«Дело Седьмой студии» — Дурной сон
Ситуацию с задержанием сотрудников Гоголь-центра Кирилла Серебренникова комментируют Любовь Аркус, Лев Лурье, Марина Разбежкина, Александр Сокуров, Валерий Тодоровский, Борис Хлебников.
Журнал «Сеанс» присоединяется к акции солидарности с Алексеем Малобродским и другими задержанными по «делу Седьмой студии».
Валерий Тодоровский:
Конечно, это полное безобразие. Уже потому, что людей совершенно явно безопасных сажают за решетку, вместо того чтобы цивилизованно вести дела. Конечно, это не случайно происходит именно с театром Кирилла. Это некий сигнал: если вы получаете государственные деньги, вы должны вести себя послушно и играть по определенным правилам, которые Серебренников явно не соблюдал. Я не могу сейчас разбираться, кто там сколько украл или не украл, но сама жесткость, с которой реагирует власть, предполагает определенный посыл.
У нас в стране многие даже поддерживают эту логику, по которой государство может требовать в обмен на деньги игры по правилам. Но я придерживаюсь другой логики. Я считаю, государству выгоднее давать деньги самым талантливым и самым свободным – только тогда может родиться что-то настоящее.
К счастью, на примере «дела Гоголь-центра» видно осуществление солидарности художественного сообщества в России. Наверное, этой солидарности может быть больше — я только «за».
Борис Хлебников:
Органы как всегда сделали все так, чтобы им никто ни при каких обстоятельствах не мог доверять. С самого начала это было похоже на запугивающую акцию, на показательное выступление. Будь лоялен, мол, иначе с тобой может случиться такое.
Это был какой-то бред — врываются к человеку в шесть утра, задерживают, не пускают в туалет восемь часов, что уже похоже на пытку.
Затем судьи отказываются признавать, что был спектакль, который видели тысячи человек. Даже не будучи юристом, отчетливо понимаешь: это просто какое-то сфабрикованное, цензурное, политическое дело.
Они хотели указать место Кириллу и нам, всем остальным. Я был там тогда, у Гоголь-центра, это была очень шумная акция устрашения. И ужас в том, что есть эти люди — те щепки, которые летят, когда рубят лес. Люди, которые, скорее всего, отсидят срок. Все это глубоко отвратительно.
Сигнал от властей был, что не надо высовываться. Что будь лоялен государственной политике. Но нам нужно воспринимать его так, что нужно поддерживать друг друга и выступать всем вместе.
Лев Лурье:
В России у правоохранительных органов сложилась практика: когда прямая репрессия против кого-то представляется сложной в связи с его общественной поддержкой, арестовывается близкий ему человек, чтобы доставить преследуемому моральные страдания. Схожим образом поступили с Алексеем Навальным, отправив в заключение его брата. Дело не столько в близости Алексея Малобродского лично Серебренникову – если вы знаете, что из-за вас арестован невинный человек, вы будете страдать.
К счастью, дело сейчас получает необходимую общественную поддержку, судя по открытому письму Льва Додина. Я считаю, именно театральные деятели должны участвовать в ней в первую очередь. Не из страха, что их также это коснется, а из элементарной профессиональной солидарности, как журналисты защищают журналистов, режиссеры – режиссеров. Это правильно.
Марина Разбежкина:
Все, что происходит сегодня со всеми нами, – чудовищно. Речь идет и о конкретных пострадавших людях, Малобродском и других, и об агрессии против культуры в целом. Нам всем как бы подсказывают: выгодно быть тихим, незаметным, аккуратненьким. Уже многие услышали этот призыв, и поют предложенные им тексты на предложенную музыку. Время удобных людей.
Репрессивные шаги государства просто невероятны по своей абсурдной суетливости – торопливые неподтвержденные вбросы в печать, торопливо прыгают циферки то одной, то другой суммы, торопливо проявляются «факты» и также торопливо исчезают. Финансовые компроматы, экономические «расследования» – явный предлог, с помощью которого государство хочет уничтожить живое искусство, честный и актуальный разговор с реальностью.
Александр Сокуров:
Я поддерживаю и чрезвычайно чту Кирилла, восхищен его работоспособностью и художественным даром. Хотел бы, чтобы ничто не мешало ему на его творческом пути. Чтоб он бы еще больше работал в России и оставался с нами. Даже не могу представить себе всего, что побуждает власти преследовать его театр – конечно, это не художественное вмешательство в прямом смысле, это какое-то возникшее здесь тяжелое поле, навязчивая сила, отвлекающая Кирилла и его коллектив от художественной работы. Меня немного настораживает информация о готовности бухгалтера сотрудничать со следствием, будто бы есть, о чем говорить по этому поводу. Но еще больше меня удивляет, что все мы ничего конкретного не знаем о содержании претензий к Серебренникову и его административным работникам. Многие из нас работают с государственными средствами и отчитываются, но именно мы, режиссеры, не имеем отношения к финансовым процедурам. А ведь Кирилла тоже допрашивали, обыскивали его квартиру, забирали документы. В любой стране мира остается только легально протестовать по этому поводу, может быть, собирать средства на защиту, – из солидарности к коллеге и уверенности в его невиновности. Мы готовы повторять, что в высочайшей степени ценим вклад Серебренникова в строительство нового театра, его художественную и просветительскую деятельность. В не очень большом российском культурном пространстве он – незаменимая фигура.
Любовь Аркус:
На тему «художник и власть» высказались многие, добавить здесь нечего, все верно. Меня же в том числе пугает беззащитность обычного человека перед откровенным произволом. Людей используют как болванов в старом польском преферансе, лишают свободы, сажают в камеру с уголовником, лишают доброго имени, наносят огромную травму им, их детям, близким…
Цифры путаются, меняются, разница между ними, упомянутыми в официальных пресс-релизах, беспечно исчисляется немалым количеством нулей… Как такое может быть? Ответ очевиден. Обыватель сделает вывод: «в театре воруют» и будет приветствовать любые репрессии. Понимающим людям подан сигнал — не в цифрах дело. И не в деньгах дело.
С удручающей монотонностью воспроизводятся эти сценарии – как по матрице. Очевидная силовая акция с краплеными картами – устрашения ли, давления, мести, бог весть. Причем крапленые рубашки всем продемонстрированы: знайте, мол, игра совсем другая.
И в дополнение – материал «Сеанса» двенадцатилетней давности о суде в русской культуре и мировом кинематографе:
«До встречи в суде». Эта фраза в отечественной культуре долгое время воспринималась как знак иной цивилизации, как свидетельство о любопытном, но довольно причудливом обычае, бытующем где-то на Альфе Кассиопеи. Возможно, отчасти произошло это оттого, что разнообразными судебными драмами Россия перенасытилась еще в дореволюционное время: громкие политические и уголовные процессы с участием крупнейших адвокатов соперничали по популярности и зрелищности с театральными спектаклями, в светских салонах устраивали суды над литературными героями и художественными явлениями и так далее.
А потом, когда в России было совершено главное преступление прошлого века, согласно вывернутой логике узаконенного беззакония, мы, здешние, сразу же оказались невиновны (ибо «в своих дерзаниях всегда мы правы»), а стало быть, и неподсудны. Признаны виновными во всем были «другие» — еще до суда объявленные «врагами народа». Буржуйское понятие о презумпции невиновности было заменено классовым чутьем. Глагол «судить» уже не рифмовался с глаголом «рядить» (то бишь, раздумывать, приводить в порядок, поступать по закону), но лишь с глаголом «карать». А для представителей «народа» и Божий суд, и суд человеческий, и суд чести заменило «суровое порицание трудового коллектива». Какие уж тут «прения сторон»… Недаром юридический факультет был назван «факультетом ненужных вещей». Обходились без драм. Даже в советском детективе сцены в зале суда практически отсутствовали: если уж «наши органы” кого поймали, то вердикт выносится автоматически. Любимый «припев» советского кино-делопроизводства: «Приговор окончательный и обжалованию не подлежит». Поэтому неизбежный суд истории (а его заседания проходят регулярно во всех странах мира никак не реже, чем раз в пятьдесят лет), обосновавший «законное сомнение» в окончательности приговора, стал для страны трагедией — и катарсиса не видно.
Шитенбург, Лилия. Судебная драма. История вопроса // Сеанс. 2005. № 25/26.
Читайте также
-
Между блогингом и буллингом — Саша Кармаева о фильме «Хуже всех»
-
Голос Ирины Рубановой
-
Киномеханик — К 80-летию Анатолия Загулина
-
Уроки радости и боли Динары Асановой — О выставке в Доме культуры «ГЭС-2»
-
Как сберечь — нет ли средства, нет ли, нет ли, есть ли...
-
Синефильская Россия — Десятка лучших в моменте