Немигающий взгляд
Крупно — во весь экран — огромная черепаха. Пучеглазая голова. Немигающий взгляд. Морщинистая змеиная шея то и дело вытягивается из-под бугристого панциря, тщетно пытаясь выскользнуть, освободиться из цепкого плена его брони.
Не раз возникнет на экране этот долгий кадр в недвусмысленной аналогии с другим — язык, который не может вырваться из широко раскрытого рта и вынужден скрыться за частоколом плотно сжатых зубов. Черепаха (вполне обычных размеров) живет в запущенной комнате, похожей на склеп. Она имеет прямое отношение к истории, которую рассказывает автор «Панциря» Игорь Алимпиев.
Собственно говоря, никакой истории нет. Любая попытка сюжета пресекается, натянутые было линии обрываются и провисают, намеченные повороты никуда не выводят. Черно-белый фильм Алимпиева складывается из монтажа будто ничего не значащих эпизодов, случайных встреч, причудливых фантазий и беспокойных снов.
Героев тоже нет. А есть только время и место. Питер конца восьмидесятых. Где с людьми ничего не происходит, потому что ничего уже не может происходить. Некогда величественный град Петров, а ныне — больной и запущенный город-террариум. Город, который словно смирился с тем, что болезнь неизлечима и гибель неизбежна. Город, который не заботят не только смрадные закоулки и затхлые подворотни, но и скрывающий их панцирь великолепных фасадов — теперь обшарпанный и облезлый.
И единственное, что остается его людям, — повинуясь его безвольной воле, умирать вместе с ним. Сонные обитатели огромного террариума. Молчаливо-покорные, они спускаются на метро в его недра: в болезненном ритме бреда медленно проплывает череда безучастных лиц мимо будки со спящей дежурной, отгороженной панцирем стекла. Столь же безучастные — бродят по его бесконечным улицам, взбираются по его лестницам.
Они никому не нужны, и им ничего не нужно — ни эта жизнь, от которой осталось только существование, ни этот умирающий город. И все они знают об этом — пусть не каждый решается на признание самому себе… Решается Олег (П.Кожевников) — обитатель той самой комнаты, где из угла в угол разгуливает ленивая черепаха, уходит из благополучного родительского дома, навсегда распростившись с ним и с собственной уютной комнатой, стены которой сплошь обклеены фотографиями битлов. Переселяется в глухую коммуналку, прихватив с собой только видавший виды магнитофон да еще черепаху эту (а может, она жила здесь до него). Облачается в форму мышиного цвета.
Его завтрак — кусок вчерашнего батона и недопитая бутылка молока. Его ужин — два стакана водки без закуски. Его носки пахнут потом. Его лицо не выражает ничего. И сны ему если снятся, то лишь по привычке. Впрочем, и этой своей нынешней нежизни он — чужой. Форма сидит на нем мешком. В документально снятых эпизодах в милицейском участке и коммуналках, обезумевшие обитатели которых вызывают для разбирательств друг с другом наряд милиции, — он неловок, неестествен, неуместен. Никчемный и безучастный ко всему сержант милиции с прошлым битломана. Мертвый.
Победительный Саня (А.Спорыхин) кажется его антиподом. Кажется еще живым. Он еще может в грязной достоевской подворотне заметить маленького мальчика с белыми крыльями за спиной, который вдруг возникнет из белой дымки, застилающей бурый асфальт (это батарею горячего отопления прорвало в соседнем подъезде).
— Как тебя зовут?
— Авраам.
— А-а-а, — и зашагает дальше по своим делам. У него еще есть дела. У него еще есть идеи. Например, забраться на башню Думы, чтобы под гулкий бой часов откупорить бутылку шампанского. Или прикрепить к спине картонные крылья с бахромой и попытаться взлететь с крыши типовой питерской высотки. У него еще есть друзья — старинная компания, бывшая дворовая рок-группа. Их давно раскидало по своим углам, но они еще продолжают встречаться, усердно делая вид, что необходимы друг другу. На самом деле их уже не связывает ничего, кроме всем надоевших воспоминаний о том, чего — уже кажется — и не было вовсе. Ближе к финалу они, в очередной раз собравшись в квартире у гостеприимного Яши, будут петь о смутном времени, которое все они пережили. Ритм будет взвинчиваться, песня перейдет в исступленный вопль-заклинание. Яростно-отчаянный вопль людей, переживших и смутное время, и свое время, и себя самих. Все сюжеты уже отыграны, все истории уже приключились. Они мертвы — вместе с рок-н-роллом. И Саня мертв вместе с ними. Еще живой, но уже мертвый, он повстречает в очереди за пивом недавно умершего живого отца. Им не о чем будет говорить друг с другом.
А когда его спросит кто-то, хочет ли он бутерброд, он ответит, что хочет умереть.
В финале Саня и Олег, впервые и на мгновение сведенные Алимпиевым лицом к лицу, вцепятся мертвой хваткой друг другу в горло. Хрипя, будут душить друг друга. Но кто кого — совершенно неважно. Потому что — уже.
Фильм предваряет кадр-эпиграф.
Бьют скорчившегося на полу человека. Где-то в огромном универмаге, на втором этаже. Внизу снуют сонные люди, вяло передвигаясь от прилавка к прилавку. Вверху — прозрачный панцирь стеклянной крыши, сквозь который никак не может проникнуть на воздух невесть как залетевшая сюда птица.
Бьют ногами. Безжалостно. Тот хрипит, пытается как-то укрыться. Ему больно.
И — одновременно — он сам наблюдает за всем происходящим откуда-то сверху. Он спокоен. Он безучастен. Ему не больно. Пока не прыгнет кто-то обеими ногами ему на голову и не треснет панцирь черепа. Черепаха живет триста лет. У человека столько не получается.
Читайте также
-
Как сберечь — нет ли средства, нет ли, нет ли, есть ли...
-
Обладать и мимикрировать — «Рипли» Стивена Зеллиана
-
Музыка, рождающая кино — Рюсукэ Хамагути и Эико Исибаси о фильме «Зло не существует»
-
Мы идем в тишине — «Падение империи» Алекса Гарленда
-
Будто в будущее — «Мейерхольд. Чужой театр» Валерия Фокина
-
Под тенью умерших в саду — «Белое пластиковое небо» Баноцки и Сабо