Яна Скопина: «Теперь все сколочено очень крепко»
В прокат выходит «Скоро кончится лето» — полнометражный дебют Яны Скопиной, ученицы Сергея Александровича Соловьева (свой фильм она посвятила мастеру). Ная Гусева поговорила с режиссером о феномене Цоя, школе Соловьева и детстве в Казахстане. Также напоминаем, что 27 октября в «КАРО. Октябрь» и 30 октября на «Лендоке» картину можно будет обсудить с ее автором.
Цой сопровождает зрителя повсюду. Чем он так для вас важен?
Я училась у Сергея Соловьева, хорошо знакома с Рашидом Нугмановым, так что совершенно удивительным образом связана со всей этой культурой. И когда мы делали нашу картину, основными референсами были, конечно, «Асса» и «Игла». В то же время мне не хотелось заявлять его главной темой: эта история не про солиста группы «Кино», а про первую любовь на фоне событий в стране. А Цой — одно из главных явлений в Советском Союзе для меня. Дети и подростки в фильме просто не могли его не любить. Они жили своей жизнью, но где-то на подкорке взаимодействовали с ним все равно.
В кино случайности часто обретают особый смысл
В фильме есть персонаж по кличке Ёж, его образ вдохновлен одновременно Брюсом Ли и Виктором Цоем. Когда мы сделали грим актеру Ерболу Семкулову, увидели сеанс абсолютной мимикрии. Я знаю, что Цой обожал Брюса Ли, и стремился быть на него похожим. Вот Ёж и воплотил в себе сразу два образа.
Баха, главный герой, воплощает собой в том числе образ сверхчеловека. Зачем ему вообще что-то на себя примерять? И как с этим связан гипноз?
К этому есть много разных и довольно неочевидных подводок. Во-первых, это эпоха, когда страна была под гипнозом во всех смыслах. Под гипнозом того, что происходило в действительности — люди были научены жить по определенным правилам. И в то же время были реальные люди, вроде Кашпировского и Чумака, которые гипнотизировали нас в телевизоре. Редкая семья не ставила заряжаться воду и крема перед экраном. Именно тогда родились все эти увлечения йогой, гвоздями, хождением по стеклам — это есть и в советских фильмах, просто мы этого не помним и думаем, что та же йога пришла к нам относительно недавно.
Баха увлечен гипнозом — он думает, что гипноз поможет ему стать сверхчеловеком. Ему хочется быть более значимым и важным в глазах друзей и родителей. Но в конце концов узнает, что такое «сверхчеловек» из книги Ницше, и понимает, что не до конца разобрался. Уточнение формулировки стало для него одной из причин переосмыслить то, к чему и зачем он шел.
Сейчас уже нет того, что показано в картине. Про современность надо говорить другим языком
А имя героя специально было выбрано? Насколько я знаю, оно означает «великолепный», «яркий». То есть, что-то «сверх».
На самом деле, нет. Если говорить честно, имя выбрано просто потому, что мы искали что-то звучное и короткое. Плюс ко всему эта история была написана со слов реального человека. Практически все, что происходит в фильме, это реальные события. И мы как-то случайно придумали «Баху», а потом оказалось, что в казахстанском кинематографе очень часто используют это имя. В кино случайности часто обретают особый смысл.
А почему вы все-таки решили остаться в 1990-х? Желание стать сверхчеловеком может появиться и в наше время.
Несколько причин. Первая — это Цой. Как-то один знакомый мне рассказал, что был на его концерте. Тогда Цой был для меня какой-то символической фигурой, а тут я вижу человека, который говорит: «А я был прямо перед сценой, сидел на шее у своего друга, Цой играл перед нами, и у него вот так вот слюна брызгала, и в какой-то момент струна порвалась». Я тогда так впечатлилась и поняла, что надо об этом что-то снять. Попросила еще какие-то истории из жизни рассказать. Это ощущение реального меня взбудоражило. И мне захотелось снять картину про принадлежность к той эпохе.
Вторая причина в том, что для меня это возможность отрефлексировать собственное детство, проведенное в Казахстане. Я, конечно, моложе персонажей, но у меня была старшая двоюродная сестра, за которой я ходила хвостиком, которая точно также со своими сверстниками курила и тусовалась во дворе.
Ты специально делаешь какие-то погрешности, впуская туда живую жизнь
Мне очень нравится время перемен. Было много рок-музыкантов, расцветал авангард и находились новые возможности для искусства, привозились пластинки, варились джинсы. И мне было важно оставаться на этой стороне 1990-х, в самом их начале, не хотелось переходить в дальнейшее, когда легкость сменилась бандитизмом. Там уже не моя территория.
Я хотела зафиксировать это время как аномалию доброты. Об этом сейчас не принято снимать, это больше похоже на сказку. Сейчас уже нет того, что показано в картине. Про современность надо говорить другим языком. Но надо сказать, Алма-Ата до сих пор остается теплой, радушной и гостеприимной.
Чем для вас отличается перестроечное искусство от современного, кроме того, что оно было пропитано добротой?
Ушла наивность, как технологическая, так и человеческая. Теперь все сколочено очень крепко. Мой мастер говорил, что раньше было «не очень крепкое кино». И мне это нравилось, когда немножко все не отполировано, более человечно. Сейчас ни к кому не придерешься, а иногда очень хочется.
Например, сейчас даже в интерьерах тенденция на recycle, когда ты покупаешь старые вещи или кладешь себе на пол старинный паркет вместо нового, а он с изъянами. С фильмом такие же ощущения, когда ты специально делаешь какие-то погрешности, впуская туда живую жизнь.
Как можно, если кто-то голодает и болеет, быть радостным? Но мы не можем никому помочь, если у нас самих не будет на это сил
Сеанс. Лица. Сергей Соловьев купить
Ёж произносит фразу: «Смысл жизни — это кайф». Это слоган, который можно использовать и сейчас, или это что-то подвластное только ушедшему времени?
Мне кажется, что смысл жизни — это правда кайф. Может, слово «кайф» можно заменить на что-то поинтеллигентнее, но всё же. То, что ты делаешь, должно быть ради радости. Смысл жизни в этом ощущении. Даже если человек состоялся и реализовался, все это обнуляется, если нет радости.
Этот принцип я взяла от Соловьева. Его как-то позвали провести мастер-класс для топ-менеджеров, и там его спросили, в чем смысл жизни. А он и ответил — в кайфе. Он тогда смеялся очень долго и думал, что его никогда в жизни туда больше не позовут. В итоге, конечно, позвали.
Мне кажется, Соловьев жил так, как многим было стыдно — в советское время почему-то многим было стыдно быть счастливыми. Как можно, если кто-то голодает и болеет, быть радостным? Но мы не можем никому помочь, если у нас самих не будет на это сил. Как мы можем созидать? Какой в этом толк?
Что вы еще взяли от мастера?
Все поклоны к «Ассе», например, сделаны специально. Это дань уважения, оглядка. Даже конкретные детали есть: в сцене с репетицией там висит красная ткань, которая напоминает ту, что была у музыкантов из «Ассы».
Этот дебют — рефлексия не только моего детства, но и учебы у Соловьева. Я ведь с ним провела шестнадцать лет: сначала была вольным слушателем, потом училась, работала и до сих пор преподаю режиссуру на его курсе. Соловьев всю жизнь учил меня саморефлексии, чтобы как-то наращивать жизненный багаж. Он сам, например, вдохновлялся сценой из «Жюля и Джима» Франсуа Трюффо, где девушка пускает дым, перевернув сигарету фильтром наружу, как паровоз. Соловьев в нескольких фильмах это использовал: не потому что украл, просто цитировал из обожания. Вот и у меня так же.
Время полного метра должно было просто настать
Но своего мы тоже добавили в фильм очень много. Например, мы снимали с рук — так в советском кино не делали, никто не носился с камерой на плечах. А наш оператор Даша Балановская таскала все на своих руках — низкий поклон ей, это очень тяжело. Она даже обувь на платформе себе купила, чтобы носить камеру чуть выше и быть на одном уровне с актерами.
Мы много чем помимо «Ассы» и работ Соловьева вдохновлялись. Список огромный. Живописью, фильмами, цветом, — очень хотелось добавить чего-то желтого, теплого. Смотрели работы современных казахстанских художников — Сауле Сулейменовой, например.
Дебют — опыт и профессиональный, и эмоциональный. Что вам принесла работа над фильмом помимо возможности отдать уважение мастеру?
Я очень долго к этому шла. В среднем проходит четыре-пять лет от выпуска до первого полного метра у ВГИКов. У меня это заняло куда больше времени. Я сильно переживала, потому что была старше своих сокурсников, много снимала, в том числе и помогала ребятам. С дебютом долго не складывалось — я не могла понять причину. Сейчас думаю, что мне нужно было время вырасти, родить ребенка, разобраться со своим опытом и закончить личную историю, чтобы прийти к картине. Время полного метра должно было просто настать.
Для меня это и огромная возможность понять, как теперь работает индустрия, что я могу принести оттуда студентам, чем это им поможет. То, что нам рассказывали люди, снимающие «когда-то тогда», уже неактуально. Все ушло вперед, вправо, влево и абсолютно не работает как раньше. Ты совсем по-другому выстраиваешь коммуникацию с людьми, ведешь себя на площадке. Поэтому помимо личного роста, это еще и педагогический.
Ко всем людям, с которыми я работала над картиной, я ощущаю влюбленность, такое будто подростковое чувство. Мы даже не ссорились почти, никаких проблем не было в работе. То ли судьба, то ли похожие люди притягиваются. У нас была команда, которая сделала для фильма все, что только было возможно. Это — большой мир, в который хочется идти и погружаться дальше и глубже.
Фото: Даша Балановская
Читайте также
-
Самурай в Петербурге — Роза Орынбасарова о «Жертве для императора»
-
«Если подумаешь об увиденном, то тут же забудешь» — Разговор с Геннадием Карюком
-
Денис Прытков: «Однажды рамок станет меньше»
-
Передать безвременье — Николай Ларионов о «Вечной зиме»
-
«Травма руководит, пока она невидима» — Александра Крецан о «Привет, пап!»
-
Юрий Норштейн: «Чувства начинают метаться. И умирают»