Обладая коллекцией


Во второй половине восьмидесятых мы перенесли приступ коллективной эйфории, граничившей с массовым психозом. Какое-то обостренное, гипертрофированное восприятие действительности, нашей истории, самих себя. Кашпировский, миллионные тиражи толстых журналов, грандиозные политические представления в прямом эфире, с которыми не мог конкурировать никакой футбол. Дерзость, доверчивость, глупость, истерика, восторг. Помню, Саша Соколов, приехавший из-за границы, выступая в ЦДЛ, говорил: Москва сейчас — это самое интересное место на земном шаре. Потом «перестройкой» обожрались до такой степени, что и вспоминать ее никому не хотелось. Да и  сегодня что-то не много охотников осмыслять «духовный опыт тех лет». 90-е — это уже «прощай, надежды», время похмелья, жизнь после Поражения. Можно было весело жить и даже легко, и даже красиво, должным образом смоделировав свой приватный мирок, но, если говорить о стране в целом, все пропиталось воздухом тотального Поражения. Безотносительно цен на нефть взгляд у меня на будущее пессимистичен, поэтому не буду его навязывать. Тем более, знаю, что ошибусь, так же, как и  любой, кто возьмется рассуждать о будущем. История обманет всех.

Вот в эпоху застоя могли показаться универсальными — на все времена — и солженицынский императив «жить не по лжи», и беспафосная формула «неучастия», больше отвечающая повседневности бессознательных правдолюбов. Скажем, не вступай в партию (всего-то делов). Вступил? Так хотя бы не гадь. Не продавайся, не сдавай ближнего. Не аплодируй пошлости. Не надевай ливрею. Подумать только, слово «конъюнктура» было ругательным, хуже «конъюнктурщика» мог быть только «стукач». Да и формул-то никаких не надо было, всем и так было ясно, что такое хорошо, а что такое плохо. «Не уроним достоинство тихое наше и продрогшую честь», — писал о ту пору Кушнер. И вот — девяностые. «Честь», «достоинство» — даже произносить слова такие стало смешно. Честные и достойные столько наподписывали коллективного и с душком, что можно было уже издавать антологию «Новое о человеке». Но, надо заметить, восприимчивость к дурным запахам в обществе стремительно притуплялась, и теперь уже способность их обонять сигнализировала о серьезных патологиях обоняющего, как-то: о гипертрофии совестливости, приверженности к здравому смыслу, долгой памяти, наконец. Этим страдающие, со своей стороны, отравляли общественную атмосферу неявно выраженным непониманием происходящего или, хуже того, тихим нытьем; пассионарии же, ни к чему не принюхиваясь, образцово дышали здоровьем. Все мыслимое и  немыслимое подвергалось метаморфозам — отношения, структуры, структуры отношений и отношения структур, и так до существеннейших сторон самых тонких материй, — взять, к примеру, дерьмо: оно стало как с гуся вода, можно было бесстрашно подвергать себя публичному окунанию, точно зная, что завтра об этом ничто не напомнит. Да и сама возможность завтрашнего дня, вообще говоря, казалась проблематичной. Будет ли завтрато? Жить полагалось исключительно сегодняшним днем, завтрашний не предвиделся. Во всяком случае, здесь, в «этой стране».

После октября 93-го мне стало казаться, что единственно возможный общественный подвиг на этих просторах — это юродство. Если допустимо неучастие представить активным, то юродство и будет подвигом активного неучастия. Юродство — по определению подвиг, причем подвиг духовный. Я-то лично о подвигах не мечтал (равно как о доблести и славе), но миссию свою осознавал вполне: произприсутствуя, воспроизсвидетельствовать. (Благо словам становилось тесно, а мысли просторно.) Коне чно, приятно, что спустя годы некоторые бескорыстно написанные тогда тексты оказались как-то востребованными, но куда забавнее то, что составленная из них книга в 94-м вышла с типографским браком во всем тираже — слепая печать! — и практи чески не поступала в продажу. На том и книжная серия прекратилась. Рынок суров. Знай наших. Или не знай. А что до бескорыстности и нестяжания, время предлагало свои фокусы: косить под юродивого становилось модной профессией, и многие хорошо преуспевали здесь — кто на поприще актуального искусства, кто — политического пиара.

Карты путал президент, главный участник и неучастник одновременно — вот кто демонстрировал пример неподдельного юродства. Невообразимые пляски в Германии, экстравагантные публичные заявления, мгновенно дезавуируемые помощниками, показательное бодание лбами с кинорежиссером Рязановым или, например, приказ сбросить за борт корабля своего же пресс-атташе, моментально выполненный услужливыми телохранителями (не аллюзия ли на собственное падение в мешке в Москву-реку, когда-то потрясшее мир?) и т. д., и т. п… Да если бы Ельцину пришло в голову придать своим поступкам значение художественных жестов, разве знали бы мы сейчас человеков-собак русского актуализма? Кулик и Ко? были бы просто посрамлены. Ельцин как актуальный художник был бы вне конкуренции, и никакие особые условия вроде должности, счастливо обеспечивающей «медиапригодность» (термин Секацкого), не смогли бы умалить безотчетную расточительность, природную щедрость таланта. Уж коли президент РФ отказывался выйти из самолета навстречу премьер-министру Ирландии, целый час ждавшему его у трапа, то в том не было никакого расчета, напротив, он, как истинный нонконформист, так поступал вопреки всем мыслимым интересам — в частности, личным.

Поистине «карнавальной ночью» стала ночь на 1 января 92-го года, памятного в первую голову «шоковой терапией». Лечение шоком начиналось вовсе не с повышения цен, о действительных масштабах которого узнали только после новогодних праздников, а несколько раньше — непосредственно с новогоднего поздравления. Поздравлял изумленный народ с Новым годом в отсутствие действующего президента Ельцина знатный юморист Задорнов — и в полном соответствии с карнавальной эстетикой: царь уступил место шуту.

Ельцин и уходил как настоящий юродивый — знаково, за несколько часов до нового тысячелетия — попросив прощение у всего народа и прослезясь.

«Вот преемник». И — в Палестину.

Целесообразности экономических мер, нареченных «шоковой терапией», историки, полагаю, дадут оценку, равно как объяснят феномен долготерпения законопослушных граждан. Но вот что объяснить очень трудно: творцы реформ сами охотно рекламировали свой проект именно как «шоковую терапию», причем не столько в теоретических трудах, сколько перед общенациональной аудиторией будущих пациентов; хорошо помню праздничный энтузиазм, с которым они щеголяли этим названием, словно приглашая к совместному предвкушению чуда преображения. С шоковой (или электросудорожной, как ее еще называют медики) терапией может сравниться лишь лоботомия, эффективность обеих процедур примерно одинакова. Круче будет лишь электрический стул. А поскольку экономику не лечили, а именно казнили, нам и  был предложен электрический стул. Девяностые годы — это Россия на электрическом стуле, с сухими, не смоченными губкой электродами, — это когда трясет долго-долго и буквально жареным пахнет, и буквально дым из ушей.

Авторы будущих учебников свихнут мозги за разъяснением перипетий нашей новейшей истории. Как можно без потери смысла высказываний даже не объяснить, а хотя бы членораздельно изложить последовательность ключевых событий? Ну, например. Вот: вице-президент и спикер парламента. Защищая Конституцию страны от президента этой страны, то есть от гаранта как раз конституции, они в числе других поборников Основного закона отправляются за решетку как государственные преступники. События идут своим чередом, и генеральный прокурор выпускает вице-президента и спикера на волю, вопреки, разумеется, воле самого президента, отчего и уходит в отставку. Конституцию президент давно отменил, а заодно и должность вице-президента, правда, согласно одной из поправок к этой уже отмененной Конституции, президент, отменяющий Конституцию, перестает быть президентом, а вице-президент автоматически приступает к исполнению обязанностей президента… Однако стоп — голова кругом. Но ведь главное что? Что от главного сюжета ответвляются боковые, и какие сюжеты!.. Лишь один, наиудивительнейший (мой любимый). Ричард Никсон. Восьмидесятилетнему экс-президенту US в эти дни случилось побывать в России. Желая разобраться в происходящем, он встречается с  опальным, недавно выпущенным на свободу экс-вице-президентом РФ, и это воспринимается действующим президентом РФ как личное оскорбление. Президент РФ в грубой форме отказывает экс-президенту US в прежде запланированной встрече. В свою очередь, оскорбленный экс-президент US отправляется на митинг радикальной оппозиции, где выступает с небольшой речью и, не владея русским, щедро ставит автографы на предъявляемых ему листовках типа «Да здравствует СССР!» и «Долой оккупационный режим!» Очень смешно. Было бы еще смешнее, если бы не помнить, как трясло и колбасило наше Отечество — электрический стул в терапевтических целях и дым из ушей. Никсону тоже не позавидуешь: его долгая жизнь достойна других финальных аккордов. А ведь речь его та была одной из последних. Возвратился в Америку и вскорости умер.

Я бы хотел иметь листовку «Борьку Ельцина под суд!», подписанную Ричардом Никсоном. Я бы отдал за нее всю мою коллекцию избирательных бюллете-ней, включая удостоверенный соответствующей печатью, замечательный «Избирательный бюллетень для выборов депутатов Государственной Думы Федерального Собрания Российской Федерации второго созыва 17 декабря 1995 года». Сохранность идеальная. Формат А2 (полоса «Известий»). Содержит список 43 партий, блоков, объединений — с  перечнем их первых лиц и представителей региональных групп, а всего указано на этом листе около 250 фамилий! Все партии, кроме одной (почему-то «Партии самоуправления трудящихся»), имеют эмблемы. Есть тут и «Партия любителей пива» с изображением, разумеется, пены пивной, и «Блок Ивана Рыбкина» с  изображением рыбки. Да, да, официальная эмблема «Блока Ивана Рыбкина» — головастенькая рыбка, честное слово, не вру. Глаза большие и — улыбается, весело так, оптимистически! Словно в ответ на печальный вопрос Николая Олейникова: «Жареная рыбка, / Дорогой карась,/ Где ж ваша улыбка, / Что была вчерась?..» Да помните ли вы Рыбкина, господа? Того самого Рыбкина, который уже в путинскую эпоху напугал все челове- чество, когда, будучи кандидатом на президентских выборах и  едва ли не главным соперником самому В. В., вдруг исчез из Москвы, пропал, растворился, а через несколько дней как ни в  чем не бывало обнаружился в далеком Киеве — то ли прятался от жены, то ли от Березовского. Грех смеяться над Рыбкиным, по губам мне, по губам! Иван Петрович в самое что ни на есть грозное время чеченской войны, шутка ли сказать, возглавлял ни много ни мало Совет Безопасности, и в заместителях у стратега был сам Березовский!

И вы хотели, чтобы я этот уникальный документ своей же рукой опустил в урну?!

Не для того ходил я на выборы, чтобы истреблять раритеты.

Однажды даже попал в скандальную хронику — была заметка, кажется, в «Комсомольской правде», дескать, гражданин Носов С. А., член Союза писателей России, подвергся задержанию на избирательном участке таком-то при попытке вынести избирательный бюллетень. Помню, председатель избиркома действительно призвала тогда на помощь милиционера, но за меня неожиданно вступились общественные наблюдатели со стороны явно проигрывающих кандидатов: «Это коллекционер! Имеет право!» Пока длился юридический спор, имею ли я право или нет, я и прошмыгнул на улицу тихой сапой, унося очередную единицу своей коллекции.

Если есть еще такие, как я, то — ау! Готов меняться. Только не надо упрекать нас, пожалуйста, в равнодушии к демократи ческим завоеваниям, они ни при чем.

Вспоминая за разбором коллекции девяностые годы, вновь и  вновь хочу повторять: История всех обманет. А можно и так: История обманет всех. Всех нострадамусов, всех советников королей, вождей, президентов, всех сильных мира сего, их жен и  детей и даже их любимых собак с умными, почти человеческими глазами. Всех участников и всех неучастников.

История — это непобедимый игрок, всегда прикидывающийся новичком.


Читайте также

Сообщить об опечатке

Текст, который будет отправлен нашим редакторам: