтипайтоновец Майкл Пэлин, есть Дэвид Аттенборо со своей живностью… или Стивен Фрай, рассекающий Америку на черном кэбе. Спросить Сима, отчего в его фильмах так много разъездов, дорог, самолетов, поездов и автомобилей, к чему все эти проносящиеся мимо пейзажи и колесный стук — и он ответит, пожалуй, что поезда, мол, кинематографичны и не на шутку развлекают зрителя, чей беспощадный палец завис над кнопкой переключения канала. Жестокий бизнес. Но как бы ни были хороши простые объяснения, позволим себе в них усомниться.
Британское документальное кино, по крайней мере, то кино, которое снимает Сим — благонамеренное, выдержанное, — устроено как хорошее английское поместье: намного сложнее, чем может показаться на первый взгляд. Здесь нет ничего лишнего, несущественного или нефункционального. Невидимые служебные коридоры, паутина звонков, недосягаемый для хозяев (то есть зрителей) чердак с комнатами для слуг, специальный человек, который проглаживает свежие газеты, невидимая девочка, разжигающая по утрам камины. Правила чистки серебра, правила укладки запонок, правила сервировки праздничных ужинов и приема гостей, полный штат горничных, камердинеров, кухарок… Все это призвано обеспечивать незыблемый порядок жизни. Британский телезритель получает кино надежной, твидовой добротности и одновременно с этим — нечто большее. Он отправляется в путешествие, которое должно изменить его.
Когда-то Томас Кориат в своей книге «Овощи, подаваемые перед мясом, которые поспешно и в большом количестве поглощались Кориатом в течение пяти месяцев пребывания во Франции, Италии и т. д.» настаивал: путешествие должно быть неотъемлемой частью воспитания. Каждый уважающий себя островитянин должен высунуть нос за пределы своего околотка и поинтересоваться, несмотря на свое объяснимое желание никогда не покидать любезную сердцу родину, что же скрывается там, за береговой линией. Кориат говорил об этом со знанием эксперта. Закончив в 1596 году школу в Винчестере, а после — оксфордский Эксетер-колледж (тогда Глостер Холл), весело помыкавшись какое-то время при дворе принца Уэльского Генри в качестве то ли шута, то ли просто занятного оригинала (на тех же правах тогда же, судя по всему, при дворе существовал Бен Джонсон, который написал к «Овощам» славное предисловие), 14 мая 1608 года Томас Кориат отчалил от берегов Дувра. Пересек Францию, Швейцарию, а затем очутился в Венеции. Спустя пять месяцев он вернулся обратно и привез в Англию не только вилку и важное для Британских островов слово umbrella, но и искреннее изумление устройством человеческой натуры. Кажется, что не в последнюю очередь именно его примером и опытом вдохновлялся, совершая свое «Сентиментальное путешествие», Лоренс Стерн, который начинал поездку безапелляционным: «Во Франции это устроено лучше», а заканчивал довольно расплывчатым: «Я схватил fi lle de chambre за—».
Тому, кто видел «Однажды в Иране», будет над чем подумать, если диктор службы новостей вдруг зачитает дежурным тоном пресс-релиз о бомбардировке военных объектов.
Закадровый герой Сима — это наблюдатель, глазами которого смотрит камера, он проводник человеческих чувств, который так же, как стерновский Йорик, начинает свое путешествие с воодушевляющей банальности, становящейся точкой отсчета для большой истории.
Британское телевидение, как и любое другое телевидение, живет циклами. Юбилейными датами, календарными поводами, отчетами о коллективных кошмарах. Цунами, годовщина объединения Германии, Беслан, пустота на месте башен-близнецов, следующие российские выборы любой инфоповод, любой миф, объединяющий отдельно взятых зрителей в аудиторию и способный, по мнению редактора-заказчика, привлечь человека к экрану, может стать первым кирпичом в здании фильма.
Набившее оскомину, узнаваемое облако пыли на месте двух башен Всемирного Торгового Центра может послужить стартом для горячей, почти детективной эпопеи о том, как талантливый архитектор бодается с девелопером за право застроить опустевшую после теракта площадку. И о том, как в процессе спора, от переговоров и компромиссов страдает, прежде всего, архитектура. Фантастическая сцена купирования антенны до приемлемой высоты (в присутствии неутомимых стряпчих) заставит пережить минуты хичкоковского волнения даже тех, кого одно слово «архитектура» вгоняет в сон.
Новостное клише — «говорят, что Америка скоро нападет на Иран» (Джордж Буш-мл. в телеприемнике безмолвно позирует у микрофона в самом начале фильма «Однажды в Иране») — становится поводом для утонченного рассказа о путешествии тегеранских пилигримов через опасную границу в самый центр Ирака, где находится шиитская святыня Карбала — город, в котором был обезглавлен имам Хусейн. А само паломничество становится хорошим фоном для непредвзятого рассказа об Иране, в котором прошлое (исламская революция, война с восточным соседом, традиционная борьба зурхане) объясняет и дополняет настоящее. Тому, кто видел «Однажды в Иране», будет над чем подумать, если диктор службы новостей вдруг зачитает дежурным тоном пресс-релиз о бомбардировке военных объектов.
Намеренно приглушая собственный голос ради того, чтобы быть понятым, режиссер являет нам важнейший пример интонации.
В фильме «Диана: ее история, ее слова» слезоточивый сюжет о погибшей принцессе превращается в рассказ об упадке традиционной британской системы ценностей, крушении важнейшего островного мифа о непогрешимости монархии. Закадровый текст, умело смонтированные кадры хроники, точные интервью — на наших глазах кухонная мелодрама трансформируется в историческую хронику в духе Шекспира. Дежурное блюдо стараниями шеф-повара превращается в haute cuisine. Что он туда добавил?
«Цунами: 7 часов в День подарков» построен на манер большого голливудского фильма-катастрофы. Первые сорок минут нас знакомят с героями, рассыпанными по всему побережью Индийского океана, а потом наши новые знакомые становятся жертвами. «Тайная жизнь Берлинской стены» заимствует аппарат у шпионских триллеров — даже ставший центральной метафорой передвижной цирк отсылает к бондовским перипетиям в «Осьминожке». «Четыре часа в Милаи» вполне мог бы быть фильмом Оливера Стоуна, и неслучайно только забастовка сценаристов помешала Стоуну в 2007 году превратить эту документальную историю в игровую. А рассказывая в «Правилах игры» о команде заключенных, которые участвуют в специальном футбольном первенстве, Сим дает такую спортивную драму, что финальное поражение героев воспринимается как твое собственное. Кажущиеся простота и утилитарность этого кино часто мешают оценить, насколько неожиданно оно сочинено. Казалось бы, что тут сложного: многочисленные интервью (тут, конечно, должны поработать ресёрчеры), обязательный закадровый голос (а то мало ли кто-то не поймет), любительские съемки и архивные материалы, дополняющие очень хорошего оператора (уникальные кадры дарят зрителям ощущение избранности), бодрый монтаж под эффектную музыку — и дело в шляпе. Но это не совсем так.
Да, это игра по установленным правилам, которые, по сути, сводятся к одному — не потерять зрителя. Однако парадокс состоит в том, что человек, соблюдающий правила, чувствует себя намного свободнее артхаусного автора, который избегает закадрового текста, потому что искренне уверен в том, что это не комильфо (объяснить почему, не желает); или считает, что музыку для кино придумали трусы; или, скажем, готов, найдя героя, пренебречь историей.
Правила рождают чувство защищенности.
Нет ничего удивительного или шокирующего в том, что зритель тянется к тому, кто способен говорить о сложном не витийствуя, не привирая, не провоцируя. К автору, который нашел в себе силы сойти со своей горы, чтобы задать простой и насущный вопрос, не испугаться очевидной, но принципиально важной склейки; к тому, кто готов обращаться к зрителю напрямую, без обиняков.
Что действительно завораживает, когда смотришь кино Кевина Сима, — так это воспитание и бесстрашие. Качества, обладание которыми позволяет сочетать несочетаемые материалы и фактуры: свободно оперируя любительскими кадрами, новостными репортажами, протокольными записями, делать их плотью собственного кино, как это происходит в «Диане» и «Беслане», где разнородные съемки соединяются в единое симфоническое целое, функционирующее как бы помимо авторской воли.
Намеренно приглушая собственный голос ради того, чтобы быть понятым, режиссер являет нам важнейший пример интонации. Делай что должно, и будь что будет. Он умеет удержаться от преждевременных оценок и выводов там, где они просто просятся в сценарий, в «Цунами» камера Сима, не сюсюкая и не выжимая слезу, просто выслушивала тех, кто рассказывал, как потерял своих родных и вместе с ними — смысл к существованию. А в фильме «Четыре часа в Милаи» авторскую позицию можно было почувствовать в едва слышном дрожании, которое вдруг появлялось в голосе интервьюера. Кошмарная бойня, рассказ о которой предлагалось выслушать, попросту не укладывалась в сознании — и зрителю нужен был соучастник, человек, который, случись что, мог хлопнуть по плечу и сказать: «Спокойно, я с тобой».
Примерно так же, будто вовсе не подавая вида, Кориат удивлялся жестокости жителей континентальной Европы, завидев очередную голову, выставленную на лобном месте. «Я спросил, что это значит, и мне объяснили, что это священник, а отрубили ему голову за то, что он имел девяносто девять любовниц-монахинь». Да, хорошие манеры позволяют задавать не очень удобные вопросы и не требовать мгновенных ответов. Правила рождают чувство защищенности. Приглашая зрителя в свое путешествие, Кевин Сим всегда выдает страховки и обратные билеты. Но вряд ли кто-то всерьез захочет ими воспользоваться.
