Сильвестр Сталлоне: «Все умерли, остались одни черепахи»
В конце фестиваля Сильвестр Сталлоне пришел рассказать о своей жизни критикам и гостям Канн. Василий Степанов записал некоторые фрагменты проникновенной речи.
О поражении
Я думаю, что в природе человека, природе мужчин и женщин, в природе самой жизни есть определенная упругость. Нам свойственна стойкость. Мы здесь уже тысячи лет, за это время создавались и разрушались цивилизации, приходили и уходили народы. И меня очень занимает эта тема — неприятия конца, тема сопротивления. Человек просто не может смириться с провалом. Проиграв, он всегда находит в себе силы вернуться в игру. Я никогда не отделял себя от своих героев и своих зрителей: я думаю, что каждый из нас испытывал такие чувства, как страх и одиночество, переживал поражения и праздновал победы. Пережив эти моменты, можно рассказать историю, которая заденет других. Если ты никогда не переживал боль, если ты не чувствовал страх, разве ты сможешь хоть кого-то увлечь? Ты и не человек вовсе. Быть человеком — значит понимать свои слабости и уметь переплавлять их в достоинства. В этом и заключается жизнь. Жизнь — это жонглирование: сегодня все прекрасно, но вот раздается телефонный звонок, и все рушится. Жизнь изменилась, и это интересно. У меня были свои провалы. Не мало, уж точно.
О своих героях
Рэмбо по сути своей — очень мрачный герой. У него такая природа, темная. Многие люди переживают изоляцию, травму, они похожи на Рэмбо. Рокки — другой. Он оптимист, он понимает, что в нем нет ничего особенного, он обычный человек, но старается быть особенным, стать особенным. Оптимизм и пессимизм — вот из чего состоят эти герои. Я сам как Рокки. Оптимист. Я всегда был в себе уверен, хотя у меня есть определенные физические проблемы: не всем понятно, например, что я говорю. У меня врожденный акцент. Когда я приходил на прослушивания, чтобы получить роль в рекламе, обычно выходил режиссер и спрашивал: «Эй, ты что несешь вообще? На каком это языке?» И я всегда понимал, что с дикцией у меня не очень, но потом как-то ко мне подошел Шварценеггер и говорит: «У тебя акцент!» — «Что? У меня?» Нам c Арнольдом нужно совместно открыть языковую школу. Вести вдвоем уроки речи. Если мы научились говорить — любой научится.
О первом «Рокки»
В каком-то смысле это был феноменальный фильм. На бумаге, на стадии проекта — гарантированная катастрофа. Неизвестный актер, да еще и тема — «бокс». Есть примерно 300 фильмов о боксе, и примерно 295 из них не сработали. Мы сняли все за 25 дней. Уложились в бюджет меньше одного миллиона долларов. Все просто совпало. Но о чем этот фильм? Тут мы возвращаемся к герою: это фильм о человеке, который живет один, в совершенной изоляции, пока не встречает женщину. И он перерождается после этой встречи. Это не фильм про бокс. Бокс здесь просто работа. Этот герой мог бы печь хлеб или чинить велосипеды. Бокс — метафора. Жизнь — это бой, жизнь — это гонка. Год выхода «Рокки» был годом двухсотлетия американской независимости. В кино это был момент очень мрачных, политических фильмов: «Таксист», «Телесеть», «Вся президентская рать»… А я в то время был аполитичен, я даже не голосовал на выборах, был наивен и оптимистичен. И сделал фильм о человеке, который хочет измениться и меняется.
Радость искусства в том, что ты можешь наплевать и на реальность, и на логику
Я не понимал, что я делаю. Это были не съемки, а бардак. Мы снимались в своей одежде. Переодевались на заднем сиденье в машине, костюмерной не было. У нас не было опытного оператора, наш оператор впервые снимал большой фильм. Звукачи были такие же. Все должно было кончиться катастрофой. Да у меня даже собаки не было. Мне не на что было ее арендовать, пришлось взять какую-то с улицы. Я ее сам нашел. Да что там… Я и сам был никому не нужен. Все хотели, чтобы играл Берт Рейнолдс или Джеймс Каан, или Роберт Редфорд. Им бы и кенгуру подошло…
На «Рокки» я вдруг осознал, что настоящее искусство может рождаться буквально из пустоты. Из ничего. Как это случается, бог знает. Даже когда фильм уже был готов, он никому не понравился. Нам сказали: выпускать не будем. Ну, может быть, в drive-in. 75 центов за билет. Но мы давили и давили. И сегодня я вижу, как люди забираются по лестнице, на которую забегал Рокки. Беременные женщины, люди в колясках… Это потрясает меня. Им, как и Рокки, нужно забраться наверх и сказать: я это сделал! Это и есть сила кино. Она в возможности творить такие символы. Но почему я придумал эти ступеньки? Просто у нас не было денег, а Рокки, как мне казалось, должен был совершить что-то такое героическое. Почему бы ему не подняться по лестнице? Сначала — сам. Потом — с собакой.
О черепахах
У меня до сих пор живут две черепахи, снимавшиеся в первом «Рокки». Огромные, размером с кресло. Сколько им сейчас? 55 лет, что ли? Думаю, нужно все-таки снять еще один фильм про Рокки. Показать всех трех черепах. Рокки и эти две. Больше-то друзей нет. Все умерли, остались только черепахи. Вот и все мои друзья.
О возвращениях
Меня часто критикуют за сиквелы, а я думаю, что это не сиквелы. Вы же смотрите иногда телесериал десять лет подряд, и ничего, нормально. Вы его любите. Есть фильмы, которые можно снять только один раз. Но есть герои, к которым хочется возвращаться. Вы видите, как они начинают свой путь, видите, как они рождаются, как принимают вызов, как проигрывают, как возвращаются в бой, как они боятся, страдают и снова превозмогают себя. С «Рокки» я думал о трех сериях — надо ж было чем-то заниматься. С «Рэмбо» примерно так же. Когда собирались в него вписаться, никто не хотел играть этого героя. Я был одиннадцатым кандидатом на роль. Все отмахивались. Он страшный. Он дикарь, монстр, он убивал женщин и детей. Но я предложил: а что если не делать его монстром? Пусть он будет человеком с разбитым сердцем. Он возвращается в Америку. Она ему как мать, и эта мать отвергает его. Красивая история, хоть и негативная. Но это история, которую можно длить и длить. Я не люблю убивать своих героев. Я не люблю такие финалы. Пусть он будет ранен, пусть он будет кривоногим, но пусть идет. Я много раз убивал Рокки на бумаге, но все время потом менял концовку. Рэмбо должен был сгинуть еще во второй серии. Это если по логике. Но логика не работает. Радость искусства в том, что ты можешь наплевать и на реальность, и на логику.
О современности и слове
Жизнь становится все сложнее. Испытаний и вызовов все больше. Но в сути своей все остается по-прежнему. По-прежнему для успеха нужна всего одна хорошая идея. И по-прежнему на поражениях можно многому научиться. Я даже так скажу: успех — вот, что тебя отупляет. А неудача делает умнее.
Идея «Неудержимых» пришла мне в голову после того, как я сходил на ретро-концерт для пенсионеров
Моя дочь хочет быть писателем. И я ей сказал: писать — это ад. Это такой кошмарный труд. Он может приносить радость, да. Но что нужно пережить, чтобы достичь этой радости? Письмо очень математично. Письмо — это точность. Это значит — переписывать, переписывать и переписывать. И ты пишешь, исправляешь, снова пишешь, а потом читаешь и думаешь: «Господи, кто написал этот бред?» Я показал дочери свои блокноты, сотни, я пишу рукой, это трудно, в конце дня уже пальцы не разгибаются. Чтобы написать одно слово, мне нужно перебрать пятьсот других слов.
О своем мифе
Я люблю мифы. И вокруг меня сложился миф, и я не люблю выходить за пределы этого мифа, покидать свою коробку. В конце концов, всякий раз, когда я пытаюсь сломать стереотип, я оказываюсь в фильме типа «Стой! Или моя мама будет стрелять». Ужас. Актер Сталлоне в 1980-90-х летел на автопилоте. Продюсеры и студии тогда так работали — они заполняли слоты. Иногда на два года вперед. Ты сидишь, слушаешь агента, а он говорит: это — классно, то — классно. И ты подписываешь контракты: не успел опомниться, и вот уже снялся в фильмах на восемь лет вперед. И все фильмы — чушь собачья. Просто мусор. Тогда звезда была главной, и агенты. Сегодня звезды никого не волнуют. Важны истории, сюжеты. А раньше достаточно было Арни или меня в титрах, чтобы получить широкий прокат, бюджет. В этот момент творчество часто заканчивалось. Я о тех временах часто думаю. Меня дочь спрашивает: «Боже, зачем ты там играл?» — А я ей: «Молчи уж, думаешь, кто за твою школу платил?»
О старости
Идея «Неудержимых» пришла мне в голову после того, как я сходил на ретро-концерт для пенсионеров. Сидим мы с женой, слушаем певцов, которые когда-то были в хит-парадах, а теперь уже с животами, лысые, в странной одежде, да и поют как-то плоховато. The Young Rascals уже совсем old. Кошмар, грусть. И аншлаг! Если устроить концерт одной такой группы — никто не придет. Но если собрать их десять… Надо сделать то же самое в кино, подумал я. Вот такая кунсткамера.
Стареть и наблюдать за своим старением — вообще, довольно занятно. Ходил себе ходил, и вдруг нога уже не сгибается. Прощай, колено… Хорошо, когда это можно превратить в часть истории. Сделать сюжетом. У меня лично было примерно тридцать операций. Плечи, спина, шея. Я прямо биоробот. Утром встаю и кряхчу: «Где моя масленка?» Приходится это принять как боевые шрамы. Невозможно скрывать. Это не круто, конечно, но от этого не уйти. Рэмбо больше не может лазать по деревьям и прыгать со скалы. Зато он стал умнее.
