«Что-то мы потеряли» — Лев Зулькарнаев об актерском проклятии
На Kion идет «Она такая классная» — многосерийное инклюзивное путешествие из Екатеринбурга в Петербург. Героя в аутистическом спектре сыграл Лев Зулькарнаев, знакомый зрителям по «Экспрессу» и «Слову пацана». С актером поговорила Ная Гусева.
Почему ты решил, что нужно сняться в «Она такая классная»?
Мне прислали пробы, а я, наученный опытом Дастина Хоффмана в роли человека с аутизмом, понял — это самый выигрышный вариант. Я в роль вцепился как рысь, и начал судорожно пересматривать репортажи и документальные фильмы об этом диагнозе. Какой-то набросок принес на первые пробы и так понял, что буквально сразу на меня стали рассчитывать.
Кажется, не всякий, даже маститый актер возьмется за персонажа с диагнозом «аутизм».
Потому что маститость тебя ограничивает. Это то, что у нас называли в институте «мастереть». Это тебя убивает, ограничивает. Ты становишься заложником мастерства, заложником того, что уже умеешь. А актерская профессия — про некую святую спонтанность, когда ты не знаешь, как будет. Поэтому роль для меня стала азартом, вдохновением — в ней была какая-то возбуждающая потенция, и я подошел к ней с открытым забралом.
Раз это диалог на всеобщее обозрение, то я должен вылить на людей какое-то ведро мудрости
А заложником роли стать нельзя? Принято считать, что если человек играет персонажа с диагнозом или с какой-нибудь еще особенностью, то обязательно взваливает на себя социальную миссию.
У меня был этот месседж, мне естественно хотелось привлечь к этому внимание. Но не до проб. Тогда я сам еще был в плену определенных предрассудков. Но в процессе работы мне захотелось эти предрассудки развеять и для себя, и для других людей.
А что ты имеешь в виду под предрассудками?
Когда все диагнозы подводишь под один знаменатель — «шизик». Что, конечно же, не так, и хотелось миф развеять. Не было какой-то миссии — просто хотелось все это развенчать.
Насколько конструкт социальной миссии для актера валиден?
Для актера, и для любого человека, быть миссионером — пагубная дорожка. Актер должен воплощать драматургический замысел через действие, реализацию персонажа и образа. Это все, что он может. Когда он начинает себя мнить мессией, то попадает в некое зазеркалье, и мы видим эти примеры: как правило, они вышли из одного сериала в начале 2000-х.
Это все очень смешно выглядит: искушенный зритель видит, насколько это глупо, насколько это не работает. Не хочется, как пелось в одной советской песне: «По проторенной дорожке шел я молча» [имеются в виду строки: «По проселочной дороге шел я молча» — примеч. ред.]. Не хотелось бы на эту проторенную дорожку заходить. Актер — профессия большого аттракциона, будь то артхаус или коммерческое кино. Кино должно вызывать эмоции: эмоция, пробужденная в зрителе, заставляет его о чем-то задуматься. Мы должны быть аттракционом, воплощать заповеди Станиславского и Немировича-Данченко.
Может, я тоже часть тенденции — картавый, по-брессоновски дефектный
Для тебя аттракцион начался не так давно, с 2021 года, когда ты дебютировал в фильме «Экспресс». Дальше начались не самые простые годы: как на начинающего актера влияют исторические события?
Поскольку мой кинематографический зрительский опыт учит не повторять чьих-то ошибок, я стараюсь не вовлекать себя в исторический контекст. Не в том смысле, что я снобистски хочу быть выше того, что происходит, а в том смысле, что просто не хочу. Как профессор Преображенский говорил: — Вам что не жалко немецких детишек? — Жалко. — Может быть, вам жалко денег немецким детишкам? — Нет, не жалко, просто не хочу. Я просто не хочу себя связывать с историческим контекстом, не хочу быть от него зависимым.
Вопрос скорее о том, что последние несколько лет индустрия очень страдает. Если сильно постараться, возможно находиться в каком-то отрыве от событий вокруг?
Да можно и не сильно стараться, мне кажется. Период «Слова пацана» влил свежую кровь в индустрию — это очевидный факт. Ты сама видишь новые молодые лица, о которых мы все говорим, пишем, читаем, смотрим и работаем с ними. Что происходит, то происходит. Обновилась кровеносная, сосудистая система нашей индустрии, и она работает. Я вижу своих потрясающих коллег, и я рад, что наконец могу восхищаться работой своих сверстников, будь то Маша Мацель, Рузиль Минекаев, Настя Талызина. Я счастлив, что мы впрыснулись, зажили, обновили организм.
Как тебе самому кажется, почему «Слово пацана», как ты выразился, «впрыснуло новую кровь»?
Потому что 1989 год (время действия сериала) и потом девяностые — это не отрефлексированное, на мой взгляд, не проработанное время. В какой-то момент тему закопали, прикрыли землей, зарыли, как ядерные отходы: как будто ничего и не было. А это же мощный исторический заряд, разрушенные судьбы, человеческие трагедии. Когда ты с помощью киноязыка начинаешь раскапывать эту ямку, оказывается, оттуда все еще дурно пахнет, и вообще, это на нас все еще влияет, обостряет нас. Залежи настолько велики и настолько никчемно закопаны, что остается только ужасаться. Поэтому так остро и работает.
Кровь на асфальте — О насилии и «Слове пацана»
Интересное сравнение с ядерными отходами, учитывая, как все начали говорить о «романтизации насилия».
Так говорят люди, которые недопоняли.
После «Слова пацана» твоя медийность, как и у многих партнеров по сериалу, сильно выросла: кто-то справляется с этим хорошо, кто-то не очень. Как ты себя ощущаешь?
Не сказал бы, что я хорошо с этим справляюсь: иногда медные трубы выражаются в отношениях с людьми, будь то отношения с девушками, коллегами, близкими и людьми в целом. Я же опоздал на наше интервью на два часа, пренебрег твоим личным временем, я себя за это виню. Наверное, это тоже часть эффекта медных труб — пренебрегаю временем другого человека. Я пытаюсь с этим бороться внутри себя, иногда случаются большие провисы. Думаешь, что реноме, которое ты заслужил, дает много дополнительных прав, но это не так. Я в этом отношении слабый человек, легко поддаюсь, но пытаюсь как справляться.
Если вдруг что-то разрушит меня как человека, но будет выгодно для профессии, я готов на это пойти
Я бы точно не хотел быть мессией. Все, что я могу транслировать, — только свой личный человеческий опыт. Не самый эталонный. Несмотря на невеликий возраст, я многих подвел, многими пренебрег. Но это было всегда, не только во время испытания славой. Я не могу претендовать на высокие смыслы. Раньше я думал: раз пришел на интервью, должен сформулировать какой-то месседж. Раз это диалог на всеобщее обозрение, то я должен вылить на людей какое-то ведро мудрости. Но я сам последний дурак, никакой мудрости дать не могу — только транслировать переживания.
Актерская работа как-то помогает тебе прожить травмы, переработать «ядерные отходы», про которые ты говоришь?
Это абсолютная психотерапия, потому что ты помещаешь себя на очень безопасную территорию игры. В этой игре Он, то есть тот Лев, который воплощает персонажа, может себе позволить вообще все. Это большой духовный путь, когда ты выплескиваешь свои человеческие потенции, изучаешь себя, удивляешься себе, раздвигаешь внутренние грани. То, что порой я не могу позволить себе в жизни, выражается в игре, благодаря драматургической ситуации — гнев, слезы, истерики, что угодно.
А как же отщепление себя от персонажа?
Безопасность в том, что когда все испытываешь, проигрываешь, это же делаю не я, это делает Он — персонаж или Лев без внутреннего контроля. Но я, Лев человеческий, в это время стою над песочницей, как отец, который наблюдает за ребенком играющим. Я позволяю этому персонажу на площадке делать все, что он захочет. Иногда могу направлять, наклониться и сказать: «Старик, мы сейчас не туда зашли, но ты играй дальше, будь здоров». И дальше я отстраняюсь, наблюдаю. Это необходимая дистанция, которая создается между личностью актера и персонажем, которого он воплощает. В этом тенденция актерского мастерства: маска не так плотно прилегает к лицу, как раньше. Сейчас личность выходит на первый план и использует маску как инструмент для собственного высказывания.
Но больше денег будет, только когда поймут, что зритель сложный
Какие «актерские тенденции» ты замечаешь у нового поколения актеров?
Я не знаю про других, мало слежу за индустрией, если честно. Я профессией занимаюсь для себя, получаю от нее кайф — мне все равно, как это воспримут. Не знаю, какие тенденции. Есть опасение, что все очень скудно. Стремление к некой грязи и непрофессионализму, которые вроде как работают «по-брессоновски», небрежность. Новая волна, «мы все такие грязные и неаккуратные», — это все работает, но до поры до времени. Грязь и неаккуратность — прекрасное выражение внутренней спонтанности в моменте импровизации, экспромта и существования, но извините, есть Рибо, есть Станиславский и Кнебель, есть Кудряшов, есть действенный анализ, и ничего не попишешь. Может, я тоже часть тенденции — картавый, по-брессоновски дефектный. Но ты не можешь творчески подвести.
Что значит «творчески подвести»?
Не воплотить режиссерский драматургический замысел.
Не всегда же актеры и режиссеры сходятся в каком-то творческом видении?
Да плевать, ты наемный сотрудник. Не можешь сыграть — «пошел ты». Зазвездился, значит.
В одном интервью ты говорил, что очень хочешь избежать банальности в своей деятельности. Что в твоем понимании банальность для актера?
Когда пытаешься подменить свой взгляд на жизнь чужим, уже проторенным до тебя. Кто-то посмотрел на эту жизнь и сказал, что она такая. Надо отречься от этой данности, банальности, уйти от нее и сказать себе: «Господи, да кто бы вы ни были все, кто мне это говорит, дайте мне секунду, сейчас я посмотрю своим взглядом».
Я представлял себе другой кинематограф
В поисках небанального есть какие-то границы?
Мне абсолютно не страшно, я открыт всему, рад удивиться новому проявлению в себе. Я рад даже темным граням своей личности. Рад демонам и ангелам, которые из меня выпархивают, я им аплодирую, говорю им спасибо. Это важно для меня как для профессионала — мне ничто так не интересно, как эта работа. Если вдруг что-то разрушит меня как человека, но будет выгодно для профессии, я готов на это пойти.
С точки зрения актера, чего бы хотелось больше видеть в сюжетах, которые тебе предлагают?
Сложной драматургии. Мне очень легко разбирать сценарии, которые сейчас присылают, а мне хотелось бы покопаться. Хотелось бы интеллектуальной драматургии. Мы думаем, что зритель примитивный, и пытаемся работать на такого зрителя, которого себе придумали. А он не тупой. Он очень умный, требовательный, изощренный даже. Он открыт к сложности, преломлениям, а мы ему пихаем удобоваримую фигню. Это неправильно.
Как думаешь, почему обращаются к простым сценариям?
Мы думаем, что это принесет больше денег. Но больше денег будет, только когда поймут, что зритель сложный. У меня была мечта об идеальном кино, а его не существует. Плохо, что я отрезаю связь с этой мечтой. Иду, как мне кажется, на компромисс. Некоторые проекты, на которые я соглашаюсь, — это компромисс. Я не могу на это никак повлиять, я наемная рабочая сила.
Немного депрессивно.
Я так вижу. Я работаю неплохо, но это не соответствует изначальной большой мечте. Я представлял себе другой кинематограф. Ты читаешь книги больших мастеров, смотришь спектакли и фильмы больших мастеров, и думаешь, что мир не закончился, но он вдруг исчерпался. Может, капитализм нас и похоронил, похоронил большое творческое высказывание. Планка упала так, что мы услышали этот грохот: упала, как гильотина, все услышали и вздрогнули. Эту боль приходится в себе блокировать, потому что я ничего другого не умею делать, к сожалению. И не хотел бы. Мы потеряли кинематографическую субстанцию: все стало плоской картинкой, которая работает на самом примитивном уровне. Не знаю, с чем это связано и как это исправить, но что-то мы потеряли.
Читайте также
-
Самурай в Петербурге — Роза Орынбасарова о «Жертве для императора»
-
«Если подумаешь об увиденном, то тут же забудешь» — Разговор с Геннадием Карюком
-
Денис Прытков: «Однажды рамок станет меньше»
-
Передать безвременье — Николай Ларионов о «Вечной зиме»
-
«Травма руководит, пока она невидима» — Александра Крецан о «Привет, пап!»
-
Юрий Норштейн: «Чувства начинают метаться. И умирают»