Наталья Назарова: «Как только автор уходит, искусство заканчивается»
В прокате «Простой карандаш» Натальи Назаровой — драма о художнице, которая идет работать в провинциальную школу, где невольно пытается изменить жизнь учеников. Павел Пугачев поговорил с режиссером фильма о вечных русских вопросах, необходимости «учить» зрителя и попытках «уничтожить» Автора.
Безымянный городок в 1250 километрах от Москвы. Единственная местная достопримечательность и одновременно градообразующее предприятие — завод по производству карандашей разной твердости. Художница из Петербурга Антонина едет сюда вслед за мужем, отбывающим срок по сфабрикованному делу («якобы ударил полицейского»). Устраивается учительницей «черчения и рисования» в местную школу, ходит на свидания в зону. Оказавшись в неожиданных для себя обстоятельствах, Антонина решает не ограничиваться выполнением учебного плана — начинается борьба за сердца и души, воспитание чувств. Несложно догадаться, чем закончатся попытки обучить школоту прекрасному и поменять закостенелый уклад — но сочетание документальной фактуры (учителей в «Простом карандаше» играют настоящие учителя, а дети до этого в кино не снимались), притчевой драматургии и узнаваемых примет современности делают фильм Натальи Назаровой интересным предметом для разговора.
В фильме много маркеров времени… Взять хотя бы историю осужденного по сфабрикованному делу художника. Можно вспомнить Серебренникова. Или это вечная история?
Сценарий был написан пять лет назад, когда еще не было дела Серебренникова, так что это совпадение. Да, художник и власть — это вечный конфликт в России. Начиная хотя бы с Екатерины Великой и Радищева.
Курс № 1: Школьный фильм
Фильм вызывает ассоциации со «школьным» кино шестидесятых-семидесятых — «Доживем до понедельника», «Ключ без права передачи» и другими картинами, где в ходе разговора учителя с учеником формулируются важные социальные и нравственные вопросы. Здесь что-то такое тоже есть, и это интересно, потому что наше современное кино побаивается актуальных проблем, «повестки», избегает сложных тем.
Есть такой момент. Но я считаю, когда человек говорит: «Ой, знаете, я ничего не навязываю» …
«Я вне политики» …
… «Давайте мы не будем никого учить», все равно учит. На самом деле все учат. Возьмите любой фильм и я докажу, что человек чему-то учит, что это какая-то проповедь. Понимаете? Большое лукавство говорить, что «мы ничего никому не навязываем». Уже сам факт существования произведения искусства — это высказывание. И, прости дружок, но отвечай за свои слова. Ты уже выпустил в мир нечто. И не надо открещиваться от этого.
Русская традиция — вербальная традиция. Федор Михайлович Достоевский, наш любимый Федор Михайлович, дидактичен до невозможности. А Лев Николаевич Толстой? У нас два таких столпа. Кто когда-то упрекал их [в дидактичности]? Нет, до сих пор их читают, и до сих пор они актуальны. Они не стеснялись говорить, они давали огромные монологи своим героям. И ничего. Никто в них камней не бросает. Сейчас появилась такая странная стыдливая тенденция: «Давайте не будем ни о чем таком говорить, давайте все завуалируем, закроем, не дай бог кого-то обидим, раним». А я хочу ранить, хочу говорить о вещах, которые меня волнуют. Если вам не нравится, не смотрите.
Искусство должно ранить, как мне кажется.
Оно должно возмущать. Оно должно куда-то попадать. Здесь вы попали на мое больное место, потому что лукавство наших творцов меня жутко раздражает. Если не хотите никого учить, сидите на попе ровно.
А как вы относитесь к тезису о том, что нельзя ничего навязывать, нарушать ничьи границы, быть максимально деликатными… К стремлению избавиться от фигуры автора в старом понимании?
Как только автор уходит, искусство заканчивается, оно не может быть коллективным. Сейчас идет наступление на автора. Есть и еще одна тенденция: на поверхность выходят люди непрофессиональные, мало что умеющие. Не буду называть эти фамилии, но они имеют огромный успех. Ничего не умея, они хорошо вписываются в тенденцию отсутствия авторства. «Они такие же как мы — ребята из толпы. Поэтому я их люблю. А вот ты выделяешься, я тебя ненавижу, ты слишком талантлив. Ты, блин, автор. Какое ты имеешь право?». Это абсолютно логика Верховенского. Помните, в «Бесах» он говорит, что гений по определению аристократ. Гений по определению будет деспотом. Долой гениев, не надо нам никаких гениев, мы их задушим в младенчестве. Не надо нам шекспиров, не надо нам ничего. Эту логику Верховенского сегодня внедряют в массы.
Что для вас профессионализм в режиссуре?
Умение выразить собственную мысль адекватными средствами. Но это очень сложно. У меня нечасто это получается. В режиссуре я до сих пор не считаю себя суперпрофессионалом. До сих пор ощущение, что я все еще учусь. Это какая-то недостижимая высота.
Мне кажется, учиться важно. Одна из проблем российского кино в том, что достигнув какого-то уровня, режиссеры…
Сами от него устают. [смеется]
Бронзовеют. Снял один-два фильма и всё: «Я — мэтр. У меня есть свой стиль».
Для меня профессионал — Сергей Дворцевой, который снимает фильм шесть лет и ждет снегопад три года. Потому что не было снегопадов в Москве. Три года ждал его.
Сергей Дворцевой: «Где-то там есть земля»
Интересно, что вы вспомнили Дворцевого. Пока я смотрел «Простой карандаш», то думал о документальной фактуре, актерах-непрофессионалах, которые, насколько я знаю, играли у вас самих себя. Как, например, герой-следователь.
Да, он играл сам себя.
И в то же время, вы даете возможность остранения, которого в документальном кино практически не может быть. Дворцевой неоднократно говорил, что ушел из документального кино в игровое по этическим причинам. А как вы к документальному кино относитесь?
Я прекрасно отношусь к документальному кино, очень его люблю, но вопрос этики в нем, конечно, стоит очень остро. И вопрос вторжения в чужую жизнь тоже. Каждый его индивидуально решает. Я считаю, что нужно придерживаться принципа «не навреди», это важнее художественного результата.
Что для вас первично: этика или эстетика?
Этика. Эстетика без этики — это страшная разрушительная сила. Этика без эстетики существовать может, а эстетика без этики — нет. Вернее, может, но в страшных и уродливых формах. Эту мысль многие могут оспорить, но я думаю так.
Читайте также
-
Самурай в Петербурге — Роза Орынбасарова о «Жертве для императора»
-
«Если подумаешь об увиденном, то тут же забудешь» — Разговор с Геннадием Карюком
-
Денис Прытков: «Однажды рамок станет меньше»
-
Передать безвременье — Николай Ларионов о «Вечной зиме»
-
«Травма руководит, пока она невидима» — Александра Крецан о «Привет, пап!»
-
Юрий Норштейн: «Чувства начинают метаться. И умирают»