«Думать о тех, за кого отвечаешь» — Борис Хлебников о фильме «Снегирь»
На открытии ММКФ показали новый фильм Бориса Хлебникова «Снегирь». Об этой во всех смыслах масштабной работе режиссер рассказал Любови Аркус и Василию Степанову в интервью, опубликованном в 84-м номере «Сеанса». Полную версию разговора можно прочитать, купив журнал.
Л.A.: Давай поговорим про твой новый фильм. Я читала, по‑моему, все варианты сценария и смотрела какую‑то сборку. Не знаю, изменилась она с тех пор или нет. Как тебе сейчас кажется, зачем ты придумал это снимать?
Мне Наташа Дрозд дала почитать книгу «Три минуты молчания» Георгия Владимова. И я нашел там одну совершенно побочную для сюжета, но поразившую меня мысль. Никогда не хотел снимать ничего про «странную русскую душу», мне всегда казалось, что все это максимально вредоносная мутотень, но тут я почему-то понял, что такое русский национальный характер. Это не абстрактное понятие. В него входит, например, и терпеливость феноменальная, и ненормальная, жаркая беспощадность временами. И все это часто из-за абсолютного отсутствия смысла жизни, непонимания долгосрочной перспективы.
Русские часто готовы на подвиг, потому что это прямая и понятная штука, ситуация, в которой надо действовать: закрыть пулемет, взорвать кого-нибудь (например, себя) или спасти кого-то. И это счастье посреди той бессмысленной жизни, которой люди чаще всего живут. Мне кажется, люди не готовы на подвиг вдолгую. На подвиг в короткую — да, а на длинную приличную жизнь — нет. Это прям наша черта, на мой взгляд. Вокруг этой мысли мы все и построили.
СЕАНС – 84
Л.A.: Почему, Борь? Почему не готовы? Откуда взялось это ощущение бессмысленности жизни, которая дает возможность власть имущим…
В.С.: …манипулировать.
Это правда, так и есть. Люба, твой фанат и почитатель Мосин мне напомнил недавно одну фразу из какого-то твоего интервью. Ты там говоришь, что «не бойтесь Россию богатую, бойтесь Россию бедную». Это поразительно точно. Сейчас я был в Якутии, и мы снимали в бараках, где туалеты на улице находятся. Чтоб понять, что это такое, скажу — там максимально континентальный климат. Это значит +35–40 летом, и туалеты воняют страшно, а зимой −50, и я не понимаю, как они в принципе сосредоточиваются на этих процессах. Или как мы делали «Долгую счастливую жизнь» про фермеров наших… Дело не в фильме, а в реальности, которая за ним стоит.
Когда человек живет с мыслью, что в любую минуту придут и отберут, у него атрофируется чувство ответственности
Любое предпринимательство в России наказуемо, средний и малый бизнес, не завязанный в коррупционную паутину, на любом уровне отжимается. Предприниматели — это те, кого называют торгашами. Такое, понимаешь, отношение. На самом деле предпринимательство — это инициатива и принятие на себя ответственности за выплату зарплат, за работников, за все риски вообще, которых на каждом шагу миллион. В любых демократических странах это поддерживается государством. Здесь же государство убивает это в секунду. Просто не счесть реальных трагических историй, которые мы видели, пока к съемкам готовились. Боже мой, что тогда в сельском хозяйстве происходило. Там очень добрые и хорошие люди были, и все они разорились. Нормальный умный человек никогда бы не пошел в фермерство. Умный русский понимает, что честным трудом дело устроить нельзя. Наблюдали еще такой анекдот: чувак построил баню в маленьком городке на 200 000. Первыми пришли менты, сказали: «Хорошая баня, давай мы тебе поможем, но отдай нам субботу». Он говорит: «Хорошо, отдам субботу». Бесплатно, конечно. Потом пришли пожарные, отобрали воскресенье, потом пришла санэпидемстанция, отобрали пятницу. Короче, все эти службы отобрали у него, по-моему, пять дней. На себя он мог работать два дня в неделю. Когда человек живет с мыслью, что в любую минуту придут и отберут, у него атрофируется чувство ответственности, а значит, достоинства, а значит, ощущение себя как личности.
Я люблю стариков, они мне интересны, но только не эти многомудрые
Л.A.: Хорошо все‑таки, что ты успел снять еще один большой фильм…
Ты знаешь историю, как мы ходили с Сергеем Михайловичем [Сельяновым] к Абрамовичу деньги просить? Абрамович подошел после показа «Аритмии» на «Стрелке» и сказал, что ему очень понравилось кино. «Когда вы будете делать следующее кино, я постараюсь вам помочь». А у нас сейчас, когда начались боевые действия, отвалились все зарубежные партнеры. Сергей Михайлович взял на себя огромные траты, и я решил позвонить Абрамовичу, выслал сценарий. Он сказал: «Приезжайте, пожалуйста», — и мы поехали с Сельяновым к нему домой. Абрамович сказал: «Ну что, я прочитал сценарий, сколько он будет стоить?» Сельянов говорит: «Он будет стоить 300 000 000». «А какова ваша предполагаемая прибыль?» Сергей Михайлович спокойно так: «Предполагаемые убытки минимум 200 000 000». Абрамович говорит: «А зачем вообще это все делать?» Сельянов отвечает: «Сценарий хороший, надо делать». Он говорит: «Ну ладно-ладно, я участвую».
Понимаешь, он же сейчас единственный, кто за нас всех парится. Сельянов просто сидит и договаривается с правительством о каких-то отсрочках, о том о сем, про кинематографические заботы. Мало кто знает, а он занимается этим бесконечно. Мне очень нравится, когда человек просто дело делает.
Л.A.: Ты хорошо объяснил про главное для тебя в фильме. Но мне кажется, что там есть и другие важные вещи. Например, эта история с девочками в инстаграме. [Соцсеть Instagram принадлежит корпорации Meta, признанной в РФ экстремистской — примеч. ред.]
В.С.: И вообще вся эта линия отцов и детей, старшего поколения и младшего. Кто, по‑твоему, виноват в том, что они друг друга не понимают?
Тут все хитро: самый страшный, как мне кажется, герой Сытого. В нашей литературе (и в романе Владимова, кстати) это такой многомудрый дед. Носитель посконной мудрости. А мы написали другого деда, такого, который всех поучает, и его надо непременно слушаться. Но это неправда. Эта традиция — она всегда про «да, были люди в наше время, богатыри — не вы», про «я служил, и ты служи», «я страдал, и тебе надо страдать», «я стоял на горохе, и вот ты постой на горохе». Это нечестно. Это первобытное общество. У нас сейчас Михалков в роли такого деда выступает. Я люблю стариков, они мне интересны, но только не эти многомудрые. Конечно, Андрей Алексеевич Смирнов, Сергей Александрович Соловьев — для меня встречи с ними были огромными важными событиями. Но это из-за моей любви и по моему выбору, а не потому, что я встроен в какую-то иерархию и должен исполнять какую-то программу, которую они исполняют.
Мне кажется, сейчас все живут надеждой, что все это вскоре как-нибудь рассосется. Иначе как?
В.С.: Мне бы хотелось все‑таки вернуться к фильму, к тому, как в нем сделана эта история конфликта поколений, ведь старшее поколение там, по сути, «сдает» молодежь…
Согласен.
Л.A.: Нет, ну слушайте, герой Робака‑то другой…
Он другой, но все равно сдает. Он как раз тот человек, который мог бы стать опорой и защитить от мудаков, но не защитил.
Л.A.: Если в нашем с тобой разговоре про стариков слово «иерархия» заменить на слово «опора», все становится яснее. Опоры нет.
Сейчас у многих моих друзей конфликт с родителями. Я всегда спрашиваю, сколько лет родителям, и когда понимаю, что им за семьдесят, говорю: не спорьте, пожалуйста, с ними, это бессмысленно. Потому что есть такая штука: ты вдруг понимаешь, что мама или папа сильно постарели, начинаешь на это злиться, начинаешь конфликтовать, это злость на то, что родители постарели и говорят такие вещи, а у них на самом деле жизнь в хаосе. Они хотят ее привести хоть в какой-то порядок, хотят знать, что их страна права, хотят думать, что мы хорошие, что все идет правильно. Сейчас повсеместный конфликт младших и старших состоит в том, что старшие устаканивают у себя в голове свою точку опоры, чтобы не сойти с ума, а младшие сходят с ума, потому что у них еще есть на это силы. Я, например, сейчас практически не вывожу, не выдерживаю. Я каждое утро минут сорок прихожу в себя, чтобы хоть как-то начать работать. Если бы была возможность принять происходящее, это успокоило бы психику. Сейчас массовое самовнушение у людей происходит.
В.С.: А что будет дальше, как тебе кажется? Ты же смотришь на студентов. Понятно, они растерянные, даже если где‑то за границей, в Узбекистане, в Армении, черт знает где, но у них вообще есть какие‑то надежды на кино, которому они пришли к тебе учиться? Или пора переучиваться на столяров и маляров?
Мне кажется, сейчас все живут надеждой, что все это вскоре как-нибудь рассосется. Иначе как? Как это должно произойти, никто не понимает. Но люди еще не готовы осознать: так, стоп, это надолго, это наша реальность, она будет с нами всегда. И тогда к этой реальности надо будет как-то приспосабливаться. Но пока никто не готов приспосабливаться. Это важно. Много тех, кто пытается перетерпеть и этот хаос, и эту муку вынужденного бездействия. И не делать никаких серьезных высказываний, потому что рот откроешь — глупость сморозишь… Нас таких большинство. Ослепшие, онемевшие, оглохшие.
Читайте также
-
Самурай в Петербурге — Роза Орынбасарова о «Жертве для императора»
-
«Если подумаешь об увиденном, то тут же забудешь» — Разговор с Геннадием Карюком
-
Денис Прытков: «Однажды рамок станет меньше»
-
Передать безвременье — Николай Ларионов о «Вечной зиме»
-
«Травма руководит, пока она невидима» — Александра Крецан о «Привет, пап!»
-
Юрий Норштейн: «Чувства начинают метаться. И умирают»