Татьяна Шапиро о Евгении Шапиро
Он снимал такие разные фильмы как «Золушка», «Первороссияне» и «Соломенная шляпка». О выдающемся операторе-постановщике «Ленфильма» Евгении Шапиро рассказывает его дочь, Татьяна, в детстве пережившая блокаду. Видео подготовлено специально для проекта «Свидетели, участники и потомки», реализованного с использованием гранта Президента Российской Федерации, предоставленного Фондом президентских грантов.
…. Это [фото] на Ленфильме сделали, когда его 85-летие отмечали. И так он все 65 лет снимал. А на хронике он как оказался: когда началась война, пошел воевать и был командиром роты здесь, в деревне Кискино. Был контужен и попал в госпиталь к Дженалидзе. Дженалидзе вошел, говорит: «Молодой человек, вы курите? — он курил, — Бросайте курить, чтобы быть здоровым. И каждое утро нагибайтесь 26 раз». Он говорит: «Мне не нагнуться. У меня контузия». Он говорит: «Ну представьте, что лежит красивая женщина и вам надо до нее рукой дотронуться». И вот до самой смерти 26 раз нагибался.
Курить бросил?
Да. Бросил, не курил. И когда лежал в госпитале, там же лежал академик-врач Слековский. А весь блокадный город был в афишах «Антон Иванович сердится», и его даже в армии называли Антоном Ивановичем. Говорит: «Это вы снимали «Антон Ивановича…»? Он говорит: «Да». «Так что же вы командир роты. Я вас устрою, вы будете военным кинооператором». И он был военным кинооператором и снимал кадры военные. Чуть не погиб — страшно было. И вот прямое попадание бомбы в дом, тогда много кадров было — это его кадр был.
Я хотела же быть кинооператором, во ВГИК уже поступала, но отец мне запретил, сказал, что «это мужская профессия».
[…] Мне было два года, когда началась война. Я помню, потому что блокаду забыть невозможно. Даже слышу свист бомб. У нас во дворе — мы на Невском, 61 жили — и в наш двор три бомбы попало. Это был ужас. Я помню это как сейчас. И еще один раз у соседей было окно на кухню, я сидела смотрела, вдруг немецкий самолет со свастикой летит. И дядя Костя-сосед кричит маме: «Тамарка, бери Таньку и беги в бомбоубежище». Мы с ней бежали по лестнице, и народ с нами. И мама услышала свист бомбы, прыгнула со мной в подвал — и мы остались живы. Я помню это как сейчас. Мы там на матрасе плавали… А всех, кто с нами был, всех наповал. Бомба-воронка упала. А отец тогда воевал под Ленинградом, деревня Кискино. И он приехал, потому что ему сказали, что в Невский, 61 попала бомба. И он приехал и нас в подвале нашел. Мы с мамой на матрасе плавали — помню это как сейчас. А сосед дядя Костя не воевал, потому что у него ноги не было, и он маме говорил — мужики очень тяжело голод переносили — и он говорил: «Тамарка, все равно война, голод, блокада, мы не выживем. А Танька маленькая, давай ее съедим». Он после войны, когда курил на кухне, я ему: «Косточка, как тебе не стыдно, ты меня, оказывается, съесть хотел?» Он глаза прятал. Не дай бог это пережить.
Снимать военные кадры — очень страшно.
Мама моя было начальником монтажного цеха, монтажером на хронике, всю блокаду все военные кадры она монтировала. И когда я приходила, я плакала, потому что смотреть это невозможно было, и я говорила: «Мама, я твоей профессией никогда не буду заниматься!» А потом сама стала монтажером, но на художественных фильмах, мама хронику монтировала. И потом Сталин забрал всю хронику блокады Ленинграда, мама отправляла ему, да… И сейчас же это все на складе в Москве. Нет на хронике ни одного кадра блокадного. И когда еще делали ролики блокадные, многие родственники находили своих погибших, приходили на хронику и просили им кадры показать и плакали, и теряли сознание. Это я помню. Я в зале сидела: падали люди, плакали. Потом запретили показывать им, потому что скорую вызывали, люди не могли пережить.
А они это видели, когда показывали перед киносеансом «Киножурналы»?
«Киножурнал», да. Специальные военные сюжеты снимали.
А ваш папа сначала после ранения стал военным кинооператором. А вы не помните, он снимал сам город или он снимал фронт вокруг города?
Нет, он снимал сам город и фронт, все снимал. Военные кинооператоры.
А вы что-нибудь помните из быта фронтовых кинооператоров? Может, из папиных рассказов?
Это тяжелое и страшное время было, потому что они многие погибали. Снимать военные кадры — очень страшно.
Он любил вспоминать это время?
Да, любил. И всегда говорил, что он это пережил, и что это очень тяжело снимать… Он был командиром роты, и все военные приходили сюда в День Победы к нему в гости, здесь накрывали стол, они сидели. А один его военный, который у него работал, он во время блокады, когда приезжал в Ленинград, приходил из деревни, не приносил кусок хлеба, и отец это не знал. И вот рассказал потом.
Танечка, ну вы же были совсем маленькие: папа снимал, а мама была монтажером на хронике. Кто же был с вами или вы были с мамой на работе?
Нет, я в детский сад ходила, потом у меня няня была. Детский сад на Литейном — после войны. А во время войны мама нет, она же на хронике не работала во время войны. Мы с ней вдвоем были на Невском дома. Мы чудом… Мама плакала всегда, вспоминала, если мы ложились на диване, то это смерть уже. И мы лежали уже с мамой, и она сползла с дивана и открыла ящик в диване — старинный ящик — и там вдруг пачка риса лежит. И она говорит: «Как бог послал». Нас спасло. И она всегда плакала, когда вспоминала.
Меня спрашивали: «А что такое монтаж?» А я говорила: «Это невидимые миру слезы».
[…] Вот хорошие стихи написали ему в 85 лет: «Диктует общество опять: // Шапиро восемьдесят пять. // Кавказца, русского, еврея. // И пусть Шапиро не стареет, // Очередного юбилея // С надеждой будем ожидать, // Чтоб много раз еще поддать».
Студия была великолепна. Я сорок лет отбарабанила… Я хотела же быть кинооператором и во ВГИК уже поступала, но отец мне запретил, сказал, что «это мужская профессия». И тогда мама говорит: «Иди займись моей профессией». И я была довольна, я очень любила свою профессию.
А он вами был доволен?
Да. Я, когда туда прошла, «о, это дочка Шапиро». Мол, всё по блату… Отец пришел на наше собрание и сказал: «Я не вмешиваюсь. Я человек очень порядочный».
Янина Жеймо
[…] Я на этих съемках [фильма «Золушка»] обожала ходить. Я приходила с отцом на съемки и обожала Янину Жеймо, потому что у нас с ней один размер ноги — 32. Мне было семь лет, а ей тридцать семь. И я обожала ее туфли на каблуках, как только она их снимала, я в них прыгала и убегала. Они кричала: «Танька, отдай мои туфли». Я говорю: «В моих сандалиях походишь!» Мы потом с ней смеялись. Отец потрясающе снимал всех актрис. Они его обожали. А это Шангелая, да… Вот она.
[…] Я так хотела косы, волосы — мамины чулки брала и привязывала себе… Мне хотелось очень. А когда отец снимал «Черевички» после войны, и мы с мамой поехали, по-моему, месяц ехали, тогда медленно шли поезда. Когда мы приехали, пришли в павильон, где он снимал, и все говорили: «Хотите на блокадного ребенка посмотреть?» И меня поставили на стол, и все стали плакать. И я сказала: «Больше я к тебе никогда не приду на съемку…» Все плакали, потому что я была, как спичка, худая и бритая наголо, чтоб вшей не было.
А вас эвакуировали? Вы эвакуировались или до конца войны были?
До конца войны. Все 900 дней. Я помню праздник Победы, нас тоже всех брали на руки, целовали.
Праздник Победы вы в Ленинграде встречали?
Да. Ой, салют был потрясающий, а народу — армия шла. А мы дети бегали смотрели… И вот тоже пошла в монтажную. И очень довольна, потому что очень хорошая профессия у нас была. Меня спрашивали: «А что такое монтаж?» А я говорила: «Это невидимые миру слезы». Так это, так. Я во сне, когда не монтировался эпизод никак, я вдруг во сне весь монтаж видела, приходила, с Бутурлиным работала, а он вообще не знал, что такое монтаж, он еще на курсах был. Я говорю: «Иди покури, я щас сделаю». Он приходил: «Ах! А как ты это сделала?» Я говорю: «Во сне». Сейчас видео, все другое, а пленка была живая. Да…
[…] Меня в молодые годы бывало останавливали. И сейчас я хожу, и все «какая вы женщина, какая вы красивая, какая вы ленинградка, лицо питерское!» А я говорю: «Да отстаньте, я уже старая!» Это ужас — каждый день… Вот в молодые годы было и сейчас началось. И даже тут как-то из магазина выхожу, мать с ребенком шесть-семь лет мальчишке, смотри на меня: «Мамочка, мамочка! Смотри какая тетя идет!»
