Каравайчук в Петербурге и Роттердаме
Олег и странное искусство. Реж. Андрес Дуке. 2016
«С композитором у нас беда. Как надо записывать музыку — так его нет!»
Чтобы что-то приблизительное понять об Олеге Николаевиче Каравайчуке в кинематографе, достаточно посмотреть «Голос» Ильи Авербаха. Тамошний ускользающий композитор Ромашкин, сыгранный артистом Бехтеревым, весь такой трепетный, с голой душой и тревожными нотками подлинного артистического безумия в глазах, в растянутом свитере на невесомом тельце — это он, Каравайчук эпохи подлинного «ленфильмовского» величия. Конечно, шарж, но лишь отчасти — в силу неизбежного кинематографического упрощения. В то время на студии снимались незабываемые картины, к которым он писал невероятные саундтреки: камни-клавишные звучат в «Монологе» Авербаха, парная говядина — в «Ксении, любимой жене Федора», каллиграфия — в «Мама вышла замуж». Теперь всё — былое. На «Ленфильме» другие дверные ручки. Они не помнят тех прикосновений. Иначе скрипят дверные петли.
Андреас Дуке киномифологию Каравайчука оставляет за кадром. Это честно, ведь записи тех самых звуковых дорожек не изданы, музыка плыла-плыла по воздуху и уплыла, по-каравайчуковски вслед за титрами. Но сам ее автор — живое напоминание о тех непередаваемых звуках: парадный берет, темные очки, руки, как птичьи крылышки, вывернуты назад; увидеть, значит, услышать, даже если он так и не притронется к инструменту. Хоть на Васильевском, хоть в Комарово, хоть даже в самом Эрмитаже. Оттуда фильм и начинается — crazy diamond в оправе лоджий Рафаэля особенно сверкает. Сокровище среди сокровищ. Здесь он расскажет про 250-летний юбилей музея и пустой первый ряд стульев для первых лиц, которые так не пришли на специальный концерт маэстро. Здесь усадят Олега Николаевича за Николаевский рояль, и он будет требовать прекратить запись, а его все равно запишут. И «Крутится-вертится шарф голубой», и советский гимн, а потом — и зеленые заросли Комарова, где потемневшая крыша большой дачи, где пол усыпан книгами, и прямо из забора торчит высокий пень любимой ели, спиленной новыми жителями старого Келломяки. Ели нет, а Олег Николаевич стоит перед вами. Он даже снял очки.
Пожалуй, это верный способ в случае именно Каравайчука: ничего не комментировать, не торопить монтаж, не объяснять, а только обложить героя нежной ваткой, словно некий редкий трофей, неповторимое сокровище — постараться, чтобы не сбежал. Авторское вмешательство ограничивается требованием: «Продолжайте играть!», — которое звучит откуда-то из-за кадра. За такое насилие зритель может только поблагодарить. Импровизации композитора льются с экрана ладно записанной рекой. Отдельный концертный номер — пространные монологи о «слизистой», Сталине и Екатерине II, консонансе и диссонансе, «пропавшем запахе плодов», «струнах-нитях», из которых соткана одежда, и прочем.
Однако намного величественней всех этих тем, так или иначе поднимаемых ленинградским гением, и даже его музыки, тот вопрос, который призрачно повисает в воздухе после просмотра. Это вопрос о природе времени, застывшего над обрывом. Сегодняшний Каравайчук пока еще не реликт, а знак — единства времен, как вампир из недавнего фильма Марко Беллоккьо, живущий не кровью, но памятью мира. Но что же будет завтра?
Читайте также
-
Мы идем в тишине — «Падение империи» Алекса Гарленда
-
Под тенью умерших в саду — «Белое пластиковое небо» Баноцки и Сабо
-
«Я — капитан» Маттео Гарроне — Песни радости и счастья
-
Кто есть Америка? — «Нежный восток» Шона Прайса Уильямса
-
Это норма — «Герой наших снов» Кристоффера Боргли
-
Анти-Франкенштейн, который смеется — «Бедные-несчастные» Йоргоса Лантимоса