Портрет Хемингуэя
СЕАНС – 7
Место ему было в простенке между стеллажами; какое-то время я принимала его за родственника, потому что иные фотографии были сплошь семейные. До него был только портрет Горького, вышитый мамой-десятиклассницей крестиком по трафарету. Горький был еще в том доме, которым правила бабушка, и остался в памяти вместе с запахом лекарств, плюшевыми шторами, скатертями с кистями и бомбошками, нагромождением безделушек, салфеток и старой скрипучей мебели. Седой симпатичный старик с коротко стриженой челкой и в свитере грубой вязки с большим воротом появился уже в опустелом посветлевшем доме — откуда, следуя моде и представлениям о хорошем вкусе, было вынесено, распродано, роздано все, что когда-то почиталось имуществом, а ныне — хламом. Портрет довершил революцию, ознаменованную покупкой треугольного журнального столика на подламывающихся ножках, дивана-кровати, клетчатого пледа и громоздкого магнитофона «Днепр» с зеленым светящимся в темноте глазком. То, что на портрете не родственник, а писатель, стало ясно позже. Такой же портрет висел и в других домах. Взрослые говорили про него «старик Хэм» и друг друга тоже называли стариками и старухами.
Светлый образ настоящего мужчины.
Затем появился черный двухтомник, выделявшийся на полке нестандартным форматом. Он был предметом вожделения и роскоши, соседствовал с такими же заветными «Тремя товарищами» Ремарка и «Молодыми львами» Ирвина Шоу. Из этих книг, которые в свой срок подкладывались под массивного Белинского и читались в отведенное урокам время, постепенно складывался светлый образ настоящего мужчины — с неизменной сигаретой, горестной складкой у рта, бессчетными порциями виски с содовой и отрывистой речью, в которой властвует один лишь многозначительный подтекст. К нему прилагался светлый образ любимой женщины, дополненной Франсуазой Саган, фотографиями Симоны Синьоре и Анук Эме в сборниках «Актеры зарубежного кино» и героинями Ани Жирардо в ее ранних фильмах, невесть каким ветром занесенных в провинциальные кинотеатры. И, разумеется, навеки въевшееся представление о любви, не перешибленное всей дальнейшей жизнью, где не было ни гор, ни моря, ни стойки бара, ни африканской охоты в автомобиле с открытым верхом:
— Ах, Джейк, как нам могло быть хорошо вместе!
— Да, этим можно утешаться, не правда ли?
… Когда исчез портрет — не помню. Вероятно, тогда же, когда керамику в серванте заменили ленинградским фарфором, а пластмассовые рожки торшера — шелковым абажуром все с теми же кистями и бомбошками.
Я нашла его в коробке из-под обуви, куда оказались сваленными моя коллекция киноартистов за четвертый класс, чеканка с изображением алых парусов и разноцветные облигации, отданные мне на растерзание в тот год, когда выплату по займу отложили на неопределенный срок.
