Жизнеспособный гомункул
У Бориса Бланка и Бертольда Брехта одинаковые инициалы — Б. Б. Это ничтожный факт. Но не исключаю, что его вполне можно счесть дополнительной декоративной причиной обращения художника-режиссера к брехтовской драматургии. В творчестве великого Брехта прежде всего поражает универсальность его дарования. Он не просто драматург, или режиссер, или теоретик сценического искусства, или создатель «Берлинер Ансамбля». Он — деятель театра. С универсальностью творческих потенций Бланка тоже никто спорить не станет. Да и сам он неоднократно настаивал на том, что его следует называть не художником или режиссером, а исключительно деятелем искусства. Деятель, конечно, не всегда лучше, чем бездельник. Но при теперешнем кризисе идей и производства даже ошибка может принести большую пользу, если она сделана. За то, что медлительному обладателю менее широкого профессионального диапазона спускать нельзя ни в коем случае, профессионалов необходимо всячески поощрять, потому что хотя бы из одной пробирки опыта у них может вылупиться вполне жизнеспособный гомункул.
Бертольд Брехт с большим энтузиазмом искал (и находил) средства художественной выразительности, максимально отдаляющие зрелище от жизнеподобия. Средства эти были выразительны, но некрасивы. Кажется, он сильно не любил простые радости жизни, не видя в них здравого смысла: известна легенда о его неизменных скучных серых куртках, которые всем казались одной, не сменяемой на протяжении всей жизни. Проявившийся за последние годы во всей красе эпатирующий пафос постановок Бориса Бланка тоже направлен исключительно против отражения реальности на экране. Средства, которыми он пользуется, красивы, но не выразительны. Кажется, он слишком любит простые радости жизни: известно его суетное пристрастие к смене невозможных галстуков и «виктюковских» пиджачков.
Встреча двух таких художников не могла не состояться. И состоялась довольно давно. Причем в самом подходящем для этого месте — на сцене любимовской Таганки. Говорят, что сочетание было весьма подходящее. Киноэкран, в свою очередь, оказался для встречи Бланка с Брехтом пространством куда менее уместным. Потому что когда невероятно плотно смыкаются опера и ресторан, воскресная нравственная проповедь и новогодняя елка в Лужниках, модный показ бисексуальной одежды в ночном клубе «Метелица» и играющая в «ночных волков» тусовка байкеров, — одиночество зрителя в темном зале хочется разбавить антрактом и беседой. А потом show, пожалуй, может go on. Собственно, по большому счету, главный недостаток фильма и состоит в отсутствии антрактов.
Главное достоинство фильма — Александр Филиппенко. Крупный план его лица, превращенного грубым гримом в застывшую театральную маску, абсолютно выдерживает разоблачающий взгляд кинокамеры. Кажется, что существование актера в этой роли иллюстрирует давно потерявшее смысл выражение «ярмарочный балаган кинематографа». Зонги на стихи Евгения Рейна как дань творческому методу Брехта тоже, как ни странно, кинозрелищу не повредили. Стилизации Дмитрия Атовмяна танцевальной музыки 30-х годов и классических шлягеров приятно отличаются от привычных аранжировок и транскрипций, за которыми часто прячется элементарная лень кинокомпозиторов. Строго говоря, это практически оригинальная музыка, прикладной характер которой обусловлен исключительно желанием режиссера, чтобы основой зонгов было нечто, ритмически (танго) связанное с определенной эпохой. Однако отыграть это требование в стихии картины самому художнику не удалось — «барочная» эклектика, вся эта смесь Висконти с хохломой и репродукциями из «Огонька», которой так справедливо гордился Бланк в предыдущих постановках, здесь оказалась неприменима. «Некрасивый» Брехт, естественно, наложил отпечаток на «красивого» Бланка. Так что заказанный музыкальный первоисточник при менее тщательной работе композитора выглядел бы жалкой заплатой на ярком рубище. Но Атовмян аккуратно пригнал свои заплаты как к пиджаку Бланка, так и к серой блузе Брехта. Для такой музыки к фильму вполне годится гордое слово «саундтрек».
Однако, сколько не пиши слово «фильм», кино от этого не получится. Многое у Бланка рассчитано по лучшим образцам, среди которых и некто Мейерхольд, и некто Таиров, и некто Крэг, и некто Барро, и некто Любимов, и, естественно, некто Виктюк, не говоря уж о том, что основано все на некоем Брехте. А все это, если кто не догадался, — уже театр. Кинопленка для театра — это мертвая вода. Расчлененные эпизоды могут благодаря ей срастись, но ожить не могут. Живым это зрелище сделал бы телеэфир, поскольку видеокамера — более подвижный и более опытный посредник между бутафорией и экраном. Если грамотно выстроить судьбу этой картины, то визуальный ряд следует перевести на видеопленку, перемонтировать и сократить. Тогда политический пафос займет достойное место в зрелище, где есть на что смотреть без отвращения. А разве деятели искусств сегодня нам предоставляют много таких возможностей?
Читайте также
-
Обладать и мимикрировать — «Рипли» Стивена Зеллиана
-
Музыка, рождающая кино — Рюсукэ Хамагути и Эико Исибаси о фильме «Зло не существует»
-
Мы идем в тишине — «Падение империи» Алекса Гарленда
-
Будто в будущее — «Мейерхольд. Чужой театр» Валерия Фокина
-
Под тенью умерших в саду — «Белое пластиковое небо» Баноцки и Сабо
-
Близкие контакты — Итоги XXII «Духа огня»