Режиссёр против сценариста


 

Я прочту тихую лекцию на тему «Режиссёр против сценариста» — то есть про раздвоение личности.

Я сформулировала для себя, что сценарист — это трусливый режиссёр. Любой сценарист, когда пишет, представляет в уме, как всё будет снято. А потом приходит это животное и всё меняет. И тут ты оказываешься в очень удобном положении. Если фильм получился, то ходишь задрав нос и говоришь: «Ребята, вы же знаете, кто писал сценарий». Если не получился, говоришь: «Ребята, сценарий был гениальный, поверьте. Хочешь, пришлю?»

Фабула и сюжет

В действительности сценарист придумывает фабулу картины, а режиссёр определяет её сюжет. Всегда. По одной и той же фабуле можно снять сотню разных фильмов. И как бы тщательно ты ни выстраивал драматургию, как правило, режиссёр может с лёгкостью её расшатать.

Приведу несколько примеров из своей практики.

Сценарий фильма «Дневник его жены» назывался «Женское имя». Он строился по новелльной структуре, каждая часть носила женское имя: Вера, Галя, Марга, Вита (так зовут собаку). Также был введён классический любовный треугольник: Иван Бунин — его любовница Галина Плотникова (в реальности Кузнецова) — её возлюбленная Марга Ковтун (в реальности Степун). Вся конструкция держалась на том, что Ковтун являлась прямым антагонистом Бунина. Спокойная, надёжная, дальновидная — и заурядная — она обладала всем тем, чем не обладал Иван Алексеевич. Она была описана как такая халда в штанах и с папиросой; на её месте в данном сюжете мог бы стоять и мужчина. И Галя металась не между мужчиной и женщиной, что малоинтересно, а между таким человеком и другим человеком.

А потом режиссёр фильма Алексей Учитель утвердил на роль Марги замечательную актрису Елену Морозову. Он придумал ей выщипанные брови, длинный мундштук, прекрасную осанку, высокие каблуки. Получилась такая фифа — как говорил академик Ландау: «Я не такая, я иная, я вся из блёстков и минут». И никаким антагонистом Бунину подобная женщина выступать не могла. Конструкция рухнула.

И вот Алексей Ефимович сел монтировать. Через некоторое время он позвал меня и сказал: «Картина не собирается». Мы смотрим материал и, действительно, по отдельности сцены хорошие, а структуры нет. Я ему говорю: «А как ты хотел? Порушил драматургию, надо новую изобретать. Вот у тебя возник ещё один герой — Вера Бунина. Значит, надо строить на ней». Так были придуманы дневник жены Бунина и её закадровый голос. Отмоталась вся история от последней фразы: «А потом я умерла». Теперь у картины появился новый сюжет.

Дневник его жены (2000)

Жёсткий сценарий

Конечно, сочиняя фабулу, сценарист наделяет её сюжетом. Но большой вопрос, сможет ли он заразить этим сюжетом режиссёра. После «Дневника его жены», в котором погибли несколько моих трепетных и нежных задумок, я написала для Алексея Ефимовича сценарий, где режиссёру было негде повернуться.

В сценарии фильма «Прогулка» было соблюдено единство времени, места и действия. Поэтому, если выкинуть любой кусок, рушилось всё. Но и здесь произошла история, по которой видно поле напряжения между драматургией и режиссурой.

Было понятно, что в главных ролях будут сниматься три ведущих актёра мастерской Петра Наумовича Фоменко. Но администрация театра заявила, что отпустит этих артистов из репертуара только при условии, что в картине станет сниматься весь театр. Иначе говоря, в уже полностью сложившееся действие нужно было инкорпорировать совершенно новые элементы. Из-за этого в фильме появились персонажи второго плана: цыгане, смотрители на колоннаде Исаакиевского, рабочие в люке и ряженые в Петра и Екатерину…

Другое дело, что структура «Прогулки» это позволяла. В основе сценария лежит классический треугольник из комедии дель арте: Коломбина — Пьеро — Арлекин. И поскольку «Прогулка» — как, впрочем, и комедия дель арте — является действием уличным, в ней смогли поместиться подобные репризы. Будь структура картины менее болтлива и более событийна, мы бы не сумели ничего туда впихнуть.

Прогулка (2003)

Природа кинообраза и три стадии фильма

Затем я написала для Алексея Ефимовича сценарий под названием «Времена года». Но поскольку Алексей Ефимович был параллельно занят на картине «Космос как предчувствие», он предложил мне делать «Времена года» самой в качестве режиссёрского дебюта. Так начались мои приключения под названием «Режиссёр против сценариста».

Приключения заключаются в следующем. То, что на бумаге кажется оглушительно точным и успешным, сплошь и рядом не получается на экране. И наоборот: сцена, которая казалась проходной, вдруг вырастает в нечто большее. Не берусь утверждать точно, но природа кинообраза, кажется, — иррациональна. И к литературе — как самому рациональному виду искусства — кинообраз имеет наименьшее отношение.

Например, как вы помните, в финале «Андрея Рублёва» есть кадры невероятной красоты: на острове под дождём пасутся лошади. Когда на них смотришь, охватывает полное ощущение совершенства мира и совершенства Господнего замысла. Но если представить этот эпизод записанным на бумаге, окажется, что нельзя вообразить ничего бредовее и беспомощнее. Представьте, написано: «Остров. Идёт дождь. Пасутся лошади». Спрашивается, и что дальше?

В сценарии фильма «Связь», который изначально назывался «Времена года», была моя любимая сцена с пионерскими песнями. В фильме от неё остался огрызок — героиня с героем поют: «Ля-ля-ля, шу-шу-шу» — и пропал сюжет «Огромная писька, одна на двоих». Люди, читавшие сценарий, спрашивают: «Почему?» Потому, что эта сцена не получилась режиссёрски. Проще говоря, я её провалила. К началу съёмок артисты были измучены, опустошены и просто отрабатывали номер. И в итоге эту одну из моих самых любимых сцен — важную не из-за скабрезности, а в силу вещей, касающихся поколения и возрастных совпадений, — я собственными же руками и вырезала. Я почувствовала, что этот эпизод энергию не даёт, а забирает. А находится сцена в том месте картины, когда уже нельзя надеяться на спокойное внимание зрителя, нужно его затягивать. Как сценаристу, мне хотелось этого режиссёра убить. Как режиссёру, мне было очевидно, что эпизод нужно выкинуть.

Та же история случилась с фильмом «Два дня». Одна из сюжетных линий была про губернатора, которого бастующие рабочие заперли на заводе. Мы с моим постоянным соавтором Анной Яковной Пармас придумали массу смешных и ярких сцен. Более того, исполнитель роли губернатора Борис Каморзин замечательно их сыграл. Но вот я села с режиссёром монтажа Юлией Баталовой, и мы выложили всю картину. И в какой-то момент поняли: фильм рассказывает про взаимоотношения героя и героини, и всё, что их отношения не двигает дальше, в лучшем случае — гарнир, а чаще — лишняя добавка. Поэтому со слезами на глазах мы беспощадно вырезали удачные эпизоды. Артист Борис Каморзин здоровается со мной только в силу своего доброго нрава.

Связь (2006) — фотография М. Ботовой

У любой картины есть три фазы. В действительности — это три разных фильма: на стадии сценария пишется один, на съёмках снимается второй, третий возникает в монтаже. И на каждом следующем этапе тебе приходится отказываться от предыдущего.

На съёмках нужно забыть про сценарий. Если там написано: «Они кричат друг на друга», никто не мешает попробовать, чтобы артисты шептали. В пространстве между текстом диалога и эмоцией располагается актёрская вольница, и именно здесь он может насытить кадр своей личностью и своей плотью. Зачастую это оказывается выигрышно для картины.

Когда садишься за монтаж, нужно попрать всё, что снял. Ты знаешь, какой кровью снимался этот эпизод, ты видишь, как хорош этот артист на крупном плане, ты понимаешь, что он очень точно сказал самые важные слова, — но ритм сцены таков, что она не влезает, и ты должен её выкинуть. Ритм — самое главное, и кино здесь скорее похоже на музыку, чем на живопись или литературу. И, конечно, кино рождается в монтаже.

Сначала ты тупо по сценарию складываешь первую версию. Смотришь, и тебе страшно нравится — ведь прямо по этому сценарию ты и хотел снимать. Потом начинаешь понимать, что тебе-то нравится, но кому ещё объяснишь? Дальше — обычная режиссёрская практика: давайте позовём друзей, посоветуемся и придумаем, что делать. Теперь все советуют, при этом абсолютно не понимая, что ты хотел сказать. Потом приходит сценарист, смотрит на всё глазами, полными слёз, и говорит: «Что это? Мы вообще говорили не про это». И начинаются мучения. Продолжаются они до тех пор, пока не появляется кто-нибудь волшебный — в моём случае это, как правило, Валерий Петрович Тодоровский. Он приходит и каким-то диким предложением выбивает колдобину из твоего мозга, после чего можно спокойно переставить финал в начало, а середину убрать в конец и так далее.

Что касается сценария, на монтаже про него уже все забывают. Не до жиру — быть бы живу. Потому что в отснятом материале линия Ивана Петровича и доменной печи получилась значительно лучше линии Ивана Петровича и его невесты Маруси. И хотя сценарист писал про отношения Ивана и Маруси, строить кино надо на Иване, доменной печи и комсомольском собрании. Подобных катастроф, ощущения фиаско, беспомощности и ужаса режиссёры не переживают ни при запуске, ни на съёмках, ни при записи. Я говорю не о себе — симулянтке, а о настоящих больших режиссёрах. В монтаже случается всё самое страшное: у тебя есть только то, что ты отснял, доснимать и переснимать нельзя — сиди и как хочешь складывай.

Связь (2006) — фотография М. Ботовой

Герой и интонация

Всё сказанное — не к уничижению сценарного дела. Существует масса прекрасных сценариев, по которым сделали плохие картины, и нет ни одного хорошего фильма, снятого по плохому сценарию. Сценарий является скелетом, на который наращивается всё остальное. Законы кинодраматургии — ещё более жёсткой, чем театральная, — действуют неотменяемо, как в математике. Добраться до неевклидовой геометрии в драматургии на нашей планете могут человек пять. Всё остальное — евклидова геометрия, в которой параллельные прямые не пересекаются.

Когда говорят про кризис киносценариев, мне кажется, что на самом деле, это кризис режиссёрской культуры. Выросло целое поколение режиссёров, не умеющих читать, понимать, поправлять и конструировать драматургию. Они не понимают, чем «Гамлет» отличается от «Отелло». А разница, конечно, существует.

В «Отелло» есть протагонист и антагонист, а в «Гамлете» антагонистом героя является весь мир. Судя по всему, подобную структуру придумал Уильям Шекспир, но используется она до сих пор. Грубо говоря, «Форрест Гамп» — это комический вариант «Гамлета», где протагонист и толпа антагонистов, каждый из которых, встречаясь главному герою, своими действиями вынуждает его меняться и двигаться дальше.

В конце эпизода герой не должен быть равен себе изначальному, и данный закон построения эпизода справедлив для всего сценария. Сквозь цепь препятствий, событий и поступков герой проходит некий путь. И если в конце фильма герой не изменился, то он как минимум погибает. Изменения в характере героя в свою очередь двигают фабулу и сюжет. История Гамлета уникальна тем, что все изменения, происходящие внутри героя, в итоге возвращают его к тому, с чего он начал. А структура «Отелло» является абсолютно внятной, на ней можно изучать большинство законов драматургии.

В киносценарии как основе картины эти законы должны обязательно исполняться. А долгие планы, когда герой на фоне ночного города, стоя спиной к камере, курит на набережной Фонтанки в течение двадцати минут, и мимо проплывают бутылки, горлышки которых блестят в лунном свете, — это всё режиссёрские дела. Могут быть, могут не быть, но держаться кино на этом не будет. Поэтому в любом случае сценарист и сценарий являются тем самым главным, без чего фильма не будет.

Связь (2006) — фотография М. Ботовой

Напоследок расскажу вам историю последнего сценария, который называется «Ко-ко-ко».

Решили мы с Анной Пармас написать историю на Аню Михалкову и Яну Троянову, потому что считаем их крупнейшими актрисами поколения. Стали придумывать. Впервые в жизни написали синопсис на двадцать пять страниц с кусками диалогов, составили поэпизодный план. Это была драма драмская, в конце было убийство-преубийство, и вообще мы рассчитывали попасть на Каннский фестиваль. А если не в Канны, то в Берлин или в Сандэнс. Но ничего у нас не взлетало, хоть тресни.

Дальше мы с Анной Яковной приехали на «Кинотавр», где посмотрели ряд замечательных русских картин, — не надо ржать, они действительно замечательные. Посидев там денёчка четыре, мы с Анной Яковной отправились на бережок, где, глядя друг на друга мутными от алкоголя и впечатлений глазами, спросили себя: «А что, если это будет комедия?» И ответили: «Будет зашибись». И сценарий, который мы не могли написать пять месяцев, мы написали за пять дней. Вся фабула осталась прежней, нам просто убийство не понадобилось.

К чему я это рассказываю. Кроме фабулы, единственное, чем вы можете приковать режиссёра к своему сценарию, как цепью к галере, — это интонация. Интонация — это последнее, что может соединить замысел сценариста с замыслом режиссёра. Интонацию можно задать в сценарии. Когда мы с Пармас придумали комедийную интонацию, мы просто поняли, что, сочиняя драму, совершаем насилие над собой. Нам это не свойственно: на самые драматические коллизии своей жизни рано или поздно мы начинаем смотреть с хохотом. Жизнь, конечно, трагична, но не наша с Аней. Поэтому выбирать несвойственную себе интонацию — это подмена и фальшак, и в работе не поможет.

На съёмках фильма Связь (2006) — фотография М. Ботовой

Вопросы

— Почему название «Времена года» сменилось на «Связь»?

— «Времена года» строились по новелльной структуре: лето, осень, зима, весна. Но вещи, которые крепко держат структуру сценария, в фильме получаются далеко не всегда. Как я говорила, в каждой картине формируется собственная структура: сцены, на которые рассчитывал, проваливаются, а сцены, которым не придавал значения, наоборот, выстреливают. Эпизоды стали меняться местами, и новелльная структура ушла: сцены из осени ушли в зиму, а из зимы ушли в весну и так далее.

Справедливости ради надо сказать, что во время монтажа у меня был жестокий конфликт с продюсером Алексеем Ефимовичем Учителем. Монтаж этот был травматический: у меня шла носом кровь, Алексею Ефимовичу вызывали скорую с давлением, я разбила монитор мобильным телефоном — в общем, как-то так. Мы не согласны до сих пор, и, скажу вам честно, первую половину фильма я смотреть не могу, я её проматываю. Забыла сказать, с тех пор я не работаю с Алексеем Ефимовичем. [Улыбается.]

— Вы говорили об оригинальных сценариях, а как обстоят дела с экранизациями, например, с вашим телесериалом «Отцы и дети»?

— Экранизируя классику, неминуемо приходится досочинять. Иван Сергеевич Тургенев был не в курсе, что изобретут кинематограф и он должен писать так, чтобы его книги было удобно экранизировать. Он преспокойно запихивал массу вещей в авторский текст. А что-то с этим делать приходилось уже мне с моим соавтором Александром Адабашьяном.

Приведу пример сценарной придумки, которая сработала и в фильме. Это сцена объяснения Базарова и Одинцовой. У Тургенева в авторском тексте содержалось следующее: Анна Сергеевна — вся такая роскошная и холодная, Евгений Васильевич рядом с ней чувствует себя чужим, плебеем. Как показать это на экране, когда в диалоге практически ничего не сказано? Мы решили, что этот эпизод будет разворачиваться в комнате, заставленной стеклом: бокалы, кувшины и прочее. Теперь, когда герои ходят вокруг стола, на котором выставлено богемское стекло, всё дребезжит. Так создаётся ощущение хрупкости. Кроме того, когда Базаров, наконец, обнимает Одинцову, падает кувшин, и она его ловит. А раз она успела его поймать, значит, точно не влюблена, — влюблённая вряд бы ли успела. Плюс к этому такое маяковское овеществление метафоры «слон в посудной лавке» дало особый визуальный эффект: постоянное преломление лучей, атмосферу воздушного и изящного дворянского мира, который начинает дрожать, когда туда в своих сапогах входит Базаров. У Тургенева этого нет, но, смею надеяться, что Иван Сергеевич сильно возражать бы не стал.

На съёмках фильма Отцы и дети (2008) — фотография Л. Ежова

Другой пример. В романе Тургенева в тексте от автора проводится параллель между Евгением Васильевичем Базаровым и Павлом Петровичем Кирсановым — это одинаковые человеческие типы, оказавшиеся в разных временных обстоятельствах. Чтобы сохранить это сопоставление в фильме, мы дописали рифму к истории с кольцом, которое в романе Павлу Петровичу подарила его возлюбленная: в нашей картине Базарову дарит кольцо Одинцова — это ещё одна черта, сближающая Павла Петровича и Евгения Васильевича.

Делая этот фильм, мы хотели показать внутренние переклички, заложенные самим Тургеневым, и предложить прочтение «Отцов и детей» как семейного романа. Мне кажется, что это произведение Ивана Сергеевича — роман не политический, как принято считать, а антиполитический. Это история о том, как счастливыми становятся только те, кто идёт на поводу у жизни: Николай Петрович, Аркадий Николаевич. А те, у кого есть идеологическая колея или система, так или иначе терпят человеческое фиаско: Базаров умирает, про Павла Петровича прямо сказано, что «он и был живым мертвецом».

Писать этот сценарий было необыкновенно интересно. У нас была готовые фабула и сюжет, — оставалось придумать, как всё визуализировать. Кино — искусство грубое, требующее зримых, вещественных образов.

А, например, «Анну Каренину», как мне кажется, экранизировать невозможно. Конечно, я верю, что Сергей Александрович Соловьёв снял замечательную картину, я ещё не смотрела. Но ведь это прекрасный роман, а экранизации легко поддаётся та проза, в которой что-нибудь не дотянуто. В «Отцах и детях», правда, кое-что не дотянуто, «Анна Каренина» — совершенство. А совершенство — это полнота, оно не требует дополнений.

Есть в русской литературе одна прелестная книжка из которой мог бы выйти дивный фильм. Это повесть Александра Васильевича Дружинина «Полинька Сакс». Но наш телевизор готов экранизировать только то, что зрители читали по школьной программе, а там уже всё экранизировано, и снимать картину по роману «Что делать?» как-то не хочется. [Смеются.]

Отцы и дети (2008)

— Что должно измениться, чтобы исключить малейшую возможность выделять большие деньги на телесериал о Достоевском или на такие фильмы как «Предстояние» или «Край», который я физически не смог смотреть дольше трёх минут? Зачем на них давать деньги? Я не понимаю.

— Я не считаю, что здесь надо что-то менять. Подобная система финансирования существует для того, чтобы у нас была цветущая национальная кинематография. Должно быть всё: такие фильмы, сякие, пятые, двенадцатые.

К сожалению, любой европейской стране, которая не есть Америка, приходится принимать в отношении своего кинематографа государственную патерналистскую программу. Либо этой стране нужно отказываться от национального кинематографа: есть же страны без автопрома, вот и кинематографию можно взять и отменить. Но национальная кинематография является частью национальной культурной идентичности. И, отказываясь от национальной кинематографии, мы отказываемся со своей идентичностью работать и как-то сопрягаться.

— Ведь должна быть какая-то цензура — не по идеологии, а по качеству.

— Нет, не должна. Потому что свобода — она, извините пожалуйста, в том числе и для мудаков.

— Но зачем спонсировать всякий шлак на средства налогоплательщиков?

— То есть вас не смущает, что на деньги налогоплательщиков спонсируют, например, постройку дворца в Крыму? Вас смущает фильм «Край». Я вас поздравляю. [Аплодисменты.]

Два дня (2011)

— Как у вас рождаются замыслы?

— Как происходит рождение замысла, я вам сказать не могу. Каждая история возникает по-разному. Сценарий «Ты меня любишь?», кусок которого публиковался в «Сеансе», появился, когда мне представился ресторан в провинциальном городке, и в голове возникли две-три реплики. Фильм «Связь» родился из сцены, в которой два человека, скрывая отношения, меняются зажигалками, потому что им нечего друг другу подарить. А «Два дня» мы с Аней Пармас писали потому, что нас попросили придумать романтическую комедию на Фёдора Бондарчука и Ксению Раппопорт. Сейчас вот написали сценарий «Ко-ко-ко» из-за того, что хотели соединить двух актрис. По-разному бывает.

Обычно, просто видишь какие-то картинки, и из них что-то разматываешь. У каждого воображения есть свои свойства, и у моего, в том числе, есть мало приятные: например, я, помимо воли, всех людей вижу голыми. Тебе просто показывают какие-то картинки. Музыка иногда что-то включает. Мы с Анной Пармас сегодня слушали музыку для новой картины — Сергей Владимирович Шнуров нам один трек подогнал — и так прямо в жилу, и так прямо стало ясно, как снимать.

— С этой точки зрения, является ли рецепт Балабанова универсальным?

— Да, вы что! Балабанов один такой на всём белом свете. Какой может быть рецепт? Как быть Балабановым? Балабанов сразу пишет фильмом. Он пишет монтажно. Это его феномен. И он один у нас такой Алексей Октябринович, других нет. Ни один из рецептов Балабанова не является рецептом ни для кого, кроме самого Балабанова.

Два дня (2011)

— Вы трактуете «Отцов и детей» так, что лузерами становятся идеологи, а счастливыми — те, кто просто поглощают жизнь. А как вы решаете это противоречие: либо просто жить, либо заниматься творчеством. Ведь всё-таки, быть режиссёром означает носить некие шоры, которые не позволяют отвлекаться от достижения задач самовыражения и постижения мира? Как вы решаете вопросы вроде «пойти погулять или поработать»?

— Я человек, безусловно, идеологизированный, но только в том, что касается общественного и гражданского поведения. В том, что касается искусства, — идеологию я ненавижу. Искусство — это территория полной и абсолютной свободы, и здесь я искренне согласна с формалистом и эпатёром Оскаром Абрамовичем Уайльдом, что не существует искусства морального и аморального, только хорошее и плохое.

Например, я терпеть не могу Эдуарда Вениаминовича Лимонова как личность и ненавижу его взгляды. Но он большой русский писатель, и я люблю его прозу. И что, теперь мне нельзя говорить, что я люблю его прозу?

Больше того, признаюсь вам в чрезвычайно постыдной истории. Граждане, я заболела: три дня назад я посмотрела фильм «Цитадель». [Смеются.] И он мне понравился. Честно. При том, что мне категорически не нравится картина «Предстояние», на которую я шла, с открытой душой, будучи убеждённой, что раз все ругают, мне — из духа противоречия — она понравится. На «Предстоянии» у меня болели ноги, шея, спина и руки. Поэтому второй фильм я села смотреть без всяких надежд, но он мне очень понравился. Я не понимаю общественной деятельности Никиты Сергеевича Михалкова, и мне по-человечески жаль видеть, что с ним произошло. Но мне, правда, понравилась его новая картина. И дело не в Никите. Дело в том, что искусство это та территория, в которой ты должен быть абсолютно честным и не должно существовать деления на «наших» и «не наших». Михалков не наш, Лимонов не наш, Прилепин не наш. Теперь их не смотреть и не читать? А бывают ребята, с которыми выпивать одно удовольствие, но только снимают чёрт знает что. [Смеются.]

— Как вам кажется, где сконцентрированный наиболее острые проблемы современности? Могут ли они стать темой зрительских фильмов?

— Думаю, нет. Потому что зритель не хочет смотреть про острые социальные проблемы современности. Зритель хочет смотреть «Яйца судьбы». Это очевидно. А там социальных проблем нет.

Где сконцентрированы социальные проблемы, мы все знаем: межэтническая напряжённость, вызванная полным падением общественной нормы; абсолютная герметизация власти от народа, когда они отдельно между собой кого-то нам выбирают, а у нас своих героев нет. Навальный, конечно, герой, но, мне кажется, такой же проходимец, как они.

— Но ведь в фильме «Два дня» вы попытались поднять проблему отношений интеллигенции и власти, завернув её в романтическую комедию, разве нет?

— Ну, да. Вот вы сейчас и увидите, как это провалится в прокате. [Смеются.]

— Вы не хотели бы написать сценарий к «Дому 3»? И, кстати, фенóмен, а не феномéн.

— Знаете, в гробу я вас видала, «фенóмен, а не феномéн». [Смеются.] Я говорю, феномéн, потому так и будет. А «Дом 3» — это в смысле по программе «Дом 2»? Такой фильм уже есть, называется «Я тебя люблю». Это замечательная картина, которую сняли режиссёры Александр Расторгуев и Павел Костомаров. Всячески рекомендую посмотреть. Она имеет непосредственное отношение к «Дому 2».

Два дня (2011)

— Насчёт картины «Два дня». Если не секрет, кто ещё пробовался на роль, которую сыграл Фёдор Бондарчук?

— Никто. Она изначально писалась на него.

— А он вам как-нибудь помогал в режиссуре?

— Что вы имеете в виду? Где должны танки пойти и самолёт полететь? [Смеются.] Фёдор Сергеевич Бондарчук артист огромного дарования, с огромной палитрой и невероятно пластичной психикой. От его возможностей на сегодняшний день раскрыто процентов десять. Я утверждаю, что первый, кто снимет Фёдора Сергеевича в роли Ричарда III, сорвёт банк. Фёдору нужно играть Бориса Годунова, он уже дорос, дозрел. И как настоящий большой артист он доверяется режиссёру: предложи ему не быть мачо, стать смешным и он с радостью на это пойдёт.

— А как вы оцениваете игру актёров в «Прогулке»?

— На отлично. Прекрасная игра. Вы думаете, я начну говорить: ой какой ужас, сценарий был прекрасный, а получилось говно? Нет.

— Скажите, который из фильмов, снятых по вашим сценариям, вы считаете самым удачным и близким по ощущениям?

— «Прогулка». Как я говорила, там так и было задумано, чтобы режиссёру было, что называется, «ни вздохнуть, ни пёрднуть». Так всё и вышло, — он снял прямо по написанному. А из собственных режиссёрских работ, я надеюсь, что новый фильм будет самым лучшим.

— Как и у кого вы учились режиссуре?

— Никак. Ни у кого. И не научилась. Я не считаю себя режиссёром. Я учусь этой профессии, и буду учиться до бесконечности. У занятия режиссурой нет итога, поэтому в нём можно остановиться в любой момент. Мне нравится принцип, по которому каждую картину нужно снимать не как последнюю, а как первую: приходить к ней абсолютно голой, не понимая, как и что делать, придумывать на ходу, изобретать велосипед.

— И как вы оцените себя как ученика?

— Как ученика старательного, но среднего. Ну, троечка.

— С минусом? [Смеются.]

— Нет, минус себе ставить не буду. Потому что я очень стараюсь, а минус ставят тем, кто не старается. Я вообще считаю, что учеников надо поощрять.


Читайте также

Сообщить об опечатке

Текст, который будет отправлен нашим редакторам: