Проруха и обух — «Отец Мать Сестра Брат» Джима Джармуша
С наступающим! А в прокате для нас всех подарок, новый Джармуш. Как в старые времена «Кофе и сигарет», скрещенные новеллы. На этот раз про семью: отец, мать, сестра, брат, ещё сестра, ещё брат, кого-то нет, кого-то слишком много. Тесный круг, скромная камерная речь, проглоченные возгласы, близость без исповедей, долгоживущая память. Семья — пространство конфликта, но мягкого и теплого, конфликта комнатной температуры — по Джармушу. С первого дня 2026 года — в кинотеатрах. О фильме (мы забрали эту рецензию в наш будущий 93-й номер) пишет Вероника Хлебникова.
Чудесное искусство Джима Джармуша вернулось со смехом и тайной, с папой и мамой, с золотым венецианским львом и своей музыкой. Три новеллы, три города, три визита, три семейства и их дырявые узы. Бодрым стариковским глазом Джим Джармуш обводит и прикидывает пределы свободы в самом узком, семейном кругу. Став его персонажами, случайные собеседники из фильма в фильм искали общий язык в ночных такси, за кофе и сигаретами, вне закона и пределов контроля, скорее, подтверждая, что посторонние друг другу люди — все еще братья и сестры не по разуму, так по участи.
Джармуш, гроссмейстер неуклюжих коммуникаций в три хода, допускает, что семья — это идеальные незнакомцы, и с патовой нежностью оставляет прочерки, не нуждающиеся в заполнении. Три комических скетча в гостях у родителей, живых и с фотографии, строятся по принципу недосказанности, легкого и прозрачного умолчания.
В двух первых скетчах очень взрослым детям еще есть куда ехать. Брат и сестра с продуктовой корзиной отправляются проведать своего чокнутого старика, которому приходится иногда подбрасывать кэш. Две сестры добираются на ежегодное чаепитие в дом королевы-матери, оставляя свою реальную жизнь за порогом ее королевства. Предстоящий ритуал вызывает неловкость и стресс у гостей и хозяев. Перед визитом не помешает сеанс психотерапии.
Stranger than death
Персонажи-родственники не лишены фамильного сходства. В первом скетче все трое носят очки и дружно огибают неизбежные острые углы. Майим Бялик — дочь, Адам Драйвер — сын и Том Уэйтс — их отец, воплощенный дух уклончивости и побега. В шоу семейной идиллии он не лучший, но, без сомнения, самый мотивированный игрок. Чуть больше суеты, чем нужно, на запястье под затрапезным рукавом неожиданный Rolex, и — самой радушной скороговоркой — пантагрюэлевский перечень веществ, которые он больше не употребляет, в ответ на элементарный вопрос о лекарствах.
Разговор не клеится, и нечего сказать, чтобы все не испортить
Перемудрит с недомолвками, переусердствует с топором, но чего не сделаешь для своего самого любимого сына. «Единственного», — невозмутимо поправит Адам Драйвер. Разговор не клеится, и нечего сказать, чтобы все не испортить. Выручают вежливые смешки, клейкие междометия и запас эрудиции: Диоген — отец цинизма. Проявляя находчивость, можно ухватиться за кружку с водой, как за якорь, поднять тост за покойную мать — она была водным знаком — и за семейные отношения.
Папа демонстрирует кровиночкам трудовой энтузиазм и социальную вменяемость, но мы-то помним берегущего свои шикарные башмаки Зака, которого Уэйтс играл в фильме «Вне закона». И как вагабунд Алли заявлял еще в первом фильма Джармуша «Отпуск без конца»:
«Мне не нужны ни работа, ни дом, ни налоги, хотя машина не помешала бы»
«Вне закона». Реж. Джим Джармуш. 1986
«Отец мать сестра брат». Реж. Джим Джармуш. 2025
«Патерсон» o muerte
О чем бы ни умалчивал нынешний Уэйтс, о нем поет за кадром Дасти Спрингфилд — Spooky, пока бывшие дети держат руль своими взрослыми руками. Реплики и паузы равно смешны, попытки не замечать неловкость, готовность подыгрывать и заполнять тишину еще смешнее и драгоценнее от обоюдного усердия. Сведений маловато, зато сколько любви.
В следующем, нарядном, как детский утренник, скетче Шарлотта Рэмплинг, безупречная мать очкарика Тимотеи (Кейт Бланшет) и розововласой Лили (Вики Крипс), вдруг замечает, что их с дочками наряды возмутительно совпадают по цвету — color coordinated. Старшая и младшая — обе в красном, по материнскому образу и подобию, и это не клоунский помпон на носу, даже если семья у Джармуша — это цирк в огне. Видимый элемент клоунады в том, что Тим и Лили выглядят старенькими девочками. Раз в год их роль за этим столом неизменна: дети навсегда. Самое время показать дневник, умолчав о единственно важном, отчитаться о достижениях или выдумать их, например новый «лексус». Правда, сейчас он в ремонте, и, мамочка, нельзя ли вызвать Uber с твоего аккаунта?
Не лезть руками в душу, а веками вокруг нее лишь гнезда вить свои…
Вместо привычной симметрии этюдов, разыгранных на двоих в «Кофе и сигаретах» (не считая Кейт Бланшетт, сыгравшей за себя и за кузину, новый скетч с сестрами кажется выросшим из этого семечка), Джармуш создает сцены со смещенным центром тяжести — на троих. Так же ловко он смещает драматизм из кадра, как вазу с чрезмерно пышным букетом из центра стола, нейтрализуя страдание неловкостью.
В третьей новелле персонажи вроде вдвоем, но это близнецы, то есть, по Джармушу, — единое целое. Они только что осиротели, но без надрыва. К тому же тут есть еще один персонаж и вполне родительская фигура. Строгую парижскую консьержку играет Франсуаза Лебрен, звезда «Мамочки и шлюхи» Жана Эсташа и недавнего «Вихря» Гаспара Ноэ, ныне заменяющая все ушедшее поколение, в том числе французской «новой волны». Близнецы, рассматривая на полу опустевшей родительской квартиры россыпь фальшивых водительских прав разных американских штатов на разные имена под маминой фотографией, почти без грусти удостоверятся, что не очень-то знали, кого любили и кто любил и берег их.
Тайна — единственное, чем располагает человек и что унесет с собой в могилу, будь то страсть к рифмам или к шику-блеску на сто лошадей под ретрокапотом. Джармуш щедро позволяет тайне быть у людей и между людьми, хотя сегодня это непопулярная платформа. Саспенс в том, что доподлинно не узнать, был ли Rolex Тома Уэйтса поддельным. Блеснувшая на запястье метафора проявляет и без того прозрачные намерения автора. В близости — дистанция. Не знать всего, быть друг другу незнакомцами, поди, плохо. Не лезть руками в душу, а веками вокруг нее лишь гнезда вить свои…
Когда из прежде запертых шкатулок прольется дождь чужих писем, карточек, удостоверений, скажется недоговоренное, проступит скрытое и тайны поблекнут, это будет означать лишь то, что их некому больше хранить.
За стеклами автомобилей, за пределами фабульного контроля нет-нет да и соткется призрак свободы, в том числе от условностей семейной иерархии, ее традиционных ролей и амплуа. Скейтеры — психоделические стрекозы, веселые фейри больших городов — тревожат воздух быстрыми кругами. Энигма здорового человека летит на досках четырехколесным серафимом и рождается в движении, а не, как прежде, в сизом табачном дыму, на кофейной гуще. Кажется, только близнецы замечают их или делают реальностью.
Джим Джармуш: «Красоту можно найти где угодно»
Индия Мур и Люка Сабба в роли близнецов играют на двоих одну душу — знакомый по другим фильмам Джармуша эффект близнецов, самой природой спасенных от одиночества. Они не тайна друг для друга, чувствуют братское сердце на расстоянии и могут вообразить погибших родителей юными, незнакомыми, такими живыми. Здесь певучий считалочный ритм названия фильма — фаза маза систа браза, без запятых, — почти рифмуется с феллиниевским заклинанием из детства — аза низи маза, — тайным именем души, способным расшевелить что угодно, от портрета до угасающей потребности друг в друге, и оживлять неживое. Заклинание Джармуша восстанавливает оборванные связи, не втискивая их в форму, из которой все давным-давно выросли.
В незапамятные времена старый узбек повторял моему тогда молодому отцу в минуты его уныния:
«Зачем печалиться, Толик-джан, папа-мама живы, что еще надо!»
Магия Джармуша оживляет, правда, только воспоминания, воскрешает в смешном знакомое и родное, будто одалживает близнеца, с которым от тоски и одиночества остается всего половина. Со стопки книг, среди них «Чернозем» Мандельштама, камера одного из операторов фильма, Фредерика Элмса, скользнет за окошко папаши Уэйтса, там пруд, горизонт и, должно быть, закат отступают на шаг от «реального мира».
Как паханая, холеная черная земля Мандельштама — проруха и обух, практически могила, описана им через хор, молву и молчание, флейту и кларнет, так Джармуш задумывает триптих о бесконечно продолжающемся расставании, беспомощной заминке сердца непринужденным и бесконфликтным музыкальным дивертисментом… Где система визуальных рефренов работает как ритмические повторы — часы, автомобили, чашки. Повторяющаяся старомодная идиома «И Боб — наш дядя!», мол, «дело в шляпе», пленяет биографическим документализмом — родного дядю Джармуша в самом деле звали Боб, и он был близнецом его мамы.
Камерная а капелла застрявших и проглоченных слов, нарочитых возгласов, смешков вторит мировой какофонии, где, родственники не по крови, мы связаны общей непознаваемой тайной. Когда случается ее хрупкое торжество над уликами, лупой и микроскопом, рождается тихое великое кино.
Читайте также
-
Совесть и трансильванцы — «Континенталь ’25» Раду Жуде
-
Неправильные пчелы — «Бугония» Йоргоса Лантимоса
-
В ожидании жанра — «Вдохновитель» Келли Райхардт
-
Человек. Слон — «Слоны-призраки» Вернера Херцога
-
Земную жизнь пройдя на три четвертых — «Джей Келли» Ноа Баумбаха
-
Смерть с идиотом — «Метод исключения» Пак Чхан-ука