Сальвадор Дали: «Я никогда, ни с кем не буду сотрудничать!»
Из книги «Дневник одного гения» Сальвадора Дали.
СЕАНС – 6
Луис Бунюэль однажды рассказал мне о задуманной им картине, на съемки которой его мать готова была дать денег. Идея поразила меня своей вопиющей посредственностью. Это был на удивление наивный авангард. Сюжет заключался в издании газеты, которая начинает оживать: имеются в виду иллюстрации статей, новостей, комического раздела и так далее. В финале газета валяется на тротуаре, и какой-то дворник выбрасывает ее в мусорный бак. Этот финал, столь банальный и сентиментальный, был мне отвратителен. Я сказал Бунюэлю, что такой фильм ни у кого не может вызвать ни малейшего интереса. И что я, в свою очередь, предлагаю ему сценарий, только что написанный мною. Очень короткий, но отмеченный печатью гениальности, да к тому же идущий вразрез со всеми современными представлениями о кино.
Фильм произвел именно тот эффект, какого я ждал, какого я желал. Он вонзился подобно кинжалу в самое сердце Парижа.
Это была правда. Сценарий действительно был написан. Бунюэль прислал мне телеграмму, где говорилось, что он немедленно едет в Фигуэрас. Бунюэль был восхищен моим сценарием, и мы решили вместе работать над экранизацией. Мы придумали несколько незначительных эпизодов, а также название: фильм должен был называться „Андалузский пес“. Бунюэль уехал, забрав с собой весь необходимый материал. Он взялся заниматься режиссурой и продюсированием. Но через некоторое время я сам приехал в Париж, где активно участвовал в съемках фильма и помог Бунюэлю с режиссурой, о которой мы подолгу разговаривали каждый вечер. Бунюэль немедленно и без вопросов принимал все мои предложения. Он по опыту знал, что в такого рода вещах я никогда не ошибаюсь.
Тайная жизнь Сальвадора Дали
[…] Пьер Бачев обладал внешностью подростка, он выглядел именно так, как должен был выглядеть главный герой. К тому времени он уже начал принимать наркотики, и его сопровождал запах неба. Как только фильм был снят, он покончил жизнь самоубийством.
«Андалузский пес» — фильм о юности и смерти. Остроумный, элегантный, интеллектуальный Париж должен быть поражен в самое сердце иберийским кинжалом, чьи ножны сделаны из кроваво-красной глины нашей предыстории и чей клинок выкован на кострах Святой Католической Инквизиции, вплетающих песнопения в жарко-красный столп пламени, который вздымается к небесам.
Вот что писал в то время (1928) Эудженио Монтес об «Андалузском псе»:
«Бунюэль и Дали поставили себя вне того, что называется хорошим вкусом, на них не распространяются понятия красивого, возможного, французского. В одном из эпизодов фильма звучит отрывок из „Тристана“. Лучше бы они выбрали Йоту (популярная арагонская песня) Ла Пилории, которая не может показаться французской, которая — плоть от плоти Арагона и вышла из иберийского Нила. (Арагон, ты — Египет, возводи пирамиды Хеопса до самой смерти.)» «Раньше мира появились варварское естественные и прекрасные земля и луна пустыни — пустыни, где „кровь слаще меда“. Нет! Нет! Не ищите французских роз. Испания — не сад, и испанец — не садовник. Испания — это планета, а розы в пустыне суть гнилое мясо. Следовательно, никакого остроумия, никакой декоративности. Испанец есть сущий, в нем нет изысканности. Испания не может быть изысканной, она не может лгать. Испания не может украшать гнилое мясо дохлых ослов хрусталем вместо драных шкур. Христос в Испании — попрошайка, и его изображение выносят на улицу лишь под охраной десятка вооруженных полицейских».
«Эта дата в истории кинематографа отмечена кровью, что всегда свойственно испанцам»
Так заканчивается статья.
Фильм произвел именно тот эффект, какого я ждал, какого я желал. Он вонзился подобно кинжалу в самое сердце Парижа. За один вечер наш фильм разрушил целое десятилетие псевдоинтеллектуального послевоенного авангарда. Эта глупая штука, которую условно называют абстракцией, пала к нашим ногам, смертельно раненая, неспособная подняться вновь. После того, как они увидели «глаз девушки, который разрезают бритвой», — в Европе не осталось места ни для одного, даже самого маленького лозунга мсье Мондриана.
Я готов был стать причиной в сто раз более громкого скандала, но по «серьезному поводу».
Кинопродюсеры обычно имеют помощников, которые всерьез думают, что они все уже видели и все знают и что для них нет ничего невозможного. Поскольку наш фильм был короток и стоил недорого, продюсер сознался как-то, что все это показалось ему сном. Мы его кое о чем попросили. Во-первых, обнаженная модель, которой нужно было каким-то образом прицепить под мышки двух живых морских ежей. Затем — грим для Бачева, благодаря которому исчезал бы рот. И другой грим — чтобы рот смещался, а волосы на голове максимально соответствовали бы волосам под мышками. Четыре дохлых осла, каждый из которых должен быть положен в рояль, отрезанная рука, коровий глаз и три гнезда.
Должен сказать, что сцена с дохлыми ослами и роялями произвела наибольший скандал. Здесь я поработал «гримером». Чтобы создать впечатление разлагающегося трупа, я вылил на каждого осла по большому горшку клея. Я вырезал им глаза и при помощи ножниц расширил глазницы. Кроме того, я свирепо вспорол им рты и раздвинул челюсти, чтобы были видны их белые зубы. Я добавил им еще по ряду зубов, причем верхний ряд был сделан из фортепианных клавиш. Эффект получился чудовищный: как будто в одной комнате стоит сразу пятьдесят гробов.
«Андалузский пес» поставил крест на блестящей светской карьере, которую прочил мне Жуан Миро.
«Предпочитаю начать с дохлых ослов, — сказал я ему. — Это самое срочное, остальное — потом»
[…] Что с тобой? Ты получил все, о чем мечтал. Ты в Порт Ллигате. Ты любишь это место больше всех мест в мире. Ты с Галой, которую любишь больше всех женщин на земле. Ты больше не испытываешь недостатка в деньгах. У тебя много свободного времени, и ты можешь начать серьезную работу. Твое здоровье никогда не было настольков порядке. У тебя много идей, касающихся кино и театра: ты можешь выбирать. Гала будет счастлива, если с твоего лица исчезнет выражение страха… страха чего?
[…] Луис Бунюэль приехал в Фи-гуэрас и привез предложение виконта де Ноайль сделать такой фильм, какой нам двоим захочется сделать. Я узнал, что этот виконт купил Le Jeu Lugubre и что почти все остальные работы с моей выставки были проданы по ценам от шести до двенадцати тысяч франков каждая.
Hello, Dali
Окрыленный успехом, я приехал в Кадакес и начал работать над фильмом «Золотой век». Я хотел передать непредсказуемость любви, уравновесив это красотою мифа о католицизме. Я находился тогда под сильным впечатлением от величественности и монументальности католицизма. Я говорил Бунюэлю: «Хочу, чтобы в фильме было много архиепископов и дароносиц. Особенно важно, когда много архиепископов — в тиарах»
Я понял также: раз фильм произвел скандал, никто никогда не поймет моего истинного к нему отношения.
Бунюэль с его арагонским наивным прямодушием понял это как простой антиклерикализм. Мне приходилось все время его останавливать: «Нет! Нет! Это не комедия. Мне действительно нравятся все эти штуки с архиепископами. Очень нравятся. Можно сделать несколько сцен в твоем вкусе, но это должно быть пропитано настоящим фанатизмом, чтобы добиться величия истинной сакральности!»
Бунюэль уехал, взяв с собой наши записи. Он собирался запускать «Золотой век» немедленно, а я должен был приехать попозже.
[…] Я должен переплавить сюрреализм в традицию. Моя фантазия должна снова стать классической. Этой работе я должен посвятить всю оставшуюся жизнь. Гала заставила меня поверить в мою миссию. Вместо тоскливого купания в анекдотическом мираже собственной славы я должен начать битву за то, что считаю важным:
«Против простоты за сложность против однообразия за разнообразие против коллективизма за индивидуальность против политики за метафизику против музыки за архитектуру против природы за эстетику против абстрактного за конкретное против юности за зрелость против кино за театр против Будды за маркиза де Сада против востока за запад против солнца за луну против революции за традицию против Микеланджело за Рафаэля против философии за религию против медицины за магию против женщин за Галу против мужчин за себя против скептицизма за судьбу»
[…] Бунюэль закончил «Золотой век». Я был ужасно огорчен. Это было не что иное, как карикатура на мои идеи. «Католическая» часть фильма стала грубо антиклерикальной, и там не было дорогой мне биологической поэзии. Несмотря на это, фильм произвел сильное впечатление. Особенно сцена несчастной любви, когда герой впадает в помешательство от нереализованного желания и сосет большой палец ноги Аполлона. Бунюэль уехал в Голливуд, чувствуя себя конкистадором, и премьера прошла без него.
Публика симпатизировала сюрреализму, и поэтому особых эксцессов не было. Всего несколько гнусных смешков и несколько криков протеста, заглушаемых, впрочем, доброжелательными аплодисментами большинства.
Но через пару дней все изменилось. В фильме есть сцена, где шикарный автомобиль подъезжает к стоянке. Ливрейный лакей открывает дверцу, берет из автомобиля дароносицу и ставит ее на тротуар. Затем зритель видит пару красивых женских ног. Как раз в этот момент во время одного из просмотров по условному сигналу группа Камелотов короля (молодежная националистская, католическая и роялистская организация) начала забрасывать экран бутылками с чернилами. Они стреляли в воздух из револьверов, швыряли гранаты со слезоточивым газом и избивали публику. Фильм пришлось немедленно остановить. Стеклянное панно над входом в кинотеатр было разрушено, книги и картины сюрреалистов, выставленные в фойе, — разорваны. Одну из моих работ чудом спас служитель: услышав выстрелы, он схватил картину и унес ее в подсобку. Но остальное — безжалостно уничтожили. Когда приехала полиция, все было уже кончено.
На следующий день скандал стал достоянием прессы и, соответственно, главной сенсацией этого сезона в Париже. Жаркие споры разгорались повсюду, что и привело в итоге к запрещению фильма особым указом полицейского комиссариата. Некоторое время я опасался, что меня вышлют из Франции, но слишком многие высказывались в поддержку «Золотого века». Однако же, как только речь заходила о сотрудничестве со мной, людей охватывал священный трепет. «Кто его знает, этого Дали. Лучше ничего не затевать, чтобы не повторилась история с «Золотым веком».
Мое собственное небо всегда останется более непредсказуемым и реальным, чем идеальный ад «Золотого века».
Скандал висел надо мной, как дамоклов меч, но он же, как меч, отсек все возможные будущие ошибки: «Я никогда, ни с кем не буду сотрудничать!» Мне было неприятно, что я стал причиной религиозного скандала, тем более, что у меня и в мыслях ничего подобного не было. Я готов был стать причиной в сто раз более громкого скандала, но по «серьезному поводу». Здесь же речь шла всего лишь о стычке католического фанатизма и наивного антиклерикализма. Я понял также: раз фильм произвел скандал, никто никогда не поймет моего истинного к нему отношения. Позже, когда Бунюэль отошел от сюрреализма, он вырезал многие острые эпизоды, не спрашивая моего мнения. Эту новую редакцию фильма я никогда не видел. Сделав «Золотой век», я собирался добиться разрешения на постановку «Апологии миссионера в живописи».
Общаясь со мной, никто не мог знать наверняка, где кончается юмор и начинается фанатизм гения, так что довольно быстро люди просто оставляли меня в покое, позволяя делать все, что я считал нужным. Без разговоров. «Это же Дали!» — вздыхали они, пожимая плечами. Но стоило Дали сказать то, что он хотел сказать, как сказанное приоткрывало завесу над несказанным, которое, если о нем сказать, все равно останется как бы несказанным, останется лишь мертвыми буквами. Меня считали самым сумасшедшим, самым непредсказуемым, самым главным ниспровергателем, сюрреалистом и революционером. Что за сила тьмы стоит за моею спиной! Однако все это лишь до тех пор, пока я не создам католические небеса сверкающей геометрии, не выстрою иерархическую лестницу сияний классических ангелов и архангелов.
Кроме того, мое собственное небо всегда останется более непредсказуемым и реальным, чем идеальный ад «Золотого века». Точно так же, как мой классицизм в один прекрасный день окажется более сюрреалистским, чем весь их романтизм. И мой реакционный традиционализм окажется разрушительней их недоношенной революции.
[…] Приехав в Париж, я, как Миро, хотел убить живопись. Теперь живопись убивает меня. Только за то, что я хочу спасти ее, сохранить ей жизнь. Хотя у меня и нет реальных способов это сделать. Зато очевидно, что Дали равен Дали. Я все тот же. Парадоксальная традиция — вот реальная сила моей оригинальности.
