Не выходи из комнаты
1.
СЕАНС – 29/30
Козлова Засека — ближайшая к Ясной Поляне железнодорожная станция; оттого, что по ее перрону ходил Толстой, тут под каждым электровозом чудится Анна Каренина. Вокзал здесь — действующий мемориал: вдоль лавок протянута музейная ленточка, садиться на них не положено, но окошко кассы исправно открывается, когда к нему выстраиваются рыбаки и тетушки с кошелками. В один из дней июня в вокзал ввалилась толпа. Люди расселись по музейным лавкам как у себя дома и стали обсуждать, как они провели неделю.
Неделю назад десять драматургов и полтора десятка режиссеров съехались в Ясную Поляну. У них была задача: найти общий язык (и то правда, что драматурги и режиссеры существа с разных планет). И сообща придумать пьесы. Ясная поляна проводит драматургический саммит совместно с Театром.doc и во второй раз. Называется он лабораторией МестоИмение, в зачет идет то, что Михаил Угаров — он здесь за старшего — По идее, у лаборатории есть тема, регламент, но никого и ни к чему здесь не принуждают. Ну, не нашла Наталья Ворожбит своего режиссера в прошлом году — писала «Рабу хвоста» сама. Слава Дурненков, работавший с Леной Невежиной, пьесы так и не написал — но через полгода Невежина поставила в Новосибирске его «Mutter». В этом году новичков больше, чем ветеранов, и среди новых лиц — режиссеры-кинодокументалисты, клиентура фестиваля Кинотеатр.doc. Юрий Клавдиев (шипованный ошейник, черные ногти, две постановки в Москве) выгуливает с Валерией Гай Германикой ее лысого кота (22-летняя документалистка, сорвавшая главный приз Кинотавра за «короткий метр», заключила с Клавдиевым контракт на киносценарий). Дмитрий Пряжко из Минска спелся с актером Филиппом Григорьяном: они терпеть не могут так называемых «человеческих историй» и ищут «точку бифуркации». Будь я на месте режиссера, я б ходила хвостом за Курочкиным и аплодировала каждому его парадоксу, которые он продуцирует буквально на ходу и излагает виртуозно, задом наперед — от синтеза к тезе и антитезе. Но это я. А режиссеры как мухи к меду липнут к минчанину Стешику. Что заливает им Константин Стешик, я так и не поняла. Голос его я услышала только в финале: молчун читал кусок из пьесы про человека, заговорившего всех до смерти.
Неделю люди ездили в близлежащую Крапивну, когда-то уездный город, превратившийся в село, его жители кормятся от фабрики повидла, размещенной в церкви. Собирались корчевать пни в старом крапивенском парке, но пошли дожди. Хотели показать в клубе кино, которого лет десять здесь не видели. На стене магазина между объявлениями «продаю тельную корову» и «лечу козу от мастита» два дня красовалось: «Изображая жертву». Но показывать кино передумали: в Крапивне остались только старухи и дети, тем и другим фильм Серебренникова противопоказан. В результате, не дав ничего Крапивне, унесли ее с собой: Слава Дурненков со Славой Златопольским придумали пьесу о мертвом городе, который, чтобы оживить, хотят превратить в музей. «Мы твердо решили: мы сделаем этот спектакль, — говорил с чувством молоденький Златопольский, — в нем будет запах сена, молока, в нем будут сверчки и лай собак». Мило, хотя уже не важно — будет этот спектакль и сумеет ли кинодокументалист работать в театре. Дороже любого спектакля чувство, что ты со своими фрустрациями и радостями на земле не один. С этого чувства «не один» начинается любой стоящий театр.
2.
«Подворье прокаженных»-2
С него начиналось и то, что теперь называют «новой драмой». Начиналось в другой старой усадьбе — загородном доме золотопромышленника Алексеева, более известного как Станиславский. В Любимовку летом на Фестиваль молодой драматургии съезжались перья со всей страны, из Москвы подтягивались актеры-режиссеры. В Любимовке (или «на Любимовке», — как стали говорить позже) познакомились когда-то драматург Елена Гремина и Михаил Угаров — потом они взяли «Любимовку» в свои руки, позже открыли Театр.doc. На этом подмосковном Вудстоке, в читках самых свежих пьес, между прыжков с тарзанки и выпивкой в траве, складывались тандемы, рождались союзы, вспыхивали спектакли. Когда-то Гремина привезла на Любимовку ростовчанина Серебренникова, — они работали тогда над сериалом «Ростов-папа». Она дала Серебренникову в руки пьесу Сигарева, которую никто больше не хотел ставить. Серебренников сделал читку — год спустя на «Пластилин» в Центр драматургии и режиссуры было не пробиться. На «Любимовке» Серебренников читал пьесу Пресняковых — и год спустя он уже ставил в МХТ их «Терроризм», немногим позже — «Изображая жертву». Нынешним летом его фильм по пьесе Пресняковых взял главный Кинотавр.
Есть среди тех, кто минувшим летом брал кинотавры, и другие дети Любимовки — будь то Иван Вырыпаев, приехавший однажды сюда и скоро перебравшийся в Москву со своим театром. Или Александр Родионов, автор сценария фильма «Свободное плавание» — он и вовсе был директором фестиваля. И не только пьесы и союзы вспыхивали на Любимовке — рождались целые театры: Дебют-центр в Доме актера, потом Центр Казанцева, Театр.doc, «Практика». Из Любимовки вышел и фестиваль «Новая драма», который лидер «Золотой маски» Эдуард Бояков учредил вместе с Греминой и Угаровым. К чему я так долго клоню? К тому, что до фестиваля существовала молодая драматургия — после него появилась новая драма. Одно ли это и тоже — еще вопрос.
3.
2001 год, первый фестиваль «Новая драма», программу составляем мы с коллегой Аленой Карась. У организаторов, Боякова и Греминой, есть на счет программы свои соображения — но на одном мы сходимся: если суждено появиться формату фестиваля, пусть его продиктует публика и артикулирует критика — не мы. Поэтому в программе и тульская постановка Надежды Птушкиной, и екатеринбургский спектакль Николая Коляды, — их молодость пришлась на семидесятые. И петербуржец Лыков с монологом Клима. И «Пластилин» Сигарева с воронежской постановкой двух молодых авторов сразу, тольяттинца Вячеслава Дурненкова и грузина Лаши Бугадзе. Ни с того ни с сего вызвал скандал безобидный «День радио», где Михаил Козырев и ребята из «Квартета И» пародировали радиоэфир, группа «Несчастный случай» — рок-н-ролл и прочую авторскую песню. «Осквернение МХАТа!» — голосил после спектакля замдиректора, а мы только руками разводили: надо же, на такое мы даже не замахивались.
Публика делала свой выбор (на тульской Птушкиной был пустой зал), критики и театральное сообщество — свой. Критики и общественность знали, что у всего должен быть формат; они стали формулировать его для новой драмы, и это интересно было послушать. Начались публикации в журналах, дискуссии, круглые столы, — вскоре весомые люди с серьезными репутациями сообща постановили, что:
— новая драма — про геев, наркоманов и прочие темные полосы общества, — то есть драма социальная, а им этого с головой хватило в идеологические советские;
— новые пьесы написаны без представления о Аристотелевых триединствах, что ужасно. Но мало того — написаны матом, а это уж ни в какие ворота;
— а главное (и этот довод кажется оппонентам новой драмы абсолютно убийственным) — новая драма это по большей части неталантливо. Причем, отличать талант от графомана брались люди, никогда не державшие в руках рукописей, и пьесы читавшие только в библиотеках: там все талантливо, уже потому, что в твердом переплете.
Одним словом, молодую пьесу обкорнали под определение — и вслед за тем ее принялись демонизировать. Навешали на нее всех собак. Противопоставили великому русскому репертуарному театру. Объявили врагом номер один. Похоже было на то, как лабораторию обвинили в том, что завод остановился.
Самое наивное из представлений о новой драме — то, что на ней кто-то хорошо нагрелся. Ну-ну: самые успешные российские драматурги новой волны — братья Пресняковы. Сколько спектаклей по их пьесам вышло в России? Четыре. Четыре авторских гонорара за пять лет, — библиотекарь на выдаче студентам Шекспира больше нажился на нем, чем Пресняковы на своих пьесах в России. Может быть, на Пресняковых нажился Центр драматургии и режиссуры, где идут два спектакля по их пьесам? Считаем: «Пленные духи» в сравнении с каким-нибудь «Стеклянным зверинцем» из Молодежного театра (то же количество актеров, та же маленькая сцена) стоят дороже вдвое: Казанцев кроме всего оплачивает аренду сцены и гонорары авторам. Сказано же: лучший автор — мертвый автор.
Словечко в простоте
В двадцатом веке, с появлением фигуры режиссера, театр на всех континентах развивался по одной модели, двигался по одной и той же лестнице в три ступени высотой: поисковый театр — репертуарный театр — театр коммерческий. Off-off-Вест-энд — Off-Вест-энд и Вест-энд. Причем, в основе каждого — современные тексты; а высший пилотаж в режиссуре демонстрируют, напротив, на примере классики. У нас все с ног на голову: основа репертуара — классика, современный текст — что-то из ряда вон. У нас, как и в обществе, в театре не сформировался средний слой — конкурентоспособный театр, нуждающийся в кадрах и рекрутирующий их из той самой новой драмы. Но для того, чтобы он появился, стоило бы освободить театры от труппы, худруков, директоров — и пускать их обратно на конкурсной основе и на короткий срок. Вспомните, останавливались заводы и фабрики, разваливались колхозы и киностудии, закрывались издательства и детские сады — только театры остались нетронутыми. Назовите хоть один театр, закрывшийся, когда гибла страна. На моей памяти только крохотный театр Вани Вырыпаева, которого вытолкали из Иркутска. Театр «Ложа», распавшийся, когда Евгений Гришковец уехал из Кемерово. Да челябинские «Бабы», разбежавшиеся, когда закончился энтузиазм. Все. Даже школа — и та подвергалась реформе. Только театр, приватизированный заслуженными ветеранами сцены, оставался стоять памятником самому себе. И то понятно: иллюзия, что у нас все в порядке в сфере духа, обходится налогоплательщикам не слишком дорого. Лет шесть назад Михаил Бычков привез из Москвы в Воронеж пачку новых пьес и назначил труппе читки. А труппа у Бычкова, — это надо знать, — привыкла к Стриндбергу и Достоевскому. Когда перед труппой прочитали «Шоппинг & Fucking», два заслуженных артиста России положили на стол заявления об уходе. Когда б Равенхиллом можно было ударить по худрукам…
Еще одно расхожее представление о новой драме — мол, это локальное московское явление. Помню, в первый год «Новой драмы» повезли в Нижний Новгород кемеровский «Угольный бассейн», спектакль про шахтеров, и после группа женщин рвала на мне кофточку с криками: «что вы нам обезьян показываете, у нас такие дома сидят! Вертайте деньги взад!» Мне жалко было и свою кофточку, и этих женщин, одевших в этот день лучшие свои платья, но я до сих пор не поняла, что женщины воображали при словах «Угольный бассейн».
Что правда — то правда: как в любой империи, в России столица рекрутирует лучших из провинций. Но появляются-то они именно там: в Екатеринбурге пишут Пресняковы, в Тольятти — Дурненковы, в Киеве, когда не заняты на киностудии АМЕДИА — Курочкин и Ворожбит. На «Любимовку», перебазировавшуюся на этот год в Москву, в сентябре приедут авторы из Магнитогорска и Уфы, Челябинска и Минска. На «Новую драму», что стартует вслед за Любимовкой, привезут (только не смейтесь!) «Пластилин» из Якутского театра сатиры и юмора. И сыктывкарский спектакль по английской самоубийце Саре Кейн. Рассказывают, актриса, которая играет в «Психозе», похожа на Земфиру.
И самое предвзятое мнение о новой драме — то, что она существует. Но если новая драма — это только социальный комментарий плюс порция мата, то что ж тогда «Цуриков», где герой Курочкина путешествует в свой персональный ад? И что такое «Mutter» Дурненкова, в котором фантазии столько же, сколько любви. И где поместился социальный комментарий в «Бытии № 2» Вырыпаева?
Нет, если мне скажут, что новая драма — это авангард, противопоставивший себя традиции — то я первая скажу, что с традицией в новой драме слишком плохо знакомы, чтобы быть в авангарде. Чехов, ненавидевший буржуазную драму, заполонившую все сцены мира, в том числе и русскую, сперва научился писать водевили. И только изучив оружие врага выдвинул свою альтернативу — «Чайку». Из нынешних мало кто способен написать трехактный водевиль.
Поле брани
Новая это драма, или старая — пусть разбираются люди объективные. По мне, это молодая драма — и только. Молодая — и потому отчаянная и корявая. Ее пишут люди с ободранной кожей и воспаленными глазами. Они знают жизнь за пределами МКАДа, что важно. Но они знают кое-что и о жизни за пределами Земли — и это важнее. Они не обязывались быть Чеховыми, так же как Чехов когда-то не обязывался быть Шекспиром — и не нужно их упрекать в том, что они это они и только. Они вообще ничем никому не обязаны, и хорошо, если они с кем-то совпадают — а нет, так никто ж не неволит. Даже телевизор можно выключить, а уж их исключить из своей жизни еще проще. Не ходите на их спектакли. Вообще не выходите из дома — там идут кислотные дожди Славы Дурненкова. Даже не подходите к двери — за ней вас караулит Валя, поначалу изображавший жертву. Не заглядывайте в себя — там может обнаружиться шизофреничка Великанова, знакомая Ивана Вырыпаева. Не смотритесь в зеркало — однажды вы обнаружите себя лысым египетским котом Германики. И, упаси господи, не открывайте рта — иначе услышите, как вашими устами говорит милиционер Пресняковых: «откуда вы, на…, сюда прилетели?!»
Читайте также
-
Будто в будущее — «Мейерхольд. Чужой театр» Валерия Фокина
-
Саги Андрея Могучего — К новому сезону
-
Вечный часовой самого себя — О Сергее Дрейдене и его Учителе
-
Вам и не снилось — «Преступление и наказание» Мотои Миуры
-
«Спектакль делает себя сам» — «Билет в кино» на «Ленфильме»
-
Теодорос Терзопулос: «Я ехал в ГДР за Брехтом, а обрел друга и учителя Хайнера Мюллера»