Джульетта и жизнь — «Можно я не буду умирать?» Елены Ласкари
На фестивале инклюзивного кино «Кино без барьеров» (с 8 по 11 ноября в Москве), покажут «Можно я не буду умирать?». Фильм участвовал в международном конкурсе «Флаэртианы» и получил приз зрительских симпатий на «Докере». О документальной драме про жизнь матери с неизлечимо больной дочерью рассказывает режиссер Елена Ласкари.
В 2019 году я делала фильм «Отдаю свою радость. Оля» — про девушку, которая была актрисой, а потом вдруг решила пойти волонтерить в хоспис «Дом с маяком». До этого я представляла себе хоспис как стационар, где все умирают, а оказалось, что это огромный механизм помощи: они обеспечивают медикаментами, колясками, ИВЛ, волонтерами, проводят образовательные программы, экскурсии, концерты, мастер-классы.
Оля помогала устраивать такие мероприятия, одно из них мы снимали, и на нем я увидела свою будущую героиню Настю и ее маму Наташу. Сначала я не поняла, что они подопечные хосписа, приняла их за волонтеров. Настя была без коляски, я не заметила трахеостому и увидела живую, нежную, симпатичную девушку и ее веселую маму.
Мы с оператором подошли, познакомились, сказали, что мы тут снимаем кино, и, может, они захотят поучаствовать. Я объяснила, что стремлюсь снимать не как показывают по телевизору: сидит герой, рассказывает свою жизнь, идут кадры — пошел туда, попил чай, и получилось кино. Я прислала Наташе свой фильм «Татьяна и ее дети» про суррогатную маму. Таким образом она понимала, в каком духе мы будем работать. Она согласилась. Может быть, ей стало интересно, или им было важно наше внимание. А, может, мы им просто понравились — не знаю. Мне кажется, люди, которые соглашаются сниматься в доке — либо очень смелые, либо очень свободные.
Человек тебе открывается и тоже начинает немножечко от тебя зависеть
Я всегда начинаю с того, что приезжаю к герою, мы часа три-четыре разговариваем, а я пишу синхрон. Если в этот первый день есть возможность еще что-то снять, мы это снимаем. Чаще всего это не входит в фильм, но за эти часы ты понимаешь, с кем имеешь дело, находишь какие-то ключи — как можно, а как нельзя. Человек тебе открывается и тоже начинает немножечко от тебя зависеть: ты его спросил о том, о чем, может, его никто никогда не спрашивал, он задумался и рассказал тебе что-то, что никогда не озвучивал даже себе, между вами образовался какой-то мостик.
Да и начинать с такого интервью для героя понятнее и проще. Потом уже он будет привыкать к тому, как ты снимаешь и как ему на это реагировать. Очень часто во время съемки герой начинает с тобой разговаривать: «Я вот сюда поставлю чашку? А вы садитесь — хватит снимать, давайте попьем чай». Когда ты несколько раз говоришь «спасибо, не надо», он понимает, что должен просто поставить чашку, как хочет, ничего не предлагать, не комментировать.
Поняла, что из этого «еще» просто надо делать отдельное кино, вообще про другое
В интервью Наташа рассказала, как впервые заметила, что у Насти что-то не так со здоровьем. До 2016 года они мотались по врачам, все говорили: «У вас неизлечимая болезнь с летальным исходом. Вопрос — когда». Наташа была на грани, не понимала, что ей вообще делать. В хосписе им очень помогли: все объяснили, стали с ними заниматься, помогать медикаментами, нянями, оборудованием. Наташа начала приходить в себя.
Когда мы записывали это первое интервью, Настя лежала на кровати. Внезапно ей стало плохо, она потеряла сознание. Для нас это был ужас, мы растерялись. Наташа постучала ее по щекам, Настя пришла в себя и сказала: «Я хочу в Ленинград». Все засмеялись: «Это здорово! Надо обязательно поехать». Тогда мы начали понимать, из чего, собственно, состоит их жизнь.
Сначала я думала, что их история может быть одной из сюжетных линий для фильма про волонтерку Олю — как она приходит к Насте и Наташе на Новый год в качестве Деда Мороза. Но быстро стало понятно, что объем проблем, боли, радости, всех чувств, которыми наполнена эта семья, не может уместиться в эпизоде фильма про другого человека. Вдруг возникли герои, которые меня полностью поглотили — я постоянно о них думала, в них было что-то будоражащее. Основной материал с Олей уже был снят, но я не могла остановиться и говорила продюсеру: «Надо снять еще». А потом поняла, что из этого «еще» просто надо делать отдельное кино, вообще про другое.
Дальше началась эпопея: сначала мы снимали как-то сами, потом останавливали картину, искали деньги, выиграли пинчинг «Артдокфеста», сделали душераздирающий трейлер, подали заявку в Минкульт, там фильм поддержали, и мы продолжили работать.
Они и ментально, и физически просто не могут друг без друга
Мы снимали вдвоем с прекрасным оператором-документалистом Сашей Ивановой, звук тоже писала она. Поначалу еще приходил человек из хосписа, который должен был отслеживать, что мы делаем. Как правило, мы с ним спускались во двор или запирались на балконе, чтобы не мешать Саше в этой маленькой комнатке. Саша очень чутко реагирует на любое не только физическое, но и психологическое движение героев, их взаимоотношений, и я знаю, что если произойдет что-то важное, она это не упустит.
Мы регулярно созванивались, я бы сказала, как подруги. Когда снимаешь такое камерное кино, видишь очень интимные вещи. Я не могу это делать, если не подружусь с героями. Я должна знать, как они думают, что их волнует, из-за чего они расстраиваются. У меня нет какого-то режиссерского способа, как держать дистанцию «я на работе». Я полностью включаюсь в жизни людей, и это происходит не только во время съемок, но и когда я дома — всегда. Наташа может в любой момент мне позвонить, и я буду три часа с ней разговаривать. Если она о чем-то попросит — поеду и сделаю.
«А завтра вы что делаете?» — «Настька болеет, лежит. У нее уроки по зуму» — «Ничего, если мы приедем?» — «Насть, ничего?» — «Ничего! Пусть приезжают. Мне с ними весело». И мы три часа снимаем, как Настя в кровати делает уроки.
Порой одно слово может перевернуть историю
Для меня замкнутое пространство их квартиры — ключевое для фильма. Две женщины находятся в крошечной комнате, от чего возникает напряженность, скрытые внутренние конфликты. Это такой сгусток нереализованной женской энергии. У Наташи умер муж, долгое время не было друга, любовника — никого. Она посвятила себя уходу за Настей, борьбе за ее жизнь. А Насте — 16 лет, любая девочка мечтает о личной жизни. И у одной, и у другой куча мыслей про то, что я перед тобой виновата, потому что я тебя такой родила или потому что я у тебя такой родилась, и ты из-за меня не можешь устроить свою жизнь. Этот клубок невозможно размотать. Это желание свободы и невозможность ее получить — из-за безусловной любви. Они и ментально, и физически просто не могут друг без друга.
У Насти две болезни: СМА (спинально-мышечная атрофия) и БАС (боковой амиотрофический склероз) — то, чем страдал Хокинг. Комбинация этих болезней, как говорит Наташа, не описана в медицинской практике, поэтому врачи не могут дать точного прогноза. Условно говоря, Настя может умереть завтра, а может прожить еще много лет.
Наташа хотела бы научить Настю самостоятельности, но при этом боится не оказаться рядом в критической ситуации. Допустим, Наташа ушла в магазин, а Настя встала, пошла налить себе воды, у нее вывернулся сустав ноги, она упала и звонит: «Я лежу, не могу встать». А самый большой страх Насти — потерять маму. При этом ей хочется свободы, фантазий, и когда это не получается, то приводит к напряженности.
Наташа и Настя — удивительные герои, которые никогда не сказали «выключи камеру» или «это не снимай». Я им безумно благодарна за смелость быть настолько открытыми и найти в себе силы увидеть себя со стороны. Тем большую ответственность я чувствую перед ними. И это очень тяжелый груз, потому что никогда не знаешь, как твою работу воспримут. Я же снимаю не для того, чтобы им понравилось. Герой может не понять, что ты делаешь. А, бывает, проходит какое-то время, и он говорит: «Ой, а теперь я понял».
Извечный вопрос документалиста: что мы снимаем, а что нет? Скажем, у Насти приступ. Мы это снимаем или выключаем камеру и выходим, потому что нам неловко? Когда ты это видишь, тебе может казаться одно, но потом смотришь материал, и воспринимаешь иначе. А потом эти кадры у тебя стоят в монтаже после определенного эпизода и несут уже другую драматургическую мысль. Мне кажется, если ты что-то видишь, и это вызывает в тебе волнение, тревогу, надо снять, а потом уже посмотришь и решишь, оставлять это в фильме или нет. Порой одно слово может перевернуть историю.
Ее заклинило — не хочу умирать на сцене, не хочу это изображать
Настя рассказывала, какие у нее были в детстве проблемы с детьми, как с ней никто не хотел играть, потому что она громко дышит; какие у нее были чувства к отцу; какие ей снились сны. А еще она много рисовала разных персонажей, придумывала истории — какие они, где живут, что чувствуют, думают, как одеты, что с ними произошло. Настя погружалась в эти истории, и стало понятно, что это ее способ существования в мире.
Мне хотелось визуализировать Настины мечты, фантазии, передать через них ее ощущение мира. Я убрала все ее синхроны, и попросила дать нам рисунки, из которых мы выбрали Викинга, в котором она видела отца, Девушку-гору, которую она ассоциировала с собой, и Русалку — безусловно, это ее мама. Мы попросили Настю прочитать истории про них. Ей было интересно это сделать — она же занимается в театральной студии.
Сначала мы думали, что попросим аниматоров оживить Настины рисунки как самостоятельные анимационные сцены: смотрим кино, а потом врывается мультфильм. Но потом мы поняли, что хотим вживить анимацию в готовое киноизображение — прямо в комнату, где сидит Настя, или за стекло машины. Стало понятно, что готовые рисунки не очень подходят для этого стилистически. В кинокадре и так много документальных предметов и деталей, происходит действие, а тут еще яркий цветной анимационный викинг — перегруз же! Мы решили, что нужно на основе этих персонажей придумать, какими могли бы быть их «наброски», прообразы — тонкие, только из линий. А Настины оригинальные рисунки мы видим в конце фильма на стене с шарами, возле которой она стоит. Это, кстати, были последние съемки.
За четыре года было снято очень много материала. Первая сборка длилась семь часов, потом — три с половиной, в итоге ужался до полутора. Я никогда не делала таких длинных фильмов.
С названием было так. В театральной студии хосписа ставили шекспировские куски. Настя хотела играть Беатриче, а ей предложили Джульетту. Она подумала: «Ой, Джульетта же должна умирать». Ее заклинило — не хочу умирать на сцене, не хочу это изображать. И она говорит: «Давайте возьмем кусок, где я не буду умирать. Можно я не буду умирать?» Я сразу ухватилась за эту фразу. В ней много всего, она и на сегодняшний день работает — во всех смыслах.
Наверное, есть режиссеры, которые получают удовольствие от того, что они делают, а я вечно лезу по сугробам. Каждый раз говорю: «Все, это последнее кино, я больше не могу». Я ненавижу свою профессию. Не знаю, зачем я этим занимаюсь. Может, просто не знаю, что еще могу делать.
Это фильм о любви, о жизни и смерти, но больше о жизни. О ценности каждого дня, потому что завтра может не быть. О том, как не потерять надежду.
Читайте также
-
«Послание к человеку» — Что смотреть? Куда бежать?
-
Футурум-2024 на «Послании» — Опыты превращения в пыль
-
Денис Рузаев: «Неловко говорить, что в моей работе есть что-то сложное»
-
Дождь на станции Пупсянции — Пять мультфильмов «Окна в Европу»
-
Тост за бесконечность — «Филателия» Натальи Назаровой
-
«Кривенько-косенько, как надо» — Федор Кудрявцев о своем «Ровеснике»