Сеанс реального — «Поверни свое тело к солнцу» Алены ван дер Хорст
Сегодня в «Сеансе реального» — хроника жизни участника Великой Отечественной, сразу после немецкого плена оказавшегося в ГУЛАГе. О попытке приблизиться к прошлому с помощью нейросетей Алена ван дер Хорст рассказала Юрию Михайлину. Фильм будет доступен в течение недели.
Многие мои фильмы — о том, как исторические события травмируют и меняют судьбы людей. В «Любовь это картошка» я пыталась понять, что случилось с моей мамой и всей семьей, как на них повлияла советская история.
Когда я заканчиваю фильм, я часто показываю его небольшой группе людей, чтобы понять, где еще его надо доработать. На показе «Любви» была замечательная писательница Сана Валиулина. Она уже тридцать лет живет в Голландии и пишет на голландском. После просмотра она сказала: «Знаешь, у меня тоже сложная семейная история, и я чувствую, что пришло время посмотреть на нее открытыми глазами. Я хочу пройти по стопам папы и понять, кем он был». Это довольно серьезное, сложное эмоциональное решение, к которому многие бывают не готовы, что можно понять. Я попросила: «Если ты действительно поедешь по его следам, можно я тоже поеду с тобой и буду снимать?»
Ее отец был военнопленным. Я впервые столкнулась с этой темой двадцать пять лет назад, когда снимала в Киеве свою дипломную работу «Дама в белой шляпке». Мой герой, Слава Глузман, очень известный психиатр, рассказывал ужасающие истории. Я это запомнила, но потом об этом не думала. А потом, когда начала раскапывать эту историю, была в шоке.
Самым страшным для меня было ощущение, что я смотрю на историю, а история смотрит на меня в ответ
Людей послали в бой почти без оружия, многие сразу попадали в плен. Но Сталин говорил, что у нас нет военнопленных, есть только предатели. Он не подписывал Женевские соглашения о гуманном отношении к пленным, поэтому Красный крест не давал им дополнительных пайков, а у Гитлера была полная свобода уничтожать их, как он хочет. На сайте Американского музея Холокоста я нашла информацию, что от голода, жестокого обращения и расстрелов в плену погибли около 3,3 миллиона человек, это 57 процентов советских военнопленных. По их мнению, это второе по маштабам преступление нацистов после Холокоста.
И Европе, и в России об этом недостаточно знают. Некоторые российские документалисты мне говорили: «Мы тоже не знаем эту историю». Она как-то выпала из нашего коллективного сознания. Когда началась Великая Отечественная война, отца Саны отправили десантником под Смоленск, и он исчез — никто не знал, жив ли он. После плена он десять лет провел в ГУЛАГе. Он никогда ничего толком не рассказывал своим дочерям, но они помнят, что его что-то мучило. После его смерти осталось несколько фотографий, дневники, мемуары, письма к жене. (Это тоже необычайная история, как они восемь лет переписывались: он — из ГУЛАГа, она — из Таллина, в этой переписке они влюбились друг в друга и потом поженились.)
Парад на 9 мая всегда был для победителей, а военнопленные не имели места в этом шествии
Я стала думать, как вообще об этом рассказывать. Для меня очень важно, чтобы личная история была помещена в контекст больших исторических событий. Как киношник я, конечно, ищу в первую очередь визуальные средства. При нашей первой встрече, когда мы начали разговаривать про фильм, Сана мне сказала: «Когда я смотрю какой-то фильм, где есть архивные съемки военнопленных, я всегда ищу отца». После этого я тоже стала подсознательно это делать, и решила, что можно построить на этом фильм: я буду показывать ей архивные материалы, а мы — искать там отца, причем не так важно, найдем или нет — важен сам факт растворенности в этих лицах.
Судьбы этих военнопленных забылись, и когда Сана смотрит архивные кадры, мы всматриваемся в них вместе с ней. Но самым страшным для меня было ощущение, что я смотрю на историю, а история смотрит на меня в ответ.
Архивные материалы часто снимали сами немцы — это тоже было частью фашистской пропаганды. Часть кадров, как сцена в начале фильма, где пленные тянут телегу — была снята непрофессиональными операторами, простыми офицерами, которым давали камеру и новую, только что изобретенную 16-миллиметровую цветную пленку Agfa. Когда немцы вторглись на территорию СССР, они начали как туристы снимать все подряд: эти непостановочные кадры по-другому дышат. И поскольку цветопередача той пленки была весьма специфической, впечатление совершенно фантасмагорическое, как от страшного сна.
Мне хотелось показать войну как субъективное воспоминание. Когда я выбирала, какие материалы брать, а какие нет, у меня всегда было в голове: а мог бы отец Саны такое увидеть? Это совсем иной подход, чем использование архивных съемок в качестве иллюстраций к историческому рассказу.
В ход шли даже бракованные пленки. Например, есть кадр, снятый после высадки союзников во Франции: освобожденный из плена солдат несется к американцам. Это очень плохая съемка, где зернистость пленки будто мешает ему убежать. Я использовала эту естественную фактуру для такого эмоционального момента.
Кадры, связанные с ГУЛАГом, мы искали в архиве кинофотодокументов в Красногорске. Но в ГУЛАГе снимали очень мало — и то, в основном, пропагандистские фильмы. Например, лесоповал был озвучен словами: «Таким образом они вырубают из себя преступность». Мне нужно было переосмыслить этот материал. Я много использовала повторы. Например, снова и снова ставила трехсекундный кадр с рубкой леса, и это становилось похоже на сизифов труд. Некоторые кадры я замедляла — особенно лица.
Ради целостности изображения я решила раскрасить черно-белые кадры при помощи нейросети. Для меня восприятие цветного изображения сильно отличается от черно-белого. Мне хотелось, чтобы эта война не воспринималась как что-то абстрактное, произошедшее давным-давно, а как какой-то осязаемый кошмар.
Всегда поражалась тому, сколько исторических катаклизмов пришлось пережить обычному советскому и российскому человеку, в любой семье
Нейросеть создавала промежуточные кадры, делала расплывчатые лица более четкими, дорисовывала глаза. Иногда это получалось хорошо, иногда — очень плохо. Она могла ошибиться с выбором цвета, из-за чего зеленый получался немного фиолетовым. Эти ошибки мне тоже очень нравились, и иногда я их оставляла, они усиливали ощущение страшного сна, где все колеблется, становится странным. Я хотела, чтобы зритель в это погрузился и смотрел фильм в немножко гипнотическом состоянии.
Другим сквозным сюжетом стало то, что мы поехали искать место, где отец Саны провел несколько лет в ГУЛАГе. Но более важным, чем внешнее хождение по стопам отца, для меня был ее внутренний путь, погружение в эту историю. И в конце происходит эта метафизическая встреча. Для Саны это был катарсис, который что-то сдвинул в ее сознании.
Сана — человек критического склада ума. Но когда она посмотрела фильм, то была тронута до глубины души и потом смотрела его еще несколько раз. И все члены семьи, увидевшие его, были очень рады. История, которая умалчивалась, наконец получила новое значение для всех.
Отец Саны никогда не мог говорить о том, что с ним произошло — в советское время это было опасно. У него будто не было голоса. Парад на 9 мая всегда был для победителей, а военнопленные не имели места в этом шествии. Я уверена, что в России очень много людей, предки которых были в плену, но мы никогда о них не слышали. И самое ужасное, что выжившие сразу попали в ГУЛАГ — Сталин хотел вернуть на родину всех своих «заблудших овец». Первый же человек, с которым Сана встречается на месте лагеря — случайно, мы его не искали — говорит: «У моего дяди такая же судьба». Это все такая непроговоренная история.
Зрители из разных стран воспринимают фильм по-своему. Европейцы с пониманием относятся к тому, что герой решил не умереть с голоду, а сотрудничать с немцами. Многие говорят: «Мы не были в такой ситуации и не знаем, как бы поступили». А в странах, где культивируется идея борьбы до самого конца, героя осуждают. Не знаю, что бы я выбрала сама. Мы не можем судить, не побывав в подобной ситуации. Невозможно предугадать, как мы себя поведем и что будем делать.
Я выросла в Голландии и всегда поражалась тому, сколько исторических катаклизмов пришлось пережить обычному советскому и российскому человеку, в любой семье. И я глубоко убеждена, что очень многое из того, что сейчас происходит, связано с тем, что история не проработана. Ни в 90-е годы, ни после, не было суда над людьми, которые совершали эти злодеяния. Компас добра и зла до сих пор крутится. Даже если родители о чем-то не говорят, ребенок все равно что-то чувствует, замечает в их поступках, и у этого есть очень долгие последствия для всех нас. Только в последнее время стали чуть больше говорить о травмах, которые переходят из поколения в поколение.
Читайте также
-
Высшие формы — «Семечко» Марии Пискуновой
-
Высшие формы — «Мама и животные» Юлии Задарко
-
Высшие формы — «Исчезающий папа» Андрея Рубецкого
-
Высшие формы — «Искры в темноте» и «Что-то упускаю» Евгении Девятовой
-
Высшие формы — «Десять тысяч безобразных пятен» Дмитрия Геллера
-
Высшие формы — «Метро» Валентина Тютерева