Ветер равенства
Лидия Гинзбург в своем кабинете (1981)
Станислав Савицкий: Я не был знаком с Гинзбург;
для меня ее юбилей — не часть личной истории,
но повод вспомнить об одном из любимых писателей, эссеистов. Форма литературного размышления, созданная Гинзбург, очень органична: это
живая исследовательская проза о жизненном
и историческом опыте людей советского времени. И мне, конечно, жаль, что я не имел возможности с ней общаться. По рассказам, она была
собеседником внимательным, остроумным и компанейским. Наверное, с ней было замечательно отмечать праздники. Ты же не раз встречал с Лидией
Яковлевной ее день рождения?
Николай Кононов: Почти все ее дни рождения (которые
приходятся на день Парижской коммуны) с 1982 года —
когда я приехал в Петербург. Это всегда были «клубные праздники»: приходили друзья, звучали ее проза,
стихи — литература, которой не с кем было поделиться… Наша дружба началась с того, что я послал ей свои
юношеские стихи и
устройстве прозы в связи с ее книгой «О психологической прозе». Она ответила, завязалась переписка,
и, приехав в Ленинград, я первым делом явился к ней
на проспект Шверника. В течение
мы виделись постоянно — раз в неделю точно. Мы были очень близкими друзьями, она мне очень помогла,
даже в бытовом смысле. Она ссужала меня деньгами,
когда я нуждался. Я привел к ней свою девушку, и она
была ею очарована. Она сказала: «Коля, Вы еще думаете?» И я тут же решил поставить точку и создал семью.
Она приходила и ко мне в гости, была у нас на новоселье; мы с ней вместе посещали театры, иногда вместе
бывали на выставках, если ей позволяло здоровье. Она
многое мне открывала, потому что у нее было удивительно точное и к тому же вербально артикулированное зрение. Было невероятно важно посмотреть с ней
выставку, допустим, Кандинского в Русском музее. Или,
например, выставку современного искусства в Манеже,
которую привозил Deutsche Bank еще в доперестроечные времена. Эту выставку в Петербурге отцензурировали — самые острые вещи, связанные с сексуальной
тематикой, были убраны. Лидия Яковлевна посмотрела
и тихо сказала: «Ну что же, ничего нового я не увидела».
И мы печально поехали на двух трамваях к ней домой.
Остановка была довольно далеко от ее дома, нужно
было идти пешком минут пятнадцать — ей это было тяжело. Когда мы пришли домой, я приготовил еду, и она
сказала: «Ну вот, когда нет родственников, ведь никто
и не будет возиться». Никто не думает о том, что старик
каждый день совершает подвиг, хотя он на самом деле
все время смотрит в сторону небытия. Было очевидно,
что она стареет, что она умирает, — она очень болела,
она с трудом доживала последние года полтора… Для
меня ее смерть — до сих пор очень свежая потеря: через нее я узнал русскую литературу — она здоровалась
за руку с Мандельштамом и Маяковским…
С. С.: Мне тоже чтение ее литературоведческих
работ и прозы многое объяснило в литературе. Причем не столько в социальной истории
литературы, хотя она и об этом писала. Ведь не
Газданов — русский Пруст; русский Пруст — это
Гинзбург, не написавшая романа. Ее фрагментарная проза — это, возможно, и есть та форма, в которой только и мог существовать русский или
советский роман в прустовском ключе. Ранняя
статья Гинзбург о записных книжках Вяземского
описывает этот странный и очень уместный
в советское время жанр. Мне кажется, что для
Гинзбург не существовало границы между литературой русской и литературой французской
или, скажем, немецкой. Один из самых важных
для нее писателей — Гейне. Она выросла на нем
и впоследствии много о нем думала — и в связи
с антисемитизмом, который усилился в СССР в сороковые годы, и в связи с маргинальной писательской позицией. Однако ты сказал, что Гинзбург
научила тебя именно русской литературе. В чем
заключается твое ученичество?
Н. К.: Дело в том, что она всегда требовала того, чтобы ты сам предлагал свои собственные варианты решения эстетических проблем. Это был обмен, а не
ученичество. Я всегда рядом с ней чувствовал ветер
равенства. Она не говорила: «Подождите, вы еще вырастете и поймете». В одну из первых же встреч она
попросила меня прийти пораньше, в обеденное время, и показала мне свои тексты; я сидел и читал их за
круглым столом на маленькой кухне. И я понял, что
передо мной нечто редкостное: она все время оперировала настоящим, совершающимся временем —
обычно это материя поэтического высказывания, но не
прозы. Письмо Лидии Яковлевны — это некий вечный
роман длиной в целую жизнь. Собственно говоря, она
научила меня понимать другую прозу. То есть она была
для меня
были знакомы, я прозу не писал. И только в последний
год ее жизни начал иногда
ей. В целом она меня одобряла, но при этом всегда
была очень честна. Если ей
сразу говорила: «нет, я отказываюсь», «ритм некрасивый» и тому подобное.
С. С.: В разные эпохи Гинзбург притягивала к себе людей разных поколений. Еще до выхода книги «О лирике» она была властительницей умов
в среде молодых писателей: Андрей Битов, Яков
Гордин, Рид Грачев, Александр Кушнер — все ее
хорошие знакомые. С ней дружат филологи из
Рассказывают, что в перестроечные годы затевалось издание о фильме «Чапаев» и чапаевском
мифе, и Гинзбург собиралась написать для него
статью о том, что Ахматова была тайно влюблена в Чапаева. Она нашла тому несколько свидетельств и намеки в стихах. В позднесоветское
и перестроечное время Гинзбург
оставалась наперсницей молодых писателей и все
еще была в центре внимания. Как тебе кажется,
для учеников или для тех, кто видел в ней старшего товарища, она всегда была одна и та же —
и в оттепель, и в
Н. К.: Очень трудно рассуждать о более раннем времени, потому что я, в сущности, хорошо знаю только
Кушнера, который был с ней дружен и которого она
очень ценила. И он, и она не принимали глумления
и цинизма, поэтому модная современная литература
для нее просто не существовала — во всяком случае,
она не могла к ней серьезно относиться. Я уверен, что
люди тридцатых годов лучше понимали, кто она такая.
Например, Софья Викторовна Полякова — выдающийся ученый, знаток поэзии. Или Елеазар Моисеевич
Мелетинский. Но это была старая интеллигенция, люди с исключительным образованием. А мне трудно судить даже о том, что было в шестидесятые. Я запомнил
Лидию Яковлевну как женщину, которая, даже будучи
дряхлой, любила элегантные вещи. У нее дома не было ничего лишнего, там был идеальный письменный
стол, на котором не было ни пыли, ни разбросанных
книг. Все было идеально, хотя я понимаю, какого труда
стоило пожилому человеку держать все это в порядке.
В кабинете Лидии Гинзбург (1981)
С. С.: В последнее время о прозе Гинзбург говорят больше, чем о ее работах по истории и теории
литературы. Между тем известно, что Гинзбург
в тридцатые хотела написать роман. Судя по тому, что мы сегодня знаем о ее литературном наследии, этот роман дошел до нас в виде текстов
разной степени завершенности. С твоей точки
зрения, Гинзбург достигла в литературе всего,
чего хотела?
Н. К.: Думаю, нет. Идея семейного романа, задуманного
Гинзбург в сороковые, так и осталась нереализованной. Наверное, так случилось потому, что у Гинзбург не
было личной удачи, которая ее бы поддерживала, —
она была обречена на вечную перемену отношений.
История сложилась так, что она успела не все.
С. С.: Известность пришла к Гинзбург поздно —
в шестидесятые, с выходом книги «О лирике».
Книга «О психологической прозе» и работы по
истории и теории литературы
В перестроечные годы ее книги были включены
в программу филфака. Тогда же она начала публиковать прозу: тексты о Блокаде, записные книжки, воспоминания, эссе — и это был писательский
успех. В последние годы появилась, может быть,
даже мода на Гинзбург. С чем ты связываешь интерес к ее прозе в нулевые?
Н. К.: Мне думается, что к нулевым годам
«Петербург», романы Константина Вагинова. И этот
канон Гинзбург несомненно дополняет и развивает.
Поэтому интерес к ее прозе будет только расти.
С. С.: За рубежом Гинзбург пока что мало известна,
хотя ее переводили и продолжают переводить.
Возможно, ее проза слишком тесно связана с советским контекстом, вызывающим у иностранного читателя лишь поверхностный интерес, как
этнографическая экзотика. Литературоведческие
работы Гинзбург известны главным образом славистам, хотя могли бы заинтересовать всех, кто
занимается историей и теорией литературы.
Скоро выйдет сборник статей о Гинзбург на английском языке, и, будем надеяться, ситуация
начнет меняться. В ряду каких имен ты хотел бы
видеть ее в истории мировой литературы XX века?
Н. К.: Она должна быть рядом с Роланом Бартом. Барту
повезло: его издали вовремя. О Гинзбург этого не скажешь. Но я думаю, что масштаб Гинзбург и Барта соизмерим. Более того, между ними есть и эстетическая
близость. Гинзбург обладала внутренним метром красоты: красота мысли, реплики, осанки всегда была
важна для нее. Она была не только прекрасным писателем, но и первооткрывателем. Именно она изобрела единственно возможный способ существования во
времена тотальной цензуры.
Читайте также
-
Как сберечь — нет ли средства, нет ли, нет ли, есть ли...
-
Обладать и мимикрировать — «Рипли» Стивена Зеллиана
-
Музыка, рождающая кино — Рюсукэ Хамагути и Эико Исибаси о фильме «Зло не существует»
-
Мы идем в тишине — «Падение империи» Алекса Гарленда
-
Будто в будущее — «Мейерхольд. Чужой театр» Валерия Фокина
-
Под тенью умерших в саду — «Белое пластиковое небо» Баноцки и Сабо