Майя Туровская
Майя Туровская

Майя Туровская — Ганс Шлегель: диалоги


Майя Туровская: Я три года нашего кино не видела и ехала сюда с очень большими надеждами. Мне все говорили: вот тебя не было, а у нас такое кино. Вот в магазинах ничего нет, а у нас такое кино замечательное! Или, вот в магазинах все есть и еще такое кино замечательное… Но я смотрю сейчас это кино и ощущаю себя человеком ниоткуда. «Мы живем, под собою не чуя страны…» Такое у меня ощущение. Ощущение полного отрыва. Я почти ничего не вижу на экране, кроме этой всеобщей свалки, про которую все давно знаю. Мне уже все про нее рассказали. Но ведь я прожила в советском кино очень долгую жизнь и имею память, к сожалению. Поэтому для меня все осталось по-прежнему. Например, «Солнце неспящих» — это мой фильм. Это советское кино.

Ганс Шлегель: Я не понимаю, что такое советское кино.

Майя Туровская: Это советское грузинское кино, которое мы все делали вместе. И прибалтийское кино мы делали вместе, поэтому литовские кинематографисты когда-то пришли на съезд нашего Союза и сказали, Литва может отделиться, но литовская кинематография отделиться не может, потому что она не выживет. Этого не может быть, потому что не может быть никогда.

Ганс Шлегель: У литовской кинематографии есть связи и с польской кинематографией.

Майя Туровская: Для этого надо еще, чтобы польская осталась жива. Была единая кровеносная система культуры. Могут развалиться страны, разойтись народы, но когда распадается культура… Это я говорю банальности. Я говорю банальности, понимаешь? Их неинтересно, скучно говорить.

***

Ганс Шлегель: Проблема развала — это не только ваша проблема. В определенном смысле это и проблема Запада, хотя у нас все по-другому выглядит. Но надо понимать, что наступил конец не только старой ГДР, но и старой ФРГ. Не только конец восточного блока, но и конец западного. Сейчас мы должны найти новое будущее.

Майя Туровская: Безусловно. Вот был шарик. Не может сдуться одна половина шарика, чтобы другая осталась целой. Так в жизни не бывает. Ситуация в Германии — это отдельный сюжет: мир еще не знал случая, когда бы страну разрезали пополам и провели эксперимент по обе стороны границы. И вот сейчас мы имеем результаты этого эксперимента.

Ганс Шлегель: Ты говоришь о разделении? Но я думаю, что проблема воссоединения более страшная.

Майя Туровская: Проблема воссоединения и есть проблема разделения, ты сам прекрасно это понимаешь.

Ганс Шлегель: Согласен, при условии, что стена имеет две стороны. Не только восточную, но и западную. Вина и там и там.

Майя Туровская: Я эту стену хорошо помню с обеих сторон. Я раньше не видела такой психологически страшной стены, какую застала в Берлине сегодня.

Ганс Шлегель: Да. И все-таки у нас все происходит несколько иначе, нежели у вас. Разница в том, что здесь все произошло очень резко.

Майя Туровская: Разница не в этом.

Ганс Шлегель: Погоди, дай мне сказать. Вот на заре перестройки я был в Вильнюсе, и один литовский документальный режиссер мне сказал: раньше мы могли говорить, что нам не позволяют делать те фильмы, какие мы хотим. Что если бы позволили, то мы бы их делали. А теперь, сказал он, стены нет и мы беспомощные. Я думаю, это очень важный психологический момент для вас. У людей разрушена структура сознания. Сейчас всем очень сложно понять, кто они, откуда и куда идут.

***

Майя Туровская: Есть проблема, которую вы себе плохо представляете. Почему я говорю, что три года не видела нашего кино? Я отсутствовала всего полгода, а не три года. Я говорю это потому, что посмотреть сегодня наше кино — это задача для фокусника или альпиниста. Его негде увидеть, оно физически не существует в нашей жизни. Предположим, я хожу в Киноцентр и в Дом кино. Но бывает, что я болею. Один раз заболела и мимо меня прошло все наше кино за три дня. Показали шесть-семь картин и больше не покажут. Вам на фестивалях не понять, что в нашей жизни это кино отсутствует.

Ганс Шлегель: Я на фестивале пытаюсь доказать, что русская карта не бита. Я хочу защищать российское кино, для меня оно существует. Как же так получается, что его нельзя показывать у вас в обычных кинотеатрах? Это страшно, то, что ты говоришь. Идет какой-то странный процесс, который я смело называю колонизацией восточноевропейской кинокультуры западным коммерческим кино. После этого зрителей в зал не заманишь. Если я на фестивале покажу русскую картину, которая будет страшным провалом, то на следующий год будет очень трудно привлечь новых зрителей. Поэтому я вынужден подождать лишний год, чтобы появилась действительно сильная картина.

Майя Туровская: Ганс, ты говоришь много правильного и разумного. Меня огорчает только одна вещь в том, что ты говоришь: ты все время как будто бы оправдываешься перед теми, кто считает, что русская карта бита.

Ганс Шлегель: Русская карта далеко не бита.

Майя Туровская: Бессмысленно оправдываться в этом. Должно сначала кино появиться.

Ганс Шлегель: Я не оправдываюсь. Я только хочу объяснить, объяснить это всем, кто не понимает. Потому что это шок для меня.

Майя Туровская: Мы уже давно живем в шоке. Я больше не люблю писать рецензии и не пишу их, но люблю придумывать к ним названия. Когда-то я посмотрела «Голубые горы» Эльдара Шенгелая и свою ненаписанную рецензию назвала: «Медленно протекающий конец света». А теперь это быстро протекающий конец света.

***

Майя Туровская: Знаешь, у Эдика Радзинского была такая пьеса «Она в отсутствие любви и смерти». Кино, которое мы здесь смотрим, — это кино в отсутствие. Где надежды? — ты можешь спросить. Вот вернусь в Москву и начну ходить в театр. Говорят, в театре уже началось: публика возвращается. Одно время в любой театр Москвы можно было купить билет, чего никогда не бывало. А теперь я приехала и спросила: можно посмотреть этот спектакль знаменитый? Мне сказали: ты с ума сошла. Билеты только за два месяца. Если началось в театре, когда-нибудь и в кино начнется.

Ганс Шлегель: А в литературе этого нет?

Майя Туровская: В литературе этого нет.

Ганс Шлегель: Это странно, потому что здесь не нужно больших денег. Вот кино без денег не снимешь. Маяковский после семнадцатого года сказал: капитализм бросал золото в глаза кинематографа, и кинематограф заболел. В определенном смысле есть в этом сегодняшняя правда. Я не хочу никого из режиссеров обвинять — это их трагедия. Но если они потеряют свою идентичность, самих себя, то и вся кинокультура ее потеряет. Тогда ситуация будет подобна той, которая сложилась на Западе: у нас кино уже не является двигателем культурного сознания, и не только культурного. Я думаю о судьбе этого барабанщика из фильма Сергея Овчарова. Этого неудачника, рожденного терять. Может быть, он единственный, кто спасет мир?

Майя Туровская: Мы не знаем, кто спасет мир. Этого мы не знаем.

Ганс Шлегель: Я именно так понял эту картину. Только не нужные никому мечтатели, которые не входят в мафии и разные группировки, которые идут своей одинокой дорогой и не зарабатывают больших денег, — только они спасут.

Майя Туровская: А я в последнее время единственный раз чувство утешения испытала, когда гуляла за городом и увидала, как строят под Москвой дома-крепости. Это на самом деле крепости какие-то немыслимые. С фортами, бастионами, башнями. Интеллигентные люди смотрят на них с ненавистью, потому что такие дома построить не в состоянии. А я вдруг подумала, что в этом есть какая-то надежда для России. В таких вот толстостенных домах.

Ганс Шлегель: В российской истории крепость всегда таила опасность. Это российский комплекс — существовать в крепости.

Майя Туровская: Пусть, но это первые деньги, которые вкладываются в эту землю. В землю, а не в швейцарский банк. Мы вот прожили жизнь с абсолютным безразличием к деньгам. Приучиться к ним нам уже невозможно. Что поделать, не научусь я никогда деньги зарабатывать. Мы так прожили. Но это не так уж правильно. И думать, что красота спасет мир, — это тоже неправильно, наверное. Есть ли надежда, что когда-нибудь люди здесь будут жить по-человечески? Жить. Приезжая сюда, вы можете сколько угодно романтизировать нашу реальность — на марки, на франки, на доллары. На самом деле она сегодня ужасна.

Ганс Шлегель: Мне кажется, это будущее ужасно, если спасение возможно только в крепости. Когда каждый человек живет, отгороженный стеной от других.

Майя Туровская: Не волнуйся, его внуки веранду пристроят. Они пристроят открытую веранду.

Ганс Шлегель: Существует опасность и другой крепости, о которой мы уже говорили. Ты же часто бываешь в Германии и знаешь, какие дискуссии у нас идут об иностранцах, как много говорят о том, что русские идут. После разрушения Берлинской стены воздвигается крепость между Востоком и Западом.

Майя Туровская: Ганс, это совсем другие стены.

Ганс Шлегель: Один момент: я хочу еще раз подчеркнуть, что против этого нужно бороться. И барабанщика я как раз считаю глубоко моральным человеком, который не хочет приспосабливаться к ненормальному миру. Я так его понимаю.

Майя Туровская: Он бросить свой барабан не может.

Ганс Шлегель: И хорошо. Дай бог, чтобы внутри каждого из нас был свой маленький барабанчик, который не позволит разрушить в нас самих простодушное отношение к миру.

Майя Туровская: Гансик, мы можем носить при себе свой маленький барабанчик. А сейчас строят дома те, у кого никакого барабанчика нет. К нашему сожалению, может быть. Но так было везде, не только у нас. В первый раз после сталинских дач частные люди — кто бы они ни были — стали строить добротные дома. Может быть, в третьем поколении в них будут жить не гангстеры и не нувориши. Может быть…

Ганс Шлегель: Это другая проблема.

Майя Туровская: Это другая проблема, но это тоже важная проблема для нас. Это все по поводу барабанщика. Если мы и дальше будем думать, что вся надежда на него, то все опять останется там же. Мы уже были. И барабанщики, и даже горнисты, и «не бог, не царь и не герой» нам известно. А вот чего мы «своею собственной рукой» добьемся — это еще вопрос. И он тоже не только наш, но и ваш. Общий. И кино — вопрос. Еще более общий…

Сочи, май 1993

дата первой публикации

Читайте также

Сообщить об опечатке

Текст, который будет отправлен нашим редакторам:

Отправить