В Бельгии все режиссёры — маленькие


Бельгийца Фабриса Дю Вельца вполне можно назвать «проклятым режиссёром» — за почти двенадцатилетнюю карьеру в кино ему удалось снять всего лишь два полнометражных фильма — «Голгофу» (Calvaire, 2004) и «Душу» (Vinyan, 2008). Оба хорроры, но не совсем.

Структурированная с изящной расчётливостью «Голгофа» рассказывает кровавую историю трубадура XX века — выездного лабуха Марка Стивенса (его играет самый странный актёр французского кино Лорен Лука), всеми любимого очаровашки, гастролирующего по кабаками и богадельням Южной Бельгии. Попав из назойливых объятий поклонниц в глухую лесную гостиницу, Марк оказывается в каноническом сюжете «поймали наши городских». Однако хоррор-стандарт стремительно мутирует в извращённую лав-стори, которая развивается по спирали, становясь с каждым новым витком всё более нездоровой, кровавой и трансгрессивной. При этом всё кино иронично стилизовано под Догма-фильм: здесь нет искусственного освещения, нет и саундтрека. Единственная музыкальная сцена «Голгофы» — танцы в баре — удивительно похожа на карикатурный парафраз «Гармоний Вертмайстера» Белы Тарра.

Следующая работа Дю Вельца, «Душа» — это жуткий, пропитанный конрадовским фатализмом неофициальный ремейк «Города проклятых» Нарциссо Ибанеса Серрадора. Действие фильма разворачивается через год после смывшего половину Таиланда цунами. Герои — семейная пара европейцев (Эммануэль Беар и Руфус Cивелл) углубляются в богом забытые джунгли в поисках собственного сына, плавки которого они, как им кажется, видели на видеозаписи из какой-то рыбацкой деревушки. Это самоубийственное путешествие к сердцу тьмы демонстрирует полное и окончательное бессилие человека перед лицом хаоса, обстоятельств, природы, инстинктов.

С большими трудностями снятая в реальных тайских джунглях, англоязычная «Душа» была показана вне конкурса на Венецианском фестивале и в Торонто, что, впрочем, не помогло ей в поисках американского дистрибьютора. Хорошая фестивальная история вообще поразительным образом не работает в случае Дю Вельца: «Голгофа», например, дебютировала в Каннской неделе критики, но тоже без особых последствий для дистрибуции. По понятным причинам Дю Вельц хорошо известен узкому кругу любителей хоррора, его фильмы отлично идут на жанровых мероприятиях вроде фестивалей в Стиджесе или Трансильвании. Но сам режиссёр вовсе не считает себя чистым хоррор-мейкером. Скорее, он видит себя наследником семидесятых, nowbrow-автором вроде Фридкина или Хичкока. В России же фигура Дю Вельца практически неизвестна даже критикам, не существует ни одной рецензии на его фильмы. И это, несмотря на то, что в 2005-м «Голгофа» демонстрировалась вне конкурса на ММКФ, а «Душа» была выпущена на  DVD компанией «Парадиз».

Фабрис Дю Вельц

— Давайте начнём с настоящего — вам, наверное, скучно говорить о делах десятилетней давности…

— Да, точно! Это всё очень давняя скучная история…

— Так чем вы сейчас занимаетесь? Ходили какие-то противоречивые слухи об экранизации Мориса Леблана, об афганском боевике…

— В данный момент я наконец-то получил финансирование для своего фильма об «убийцах по объявлению» [серийные убийцы Раймонд Фернандес и Марта Бек, действовавшие в послевоенной Франции — примеч. ред.]. В бельгийском прокате он будет называться «Аллилуйя». Одновременно у меня продолжается один проект c La Petite Reine — это студия Томаса Лангмана, парня, который продюсировал «Врага государства № 1». Возможно, я приступлю к этому проекту даже раньше, чем начну делать «Аллилуйю», — её съёмки должны начаться в конце осени — начале зимы. У меня как раз кастинг в разгаре, ищем места для съёмок — собственно говоря, поэтому я не смог приехать в Петербург.

— Как раз хотел спросить про ваш поход к кастингу. Я заметил, что вы всегда берёте на главные роли актёров со специфической внешностью: и Лорен Лука, и Эммануэль Беар, и даже Руфус Сивелл выглядят одновременно и как жертвы, и как потенциальные убийцы.

— Ну, это всё непреднамеренно получается. Мне кажется, тут дело вообще не в актёрах, а в самом фильме. Это скорее следствие той среды и ситуации, в которую я помещаю персонажей. А я же люблю экстремальные ситуации.

Кадр из фильма Фабриса Дю Вельца Голгофа (2004)

— Почему вы так редко снимаете?

— Потому что у меня слишком острые фильмы. И это не совсем та острота, которая может понравиться продюсерам. Они неудобные — это и не стопроцентные триллеры, и не стопроцентные хорроры; в них довольно много элементов драмы, но это и не чистая драма. А сегодня всё должно быть с ярлыками, с чёткими и ясными этикетками. Я пытаюсь с этим бороться, я буквально бьюсь над тем, чтобы снимать чаще. Думаю, это придёт. Я над этим работаю.

— То есть вы говорите продюсерам что-то вроде «о’кей, я буду жанровым режиссёром и выдам столько крови, сколько нужно, а в остальном вы уж оставьте меня в покое»?

— Не совсем. Я же, вообще-то, неудобный режиссёр. Чисто жанровое кино я очень не люблю — особенно все эти последние голливудские хорроры. Ничего не хочу с ними общего иметь. Для меня это всё слишком пусто, слишком глупо, слишком мейнстримно. В этих фильмах нет никакой коррозии. Я вырос на хоррорах семидесятых-восьмидесятых. В то время в жанровом кино было много страсти, мужества; мощные были фильмы — не то что сейчас. Конечно, приходится как-то работать со своими амбициями, идти на компромиссы, если хочешь снимать: например, наш проект с Лангманом — это вполне коммерческая история. Зато «Аллилуйя» будет довольно нездоровой — ну, как я люблю. Посмотрим, как пойдёт.

Вообще, то, что сейчас происходит, легко понять — люди хотят развлечений. Все так тяжело работают днём, что когда вечером идут в кино или театр — а это всё-таки недёшево — то хотят, чтобы их приободрили, развеселили. И у продюсеров есть свои рецепты — правда, я не уверен, что готов снимать такое кино, поскольку я пока ещё молод, и у меня всё ещё есть драйв и страсть. Но я не могу винить людей в том, что они хотят смотреть комедии и фильмы хорошего настроения. Это достаточно справедливо. Но мне кажется, что диалог со зрителем — это вопрос не компромисса, а того, как ты эволюционируешь внутри собственного стиля. Я снял две полнометражных картины, пытался снять третью… И теперь мне кажется, что я должен как-то наладить контакт с публикой. Теперь у меня немного иная проблематика, чем когда я снимал свой первый фильм, «Голгофу». Тогда я вообще не думал об аудитории — я старался выпендриться, погромче заявить о себе. Теперь, мне кажется, я понял, что нужно публике.

— И что же?

— Хорошие истории. Если у тебя хороший сценарий, хорошие актеры, хороший режиссёр — то достучаться до публики несложно. Тем более что, как говорил Хичкок, публика всегда права. И у многих режиссёров есть удивительный дар давать публике именно то, что она хочет, — у Тарантино, например. У него прямо нюх на аудиторию. У Серджио Леоне было такое же чутьё. Я, конечно, не такой (смеется), но я над этим работаю. Конечно, я не хочу выворачиваться наизнанку, не хочу всё просчитывать. Просто хочу подрасти, стать менее аутичным, более открытым… но ничего не изменилось: я хочу просто быть честным, делать фильмы со всей душой. Я вряд ли когда-нибудь стану крупным режиссёром, собирающим кассу, — таким Майклом Бэем. Но я хочу сохранить баланс и продолжать снимать атмосферное кино: с настроением, с ароматом, на грани.

Кадр из фильма Фабриса Дю Вельца Голгофа (2004)

— Вы чувствуете свой бельгийский бэкграунд?

— Наверное, да. Но у меня нет какого-то особенного бельгийского самосознания. Бельгия — очень маленькая страна и там нет такой уж прямо «чисто бельгийской атмосферы».

— То есть тот тоскливый мрак, который мы видим в фильмах Дюмона или братьев Дарденнов, — это их личный мрак?

— Дюмон же не бельгиец, он французский режиссёр — хотя, да, он из приграничного региона, это уже практически Бельгия. Но вообще-то в Бельгии сейчас много других, очень разных режиссёров — и их фильмы не похожи на то, что снимают Дарденны. Я, конечно, уважаю Дарденнов, но есть же и другие отличные режиссёры — мой друг Були Ланнерс, Набиль Бен Ядир, фламандец Коэн Мартье. А тех, кого я не люблю, ещё больше! У нас, правда, нет никакого мощного национального кинобэкграунда, никакой Новой волны, а во Франции, например, кино до сих пор находится под её сильным влиянием. У нас, в отличие от Германии, Великобритании или России, нет национальных школ, нет крупных фигур типа Эйзенштейна. В Бельгии все режиссёры — маленькие, и каждый снимает что-то своё.

Кадр из фильма Фабриса Дю Вельца Душа (2008)

— Давайте всё же поговорим о ваших фильмах. Многие эпизоды «Голгофы» выглядят аллюзиями — а то и пародией — на серьёзное, интеллектуальное европейское кино. У вас там то Ульрих Зайдль идёт, то Бела Тарр. Это осознанные намёки?

— Да нет. Я, когда снимал, хотел сделать свою «Техасскую резню бензопилой» — вот она действительно была источником вдохновения. А после премьеры ко мне стали подходить люди: «О, у вас там сцена в баре — практически чистый Тарр». А я только от них и узнал, что есть такой Бела Тарр! Сцену в баре я подсмотрел в фильме Анри Дельво «Одна ночь, один поезд», там Эме и Монтан играют. В какой-то момент герой Монтана, который находится между жизнью и смертью, попадает в странный район, заходит в бар, видит прекрасную женщину, которая его приглашает, — фактически это Смерть. И все посетители бара вместе с ними танцуют какой-то непонятный, пугающий танец.

Потом я посмотрел несколько фильмов Тарра, и это было очень странно. Они действительно по настроению очень похожи на этот эпизод. Но «Голгофа» — это совсем не артхаусный фильм. Это просто декларация моей любви к кино, к жанру и к поэзии.

— А почему там вообще нет женщин, во всей этой странной деревне из фильма?

— Никакой гендерной или политической подоплёки тут нет, это чистая поэзия. «Голгофа» — это ведь фильм о поисках любви, и мне показалось, что история станет гораздо мощнее, если сделать её однополой.

— Если «Голгофа» — это фильм о любви, то ваша вторая картина, «Душа», кажется мне фильмом о вере. Вернее о том, в какой ад могут ввергнуть человека вера и интуиция. Эта дискредитация человеческой души была осознанным мизантропическим высказыванием или просто драматургическим приёмом?

— Ой, я даже не знаю, что вам и ответить. Я ведь не делаю заявлений; я, когда снимаю, вообще не рационализирую: так, тут я хочу сказать то-то или сё-то. Что-то просто случается. Единственная идея, под которой я точно могу подписаться, — это идея о непрерывной войне между человеком и окружающей средой. Мне очень импонируют фильмы об этой борьбе. Собственно, русское кино я как раз за это и люблю: у Тарковского, по-моему, все фильмы были так или иначе об этом, ну а сейчас эту идею подхватил Триер. Вот эта борьба полов, борьба природы с нами и наши ответные атаки на природу меня очень занимает.

— А вы не думаете, что человек — это тоже, в общем-то, часть природы?

— Нет! Мы — паразиты! Однажды — и, возможно, очень скоро — природа перестанет мириться с нашим присутствием и обойдётся с нами очень жестоко. Мы представляем опасность для среды, в которой живём, и когда-нибудь она заставит нас исчезнуть. Именно поэтому я так одержим цунами — довольно жутко знать, что в одно прекрасное утро может просто подняться волна и унести всё.

— Вам стоило бы пообщаться с Хаяо Миядзаки — он тоже не верит в человечество и мечтает когда-нибудь увидеть волны, смыкающиеся над Токио.

— Ну, между нами есть принципиальная разница — я-то надеюсь, что никогда этого не увижу! Меня это реально беспокоит; а фильмы, кстати, — это единственный способ, которым я могу избавиться от беспокойства и тревоги.

Эммануэль Беар и Руфус Сивел в фильме Фабриса Дю Вельца Душа (2008)

— А что вы вообще смотрите? Я так и не понял: вам тот же Бела Тарр понравился? Как вы вообще относитесь ко всему этому медленному артхаусу, который превратился практически в мейнстрим?

— Я такое кино смотрю иногда, но не то чтобы с удовольствием. Мне, если честно, больше голливудский попкорн нравится. Кошта, кстати, иногда ничего, но Бела Тарр для меня длинноват. Хотя у него есть отличные моменты. На самом деле, если режиссёр хороший, то для меня нет разницы, коммерческое кино он снимает или авторское, — Дэвид Финчер для меня так же хорош, как и Гаспар Ноэ. Мне нравится, когда у режиссёра есть свой узнаваемый стиль, а быстрое или медленное кино он снимает — это уже дело второе.

— А вы другими искусствами интересуетесь? Живописью или, скажем, литературой?

— Когда ресёрч для фильмов делаю. На самом деле, я помешан на кино! Это моя жизнь. Звучит, наверное, глупо, но так и есть. Я живу, чтобы снимать.

— Чем же вы занимаетесь, когда снимать не получается?

— Как чем? Сексом, конечно.


Читайте также

Сообщить об опечатке

Текст, который будет отправлен нашим редакторам: