Карлос Саура: «Человек обязан не забывать»
Я не рассказчик. Скорее, исследователь изображений.
Делать кино в Испании было неблагодарным занятием. Мы не знали ни фильмов, которые снимали в других странах, ни даже свою собственную классику. Мое поколение — самоучки, предоставленные собственной интуиции.
СЕАНС – 61
Считается, что я очень рационален, — хотел бы я, чтобы это было так! Мои фильмы даже называли холодными. Все, что я могу ответить, — мне так не кажется: напротив, я иррационален и действую по наитию. Я постоянно будто в тумане. Поэтому когда мне рассказывают, как на меня повлияли Хичкок, Бунюэль, Лоузи, Антониони или Бергман, я отвечаю, что у меня в голове такой туман, а память так плоха, что вряд ли на меня действительно кто-то влияет; если даже и так, это происходит неосознанно. Впрочем, если речь идет о влиянии в образе мыслей и способе видеть мир, то да, многое из этого я разделяю с Бунюэлем.
После «Плача по бандиту» я обещал Бунюэлю, что посвящу ему свой следующий фильм, но мне хотелось сделать кино, которое было бы уместно ему посвятить, а «Охота» мне таковой в итоге не показалась. Более того, я боялся, что она ему совсем не понравится. Однако, к моему удивлению, все получилось наоборот. Посмотрев «Охоту», Бунюэль сказал мне: «Жаль, что ты не посвятил мне эту картину, Карлос». Тогда я опять пообещал ему следующий фильм и задумал его в качестве оммажа, в котором присутствие Бунюэля будет ощущаться… К сожалению, некоторые восприняли это посвящение слишком буквально.
В итоге когда мы предложили «Мятный коктейль со льдом» Венецианскому фестивалю, глава оргкомитета Кьярини отказал, сказав, что один фильм Бунюэля — «Дневная красавица» — у них уже есть, так зачем же нужен второй, который, к тому же, снят не Бунюэлем.
Кино — мир воображения, где можно делать что угодно: играть с временами, памятью.
В нынешней Испании существует такое стремление — отчасти, может быть, даже вынужденное — позабыть нашу недавнюю историю, сделать вид, что ничего не произошло. Я же считаю, что человек обязан не забывать.
В Испании и во всех средиземноморских странах отношения внутри семьи гораздо теснее, чем в северной Европе, и гораздо страшнее. Эти отношения осязательны, они строятся на физическом контакте; каждый находится под защитой своей семьи вплоть до зрелости. В сорок мы все еще дети, зависимые от своей семьи.
Мир ребенка на самом деле создан взрослыми, это мир подавленных чувств, где дети выступают как отражение или проекция взрослых. Детям пришлось бы уничтожить взрослых, чтобы освободиться от их влияния.
Каждый человек — это то, что он помнит: нравится нам это или нет, но мы созданы своим прошлым. В моем кино камера — это моя память.
Кино и фотография работают по-разному. Я стараюсь минимально манипулировать фотографией. Картье-Брессон — тот и вовсе считал, что надо запечатлевать на оттиске негатив целиком, ни в коем случае не увеличивая его и не обрезая. Захвачен момент реальности, и его нельзя трогать: такой подход кажется мне чудесным. А кино — мир воображения, где можно делать что угодно: играть с временами, памятью. Поэтому я почти всегда снимаю фильмы, удаленные от повседневной реальности.
Что бы ни говорили, слова гораздо сильнее изображений.
Кино как способ рассказывания историй старо как мир, ведь у каждого в голове есть собственная история, которая постоянно развивается перед нашими глазами. Но это история, у которой нет конца. Задача сценариста и режиссера — сделать эту историю видимой для остальных и дать ей завершение.
Это кажется парадоксом, но я перфекционист, который верит в несовершенство. Кортасар однажды сказал мне: «Стой на своих ошибках, ведь в них наша индивидуальность». Конечно, я готовлюсь к съемкам, но мне кажется важным всегда впускать в то, что я делаю, волю случая — энергию момента, атмосферы, энтузиазма… Иногда я делаю раскадровки, но больше для собственного развлечения: всегда есть что-то, чего нельзя предугадать. Приходишь на площадку, делаешь пару дублей, и вот уже все нужно менять.
Актеры — особое племя. Большая их часть — люди с проблемами, невротики, и могу сказать по своему опыту, что чем сильнее их невроз, тем лучше они в своем деле.
Мы — одновременно и мы сами, и собственные отражения.
Перечитав «Кровавую свадьбу», я был подавлен. Как передать поэтический гений Лорки на экране? Что бы ни говорили, слова гораздо сильнее изображений.
Сила фламенко в том, что оно родилось в месте, где встречаются культуры, и продолжает впитывать влияния. Поэтому, в отличие от остальной музыки, фламенко способно постоянно обновляться.
Я из тех, кто любит видео. Настолько, что я даже не понимаю, почему некоторые режиссеры не используют этот медиум. Мне кажется, что до сих пор (до начала восьмидесятых. — Примеч. ред.) мы находились в доисторическом времени.
Невозможно делать не политическое кино, как невозможно делать кино без изображений.
Сейчас кино превратилось в цирк. Не то чтобы я был решительно против, но большинство фильмов слишком поверхностны. Я верю в молодое поколение и их цифровые камеры, но все еще жду, когда они удивят меня.
Читайте также
-
Музыка, рождающая кино — Рюсукэ Хамагути и Эико Исибаси о фильме «Зло не существует»
-
Наур Гармелия: «Мы не могли жечь дома, как Тарковский»
-
«Нужен был нереальный реализм» — Тина Баркалая о «Сказках Гофмана»
-
Сесиль де Франс: «Сниматься — настоящий подарок судьбы»
-
«Я хотел понять свое поколение» — Иван Власов о фильме «Дивный мир»
-
«Одинокий Джокер на Голливудском бульваре» — Влад Козлов о фильме «Немая жизнь»