«Марта Марси Мэй Марлен» — Девочки три-четыре
В российский прокат вышел фильм «Марта Марси Мэй Марлен», победивший в прошлом году на фестивале Sundance. Своими впечатлениями от картины несколько запоздало делится Василий Степанов.
Поначалу может быть немного страшно.
Хипповатая пастораль всеобщего равенства — штат Нью-Йорк, зелёные просторы, вжиканье пилы и стук молотков у сарая, совместный ужин под жёлтой лампой — вдруг распадается дрожащим холодным утром. Собрав шмотки, перешагнув через вповалку лежащие на полу гостиной сонные тела, она ныряет в утреннюю полумглу, тёмный лес. Это Марта. А за ней погоня. Хороший знакомый в реднековских штанах (из той самой пасторали) вкрадчиво спрашивает беглянку, застигнутую в придорожном дайнере: «Куда собралась?» — и, не получив ответа, чересчур мирно откланивается. От этой ненастойчивости тоже холодок по спине. Марта в джинсовых шортах, кедах на босу ногу, дрожит. Из телефонной будки звонит сестре, которую не видела два года.
Смешиваются в одной точке настоящее и прошлое, в реальность вплывают призраки из уже, кажется, оконченной жизни.
Поначалу может показаться, что это фильм о проблемах бывших сектантов. Девушка бежит из сомнительного сообщества аграриев в привычный цивилизованный мир, и тут её накрывает со страшной силой. У сестры — такой правильной, такой понятной — всё устроено, всё решено: жених богемно-буржуазный, архитектор по профессии, яппи по социальным повадкам. Планируют семью. Снимают летнюю виллу на озере. А Марта уже привыкла лезть в воду без купальника, усаживается с ногами на кухонном столе. У неё кошмары по ночам. Сестре неудобно. А, может, за мужа волнуется.
Американский режиссёр-дебютант с лицом доброго маньяка Шон Дуркин снял кино, которое как-то сложно не похвалить. Тревожный «санденсовский» зачин, хорошая, раскованная камера, но при этом формальная точность, свойственная скорее не американским независимым, а признанным европейским кино-патологоанатомам.
Марта по паспорту и для сестры, Марси Мэй для братьев и сестёр по заброшенной ферме, Марлен в телефонной трубке, главная героиня на самом деле сжимается до пробелов между этими именами. Никто и звать никак.
Дуркин, пожалуй, что, и умён, он вытрясает пыль из благородных старомодных фактур: выволакивая на первый план сектантскую дребедень, насыщает воздух тяжёлым смрадом молодежного хоррора семидесятых, где пролесок и пробивающееся сквозь листву солнышко вкупе с юными телами неизменно гарантировали абсолютную невозможность хэппи-энда. Ничего лучше ещё не придумали. Сидишь, смотришь как прикованный — что-то будет. Смешиваются в одной точке настоящее и прошлое, в реальность вплывают призраки из уже, кажется, оконченной жизни. Главарь секты, чудесная рептилия с нежной гитарой, говорит о том, что «страх — это там, где ты настоящий, а смерть — это любовь». (Тут нужно вспомнить, что Чарльз Мэнсон до сих пор остаётся центральной фигурой нескончаемого американского маниакального эпоса). Но ничего плохого не будет. Не случится. «Марта Марси Мэй Марлен» не про то.
Это фильм, целиком предсказанный своим названием. О человеке, который существует под разными именами и в разных ипостасях, которые, впрочем, никак не определяют его и не исчерпывают. Марта по паспорту и для сестры, Марси Мэй для братьев и сестёр по заброшенной ферме, Марлен в телефонной трубке, главная героиня на самом деле сжимается до пробелов между этими именами. Никто и звать никак. Имени собственного нет, есть только чужие, данные кем-то имена. Сбежав как будто бы из плена, Марта оказывается в той ещё западне, ловушке других правил. Где лучше? Кто знает? Двусмысленность и недосказанность повелевают её миром, где каждый следующий поворот может быть не туда. А Марта как-то не решила, чего ей. И страх, не убивающий, но от того, конечно, не делающий никого сильнее, тащится за зрителем и героиней до самого финала.
Эту историю о томлении юного тела Дуркин толком не заканчивает. Что понятно — жизнь только начинается, как тут закончишь. Он оставляет Марту на распутье, сосредотачиваясь на монтажных стыках, хитроумно сплетающих странные подробности сектантского быта с условностями так называемого нормального мира; пытаясь засечь, где одно перетекает в другое, фиксируя щелчок тумблера: не «вкл» или «выкл», а то, что между ними, непонятное тревожное мгновение перехода. Эта монтажная игра может даже раздражать (к ребёнку, бесцельно дергающему выключатель, тоже иногда возникают вопросы), но дадим художнику право быть до некоторой степени назойливым. В конце концов, именно эти качели банальных человеческих вопросов «помнить — не помнить?», «уйти — остаться?» «было — не было?» и определяют героиню, столь расплывчато заявленную в заглавии.
Читайте также
-
Мы идем в тишине — «Падение империи» Алекса Гарленда
-
Под тенью умерших в саду — «Белое пластиковое небо» Баноцки и Сабо
-
«Я — капитан» Маттео Гарроне — Песни радости и счастья
-
Кто есть Америка? — «Нежный восток» Шона Прайса Уильямса
-
Это норма — «Герой наших снов» Кристоффера Боргли
-
Анти-Франкенштейн, который смеется — «Бедные-несчастные» Йоргоса Лантимоса