Обязательная программа


В предыдущем полнометражном фильме Лозницы, щедром даже не на пощечины, а на кровавые оплеухи общественному вкусу, одной из самых запоминающихся сцен стал проход героя сквозь многолюдную базарную толпу, состоящую из пугающе выразительных персонажей, словно сбежавших из какой-то антропологической кунсткамеры. «В тумане» начинается с похожего — тоже хореографически организованного — эпизода следования партизан к месту повешения на станции Bogovizna. Эта Брейгелева ярмарка живет и дышит две-три минуты, чтобы погрузиться в абсолютный мрак перед заглавными титрами. После чего начинается не менее живописный (оператор Олег Муту), но уже более неспешный сюжет, разворачивающийся в густых зарослях белорусского леса (роль которого исполнили леса Латгалии).

По заданию командования партизаны Буров (Владислав Абашин) и Войтик (Сергей Колесов) едут застрелить предателя. Предатель — «положительный» на вид железнодорожник по фамилии Сущеня (Владимир Свирский) в белой рубахе — утверждает, что никого не предавал, но утверждает как-то неуверенно (видимо, из страха смерти), да и приказ уже не отменишь. На глазах у жены и малолетнего сына Сущеню уводят из дома в лес. Скоро выясняется, что мужик и сам не торопится назад, поскольку в деревне его тоже не очень-то жалуют.

Эта безвыходная коллизия ясно показана в первые двадцать минут картины, но фильм будет продолжаться еще час с лишним, так что зрителю от нечего делать придется любоваться прозрачным воздухом, желтеющей августовской листвой, лунными силуэтами бредущих и мало-помалу отстреливаемых героев. Автор экранизированной повести Василь Быков — отнюдь не Софокл, как бы тяжеловесно Лозница ни пытался доказать обратное. Вязкая текучесть обеспечивается отчасти объективной бессобытийностью повествования, отчасти — сознательным режиссерским решением, согласно которому всякому действию в этом фильме, будь то трапеза, ходьба, перекладывание картошки и т.п., суждено происходить не менее N секунд экранного времени, а всякому диалогу, даже если он и вовсе не был нужен, повторяться как минимум дважды («В Бабичах? — Может, и в Бабичах»; «А что, повозки нету? — Повозки нету»; вопрос «Почему же тебя не повесили?» звучит трижды, и столько же раз мы слышим вялые вариации ответов на него). В итоге повесть, которой — если отжать из нее всю воду в виде повторов, ложного глубокомыслия и многозначительных пауз — на роду было написано стать крепким партизанским истерном, пополняет галерею монструозных созданий вроде звягинцевской «Елены», такого же помпезного набора из обязательных квалификационных номеров.

Недоумение усиливает странная, чуть не ангелическая готовность главного героя к смерти, не объяснимая ни неприязнью односельчан, ни гордым нежеланием вымаливать себе пощаду. Выражается она не только в смиренном облике актера Свирского («Выпустили, сволочи. Лучше бы повесили разом…»), но и в том, что даже немецкие побои на своей могучей спинушке он показывает Бурову уже ближе к финалу картины. И тогда же, а не раньше, делится — к слову, вполне логичной — версией собственного освобождения («На живца, видать, ловили. Вот вы и попались»). У Быкова это нездешнее спокойствие психологически мотивировано («Сущеня сызмалу знал за собой одну нелегкую особенность — будучи обиженным <…> он все переносил молча. <…> Доказывать, божиться, спорить или „брать горлом“, как некоторые, было противно его существу»); у Лозницы мотивировка отсутствует, так что зрителям остается с уважением и трепетом — или без них — смотреть на мытарства невинной души, по какому-то необъяснимому стечению обстоятельств угодившей в тело сельского богатыря, стоически переносящего выпавшие на его долю страдания.

Сергей Лозница долгое время снимал неигровые картины. Это были интересные, нередко удачные эксперименты со временем, слегка граничащие с концептуализмом и уже хотя бы поэтому — совершенно (в)неидеологические. Кто-нибудь въедливый, вроде Пьера Бурдье, пожалуй, смог бы обнаружить и в них некий тающий хайдеггеровский след, но до математического кантианского ригоризма им было далеко. И уж совсем никто не мог себе представить, глядя на «Полустанок» или на «Портрет», каким бескомпромиссным моралистическим ментором предстанет режиссер после того, как в его распоряжении окажутся полтора миллиона евро (бюджет «Счастья моего»), и чтó он «на самом деле» — в полнометражном масштабе — думает обо всех этих пейзанах. «В тумане», пусть и в гораздо более сдержанных тонах, продолжает линию «Счастья», которую можно было бы назвать критикой или, точнее, регистрацией человеческой порчи. Поэтому самые сильные, уверенные сцены в обоих фильмах — это именно эпизоды садизма, то есть сцены даже не самой расправы, насилия или казни, а того, что непосредственно им предшествует или происходит после: многолюдная сцена на станции или эпизод с убитым, которому во время обыска швыряют в лицо документы. Поэтому и добродетельным героям в этих «аморальных обстоятельствах» (цитируя слоган «В тумане») в лучшем случае уготована быстрая смерть (вспомним единственного положительного персонажа «Счастья» — учителя-пчеловода, с надеждой ожидающего немецких оккупантов). Поэтому на вопрос, о чем же второй полнометражный фильм Сергея Лозницы, я бы ответил так: как и предыдущий фильм, «В тумане» — о мучительной любви режиссера к добрым мужикам в белых рубахах. — И где такие мужики?— спросите.— В Бабичах? — Может, и в Бабичах.


Читайте также

Сообщить об опечатке

Текст, который будет отправлен нашим редакторам: