Любовь Аркус
Любовь Аркус

Герой нового времени. Андрей Панин в его экранных воплощениях


Его можно поместить в любые предлагаемые обстоятельства, и одно только его самодостаточное присутствие нарастит недостающие смыслы, залатает прорехи в сюжете, оправдает любые натяжки фабулы.

Его органика стопроцентна, энергетика бесперебойна, техника виртуозна. Он актер — высший сорт. Таких всегда мало делали, а теперь почти перестали. Но сейчас речь не об актере Андрее Панине, а о его экранном герое. О человеке, который понадобился времени; о человеке, которого время заказало.

Панин-актер крупнее и шире этого героя, о чем точно знают те, кто видел его в театре. Во МХАТе, где Панин отслужил десятилетие и играл много и разнообразно: «Бобок», «Борис Годунов», «Маленькие трагедии», «Три сестры» и проч. В антрепризных спектаклях на выход, «Смертельном номере» и «Академии смеха», где его клоунада была остра и бесподобна, хоть и с поправкой на мхатовскую школу. Панин-эксцентрик, однако, новому кино — и, значит, новому времени — показательно не пригодился. «Свадьба» случилась почти что в самом начале его припоздавшей кинематографической судьбы, и исполненный им на выдохе неудержимый русский деградант Гаркуша, запойный пьяница, человек-проблема, чуткий друг и грубый враль, — открывал, казалось бы, дивные горизонты. Однако ж нет. В чистую эксцентрику Панина позже увел только «Шик», подарив роль беглого папаши-закройщика, скорого на эскапады. То ли безумного на всю голову, то ли разыгрывающего дешевую сумасшедшую карту. Но это — две отдельные яркие фигуры актерской речи. Не их заказало время. «Заказало» — в старом, неагрессивном смысле: сформулировало тип, какой выразил бы его, время, отчетливо.

Внешне же этот герой показательно неотчетлив. Русый, с залысинами. Тонкогубое лицо без резкой лепки и графики, нос уточкой, глаз почти рыбий. Неточно определяемый возраст — между сорока и пятьюдесятью.

Эта стертость, конечно, с подвохом.

Гладь обманчива; мимика почти отсутствует, но «смытое» лицо находится в постоянном трудноуловимом движении, которое исподволь готовит мгновенные электрические разряды, преображающие и «никакой» облик, и скользящую повадку.

Вдруг зыркнет колюче — и холод по спине.

Скороговорочку впроброс, через угол рта, прервет короткой парадоксальной паузой.

Расслабленный с виду, мгновенно спружинит и резким, коротким, как выстрел, жестом разрубит воздух — так, к примеру, взмахом руки с тростью он останавливает извозчика во «Всаднике по имени Смерть».

По мерке, скажем, советского кино Панин совсем не герой. В том кино, богатом на фактуру, центровое место и главные роли ему и не снились бы. Там и тогда в героях ходили люди яркие: гении и злодеи, деятели и дезертиры, подвижники и отступники. Экран раздирали великие чувства, все с большой буквы: Любовь, Страх, Ненависть, Зависть, Гнев.

Теперь забудьте о тех чувствах. Вместо них на поверхности — мелкая рябь сиюминутных реакций, а внутри вместо мотивов — мотивировки. Вместо времени с пафосом безгеройности — безгеройное время как само собой разумеющееся. Вместо тех героев — человек, который не смотрит, а посматривает, не говорит, а проборматывает, не слушает, а прислушивается. Совершает не поступки, а действия в предлагаемых обстоятельствах. Таков герой Панина.

В том, ушедшем кино простой советский человек, учетная единица народонаселения, размещался на третьем плане, обеспечивая выпуклому герою достоверный нейтральный фон. На третьем плане и обитали персонажи-предшественники нынешнего героя Панина. Мелькали рядом с героем, мучеником науки, в курилке заштатного НИИ. Мешали бетон на стройке, где герой в каске мужественно и самоотверженно боролся с приписками, захребетничеством и очковтирательством. Застывали мышиной массой на групповых фотографиях среди … «и других».

Такие могли плести против героя интриги или, напротив, служить ему верой и правдой; оказывать ему мелкие услуги или делать мелкие пакости; следовать за ним неотступно или держаться на дистанции. Одно было непреложно: маленький человек обитал на обочине сюжета и действия. Тень знала свое место — как знает ее неприметный Виктор, житель многонаселенной коммуналки, сыгранный Паниным в показательно “советском фильме-анахронизме «Жизнь забавами полна». Или служака, обыватель, рогоносец в «Границе», что с покорностью несет свой крест: до поры до времени быть терпеливым мухомором при женщине «с идеалами». Эти непривычные актеру роли и, пожалуй, еще роль-функция необаятельного директора детдома в «Спартаке и Калашникове» — удостоверяют назначенное Панину положение в советском кино, если бы оно вдруг вернулось. Это «облегченный» Панин, Панин «casual», без фокусов и сверхзадач. В этих фильмах, кстати, Панину отчаянно неинтересно, и он не считает нужным скуку эту скрывать.

Потому что его настоящий герой не обочинный. Прежде тень знала свое место — но вот уже не желает знать и требует себе другое. Тень выигрывает бой, и персонаж выбивается в герои. Нынешний первый план, каким его захватил расплодившийся герой нового времени — это взбесившийся план третий.

Не случайно в герое всегда ощутима угроза. Вернее, сам он ходячая угроза. Не понимаешь, что выкинет в следующий момент. Вот он, гэбист Савельев из «Водителя для Веры», подходит чуть вразвалочку к генеральскому шоферу Виктору. Подходит так, что жди чего угодно — и ударить резким прямым в нос способен, и похлопать по плечу, растянув тонкие губы в недоброй улыбке: «Все в порядке, Витек»…

Эта угроза шпанской природы, из дворового детства. Она тревожит, но и притягивает, как притянула — не она одна, но и она тоже — миллионы голосов к человеку, всенародно избранному и типологически с героем Панина во многом схожему.

Нет случайности в том, что именно Панина позвали несколько лет назад играть в мелодраме «Поцелуй не для прессы» частный эпизод из жизни крупного современного политика X, насчет прототипа которого ни у кого из прочитавших сценарий сомнений не было; фильм, кстати, задержан, до сих пор не вышел.

Возвращаясь непосредственно к герою Панина — в нем ничего определенного. За сердцевину не ухватить — а может, и нет ее, а есть оборотничество. Не то, что в погонах и на газетных передовицах, — пострашнее.

Оборотнем впрямую, сюжетно обозначенным, он бывал нечасто. Один из них — и вообще одно из первых воплощений панинского героя — мент Окуньков в «Нежном возрасте», характерным движением поправляющий во время допроса свое «хозяйство» в форменных серых штанах. Окуньков берет ребят на «горячем», грозит законом и кулаком, а потом оказывается замешанным в гораздо более серьезных бандитских делах чечена Аслана. Так же и Каверин из «Бригады» волею обстоятельств стал деталью другого механизма — не того, что закручивает гайки, а того, что их отвинчивает. Но в любом случае он власть и сила.

Захват первого плана взбесившимся третьим произошел по праву сильного, и герой Панина, как правило, человек силы — собственной или полученной по разнарядке: бандит либо служивый при погонах.

С бандита все началось. В криминальном триллере «24 часа» вроде бы неприметный Лев, человек со снулыми глазами, замыкал поле фильма на себя, потому что здесь героем был именно он. В нем заключались авторское послание и главный авторский интерес.

Лев больше не ведает добра и зла, забыл про те органы чувств, которыми они распознаются. Ему что собратья по убойному бизнесу, что менты, что братки — без разницы. В отличие от Феликса в исполнении Максима Суханова, романтического героя, бунтаря без причины, наш — без претензий. Никакой аффектации, никакого вызова миру. Он знает, что всегда будет пешкой в чьей-то шахматной партии, но знает и то, что сами игроки, которые двигают фигурами и лично им, тоже пешки в партии посерьезнее. А что за люди склонились над доской, Лев не задумывается: это значения не имеет. Он устал — навсегда и от всех. Его сыновняя любовь к матери и забота о младшем брате выглядят данайскими дарами сценариста, вдруг озаботившегося «человеческим» в своем герое. Точно так же, как отпетый негодяй-гэбист в «Водителе для Веры» по воле драматурга — а не по воле понятой актером натуры и сыгранного им характера — опускает руку с пистолетом, отпускает солдатика и младенца с миром и карабкается вверх по пригорку, по-человечески, очень по-человечески приговаривая: «Ну, что за жизнь… собачья жизнь». А в фильме «Бой с тенью» бизнесмену Вахиту сценарием зачем-то навязана березка из Соликамска, которую тот заботливо поливает. С другим актером эти неловкие фокусы прошли бы, сошли бы авторам с рук — но не с Паниным. На его герое теплые «человечинки» — как нашлепки из пластыря на лбу.

Впрочем, «Водитель для Веры» и «Бой с тенью» связаны еще одной рифмой, посущественней. Точнее, внутренним сюжетом «отражения в зеркале». Герой Панина — гэбист в первом фильме и мафиозо во втором — считывает свое отражение в мальчишках: соответственно, в солдате и боксере.

В «Водителе…», поверх надуманного и одномерного злодея, Панин как будто произносит внутренний монолог, обращенный к мальчику. Чем ты лучше меня? Стань как я — и докажи тем самым, что у меня не было выбора, что путь для всех один. У меня тоже были когда-то мечты, устремления, идеалы. Но меня сломали об колено — и ты получай. Хочешь, парень, карьеру сделать? Поможем. Не хочешь поступаться? Заставим. Меня же когда-то заставили. Твое, парень, падение — подтверждение моей правоты. По-другому никак.

В «Бое с тенью» посыл сформулирован вслух. Вахит бросает главному герою: «Ты — это я двадцать лет назад». Инвалид, он уже не в силах никому ничего доказать на ринге. Здоровья нет — есть только деньги, много денег. Эти деньги он готов вложить в чужое молодое тело, в чужое мастерство — и купить на них судьбу этого парня. Ответить его победной судьбой за свою, проигранную. Чтобы каждый нокдаун, в который тот станет посылать противников, вколачивал гвоздь в крышку гроба его очередного врага. Для Вахита проигранный парнем бой — поражение гораздо более серьезное, чем для самого неудачника. Даже не поражение, а катастрофа. Что деньги — мусор, он знал и без того, но что жизнь не выиграть, не взять силой — он вынужден уяснить во второй и уже в последний раз. И этого он проигравшему простить не может. Тренер, который приходит к нему просить денег на операцию для парня и получает отказ, не способен взять в толк главного: не денег жалко могущественному полутрупу. Он счеты сводит. В лице мальчишки сводит счеты с собственной судьбой.

Он человек-зверь. Некрупный, но тренированный и хищный. Ему нечего терять и нечем дорожить. Во «Всаднике по имени Смерть» он — существо, способное на все. Нет на свете ни одной вещи, что была бы для него свята; ни единого имени, звук которого мог бы увлажнить или затуманить сухой блеск его колючих и прозрачных глаз.. И потому этот Жорж ничего не боится. И потому он из тех, с кем боже упаси повстречаться на глухой тропке.

С одним и тем же абсолютно неподвижным лицом герой готовит убийства, присутствует при них и их совершает, спит и выясняет отношения с двумя женщинами (одна из них любит его, другую любит он), ведет мировоззренческие дискуссии о смысле жизни, Боге и морали, разгадывает предателя и провокатора в вышестоящем товарище по партии, преследует врага и уходит от преследования, посылает соратников на верную гибель и сам идет на нее без колебаний.

Его лицо одинаково неподвижно, бесчувственно и бесстрастно с обеими женщинами: и постылой, и желанной. Оно не выражает ничего — ни любви, ни ее отсутствия.

Впрочем, когда он смотрит на свою потенциальную жертву («Я хочу его смерти», «Я думаю только о том, как убить его»), в глазах его нет ни ненависти, ни даже охотничьего блеска.

Они как занавешенное зеркало; зеркало, в котором ничего не отражается.

Все дружно сошлись на том, что Савинков стал «творческой неудачей популярного актера». Ой ли? Пусть он не сыграл Савинкова — по свидетельству современников, человека больших страстей. Панин не «психологичен», он и вправду не представил доказательств… но взамен предъявил черную дыру, бездонный омут последнего отчаяния, в котором только и могут водиться те пустоглазые существа, — то ли сверх-, то ли недочеловеки, — для которых нет ни Бога, ни черта, ни любви, ни ненависти, ни лета, ни зимы, ни мужчин, ни женщин… А есть только мишень в оптическом прицеле, за пределами которого мир не нужен и обрывается в пустоту.

У него конфликт не с собой, не со временем и местом, но с самим мироустройством. Вопросов больше нет, все уроки пройдены, ответы получены, тетрадка в косую линейку с сочинением на вольную тему «В чем смысл жизни?» захлопнута и заброшена на пыльный чердак. Душа выжжена, ярость бесслезна. Жизнь кончена, но смерть еще не знает об этом — вот лирическая тема актера Андрея Панина, воплотившего героя нового времени.

В «Свадьбе», Гаркуша: «Слушай, мент, ты жить хочешь? А я че-то — не-а»…

— Не-а…

Это герой принципиально негероический, лишенный устоев и подпорок, вне какой бы то ни было системы координат. Один. Без авторской опеки, укора, осуждения или восхищения.

Голый человек на голой земле.

дата первой публикации

Читайте также

Сообщить об опечатке

Текст, который будет отправлен нашим редакторам:

Отправить