Мы снова путаем понятие «страна» с понятием «государство». Страну — удивительную, необъяснимую, парадоксальную — в которой мы все живем, я очень люблю, надеюсь в ней жить до конца и тут умереть. А есть государство, оно может быть разным в рамках истории страны. Вот сейчас мы живем в одном государстве, 25 лет назад — жили в другом, а до этого 70 лет — в третьем. Я еду сейчас по Ярославской губернии, где у нас есть дом в деревне Никитино и где в саду развеян прах моей мамы. Здесь недалеко есть крохотный хоспис, который с сегодняшнего дня находится полностью на попечении у фонда «Вера». И я этому очень рада. Мне это стоило определенных усилий. Но ради того, чтобы этот хоспис тут сохранить, я боролась не ПРОТИВ власти и государства, а ЗА людей, которые в этом хосписе работают или получают помощь, РАДИ тех, кто тут доживает и умирает. Не против, а ради…
Любой человек живет в государстве, которое является частью страны: мы все пользуемся дорогами, ездим на метро, ходим в кино, получаем здесь медицинскую помощь, платим здесь налоги. Никто не живет на острове Небывалый, как Питер Пэн, люди живут только здесь и сейчас, вот в таком государстве, и тут многие из нас будут стареть, болеть и умирать. Можно не соглашаться с политикой государства, и тогда нужно прилагать максимум усилий, чтобы исправить то, с чем ты не согласен. А можно просто трындеть. Нельзя жить в стране, и не жить в государстве. В вакууме жить невозможно.
Сейчас я занимаюсь паллиативной помощью, это помощь людям, которые неизлечимо больны и, скорее всего, умрут раньше нас. У них нет сил размышлять о том, кто выиграет выборы, кто свой, кто чужой. И они умрут в том государстве, в котором нам с вами еще предстоит пожить. Моя задача — сделать так, чтобы их последние дни были максимально достойными. Чтобы они ушли без боли, грязи, без страха, не в одиночестве. Так что я буду сотрудничать с той властью, при которой суждено уйти из жизни этим людям. Разговоры про то, что сотрудничество с властью дурно пахнет, меня не волнуют. Вся эта рукопожатность-нерукопожатность — это все работает, только когда мы живы-здоровы. Дурно пахнут неменяные памперсы и немытые старики. Дурно пахнет лень человеческая.
Я уверена, что благотворительность власти нужнее, чем власть — благотворительности. И если у политика есть мозги, этот политик постарается сделать нас своими сторонниками. Моя задача — извлечь максимум из этого сотрудничества. Позволить себе отвернуться и задрать нос может только тот, кто несет ответственность лишь за себя самого. В фейсбуке под моим постом о визите Собянина в хоспис были разные комментарии, в том числе и очень агрессивные. Но я эти комментарии потерплю, потому что знаю, что после его визита продвигать в Москве паллиативную помощь будет значительно проще. Я боюсь одного — потерять возможность развивать эту сферу. Думаю, что единственный способ не утратить это право — открыто говорить правду. Говорить правду легко и приятно. И да, конечно, я считаю, что Серебренников или Сенцов должны быть на свободе, но моя тема — паллиативная помощь и обезболивание. Я верю в одну универсальную истину — милосердие выше справедливости.
Любой гражданин связан с государством налогами, потому что это наша часть общественного договора, и мы ее выполняем. Говорить о независимости от государства можно, только если ты не работаешь на него, не платишь налоги и вообще живешь в лесу.
При этом у нас сохраняется массовое представление о государстве как патриархальной институции, которой принадлежат власть и ресурсы, и она все это патерналистским образом распределяет по принципу лояльности. Живучесть такого отношения к государству у столь большого количества людей меня поражает. Государство — это наемный менеджмент, которому налогоплательщики доверили управление своими деньгами и ресурсами. И в демократическом государстве согласие или несогласие с результатами этой деятельности выражается через выборы, СМИ и суды. Но у нас сейчас эти инструменты обратной связи не работают. Мы в мировой истории тут не первые и не последние, и исторических примеров, что человеку делать в такой ситуации, полно. Что мы видим? Во всех странах и во все времена степень согласия с происходящим и ответственности за происходящее каждый человек устанавливает для себя сам.
Всегда есть те, кто готов идти до конца, и их всегда немного — святые мученики, революционеры, диссиденты. Пример со святыми особенно показателен: святым невозможно стать просто по собственному желанию, из соображений справедливости или еще каких-нибудь высших идеалов, для этого нужны определенные качества личности — и призвание во всех смыслах этого слова. Из Лопухова Рахметова не получится, и наоборот — Рахметову земская деятельность не подходит.
Кстати, с этой точки зрения роман «Что делать», написанный человеком, в радикальности которого странно было бы усомниться, точно описывает разные варианты противодействия системному насилию. Рахметов — человек богатый и родовитый, источник его богатства — рабский труд нескольких поколений. У него есть основания чувствовать вину перед этими людьми, и есть человеческие качества, которые превращают вину в подвиг. У Лопухова вине взяться неоткуда: он разночинец, все, что у него есть, заработано его собственным горбом. И у него свой опыт, как можно помочь людям, свой путь — институциональный, лечит ли он людей или в качестве управляющего защищает права наемных рабочих. При этом он платит налоги и, с благословения революционера Чернышевского, не испытывает коллаборационистских метаний по поводу работы на заводе, который и есть образец эксплуатации человека человеком. Он просто улучшает жизнь человека вокруг себя настолько, насколько дотягивается, и спасает тех, кто нуждается в помощи прямо сейчас и до светлого будущего иначе не доживет.
Получается, что в человеческом сообществе нужны все трое: непримиримый Рахметов (потому что некоторые вещи изменить можно только революционным путем), конформист Лопухов (условно отвечающий за теорию малых дел), и Вера Павловна (создающая общественную институцию, пусть и в виде экономического предприятия). Рахметову не приходит в голову стыдить Лопухова или Веру Павловну за то, что они не спят на гвоздях, а Лопухову не приходит в голову обвинять Рахметова в том, что он провоцирует ответную агрессию государства. Чернышевский, самый радикальнейший радикал и подвижник, понимал, что общественному развитию нужны все. В принципе, это могло бы стать основой общественного консенсуса: не заниматься людоедством на том месте, где ты находишься, и прекращать людоедство теми способами, которые тебе доступны.
К несчастью, людоедства сейчас хватает. Пытки в следственных изоляторах, тюрьмах и колониях. Военные преступления. Издевательства над людьми в детских домах и интернатах. Отсутствие спасительных лекарств и недоступность адекватного обезболивания. Если ты в здравом уме и трезвой памяти и знаешь, что это существует, нужно сделать все, что в твоих силах, чтобы это прекратить. Случай Сенцова — из таких: мы не имеем права допустить, чтобы дело, сфабрикованное в нетленных традициях эпохи Большого террора, на наших глазах убило человека. Поэтому все возможные и невозможные способы должны быть использованы, чтобы это убийство предотвратить.
Зоя Светова
Раньше я была радикальной и считала, что все должны бороться против несправедливости и беспредела, который творит государство. Но со временем поняла, что я совершенно не могу требовать, чтобы люди становились героями. Особенно те, за которыми, например, стоят больные дети или умирающие, чью жизнь можно облегчить, сотрудничая с властными структурами. Конечно, всегда есть лимит, когда надо остановиться и держать власть на дистанции, оставив себе свободу высказывать несогласие с политикой государства по разным болезненным и существенным темам.
Но в целом, общество сегодня не готово к войне с государством. Оно не созрело для гражданского неповиновения.
Я считаю, что когда речь идет о ком-то конкретном — о режиссере, например, то его коллеги должны понимать эту проблему как цеховую. Если люди искусства считают, что они должны спасти Сенцова, то отказ работать в государственном театре или снимать кино на государственные деньги мало, что даст. Отказ от работы, отказ от искусства мне кажется бессмысленным. Превратиться в диссидентов? Зачем? Нет, они должны научиться говорить о том, с чем они не согласны, и формулировать свою позицию; нужно громко требовать, чтобы государство уважало и мнение меньшинства, которым сегодня является культурная элита. И дело не только в успокоении совести — это действительно помогает. Я считаю, нужно искать переговорщиков в российской властной элите. Это — путь к созданию диалога. Крупные режиссеры должны потребовать, чтобы с ними поговорил условный Путин, попробовать его убедить в необходимости диалога. Нужно объяснить прагматичность освобождения Сенцова. Объяснять не значит просить. Я не верю — ни по своему личному опыту, ни по опыту моих знакомых, — что среди российских чиновников нет людей, которые не могут понять ситуацию и постараться помочь. Проблема Сенцова и украинских политзаключенных, которые находятся в российских тюрьмах, неразрывно связана с теми россиянами, которые сидят в Украине. И надо требовать обмена всех на всех — это тот тезис, который должен быть понятен Кремлю. Каждый раз, в каждом конкретном случае нужно искать выход.
Если не это, то что остается? Допустим, завтра двадцать режиссеров объявят, что уходят из театра и кино. И что? На их место просто назначат других. Кто выиграет? Боюсь, что никто — уж точно не те люди, за освобождение которых сегодня нужно бороться.
В этой истории меня поражает то, что талантливые, даже гениальные люди, которые есть у нас в культуре, проявляют себя гораздо слабее условных чекистов. Хотя в других ситуациях — как, например, с врачом Еленой Мисюриной — мы видим примеры успешной цеховой солидарности, когда совместными усилиями удается спасти человека. Почему? Почему мы не можем найти язык, аргументацию? Почему мы не можем добиться от них ответа? Конечно, есть страх, но ведь именно поэтому и нужно объединяться — чтобы всем вместе бороться за общее дело. Нужно звонить во все колокола — писать, говорить в интервью, произносить речи на публичных мероприятиях, в общем сделать так, чтобы проблема Сенцова всегда была на слуху. Власть, на самом деле, следит за этим — и чувствует, когда есть солидарная позиция и запрос со стороны общества. А для деятелей культуры в таком поведении риска нет.
И одновременно с этим нужно искать переговорщиков, передавать через любой возможный канал свои обращения. Может быть, я наивна, но думаю, что время диалога еще не прошло. Власть цинична, но и прагматична, нужно нащупать возможности для торга.
Они всегда есть.
Когда они закончатся, тогда-то и начнется война между государством и обществом.
Катерина Гордеева
Мы боремся, потому что существует чувство общей вины и потому что есть случаи, когда люди, объединившись в общество, вытаскивали других людей из лап системы.
Конечно, есть еще вариант, разделив коллективную вину, парализовать себя во имя ее искупления: не работать ни вообще, ни в благотворительных фондах, не ставить спектакли, не писать тексты и не водить автобусы. Но неподвижное око нашего властителя так устроено, что привлекает свое внимание к проблемам совершенно независимо от того, в параличе мы или все еще действуем. И вот тут важнее, мне кажется, быть не в параличе. А наоборот, найти в себе энергию докричаться до людей, не вовлеченных в эту историю, в другие истории, до тех, кто не хочет разделять вину.
Жизнь очень короткая, в ней много ежесекундной боли, несправедливости и очень многое нужно постараться успеть сделать. Но нельзя делать, не соприкасаясь ни с чем. Невозможно спасать бездомных, не провоняв помойкой, нельзя зашить рваную рану и обойтись без единого окровавленного тампона, нельзя помогать старикам и никогда не видеть полного памперса, нельзя удалить гнойник и обойтись без гноя. Нельзя менять систему, не соприкасаясь с ней.
Ленин говорил, что «жить в обществе и быть свободным от общества невозможно». И этот тот случай, когда он прав. Сказать с легкостью «давайте от всего откажемся» может только человек, который живет на острове: ни с кем не связан, никто от него не зависит. Ни дети, ни пожилые родители. Как только ты становишься связан более, чем с одним человеком, ты встраиваешься в систему. У фонда «Подари жизнь» нет государственных грантов, но есть достаточное количество связей с государством, а еще клиника, которую государство и фонд так или иначе в одной упряжке тянут. Наши дети болеют в этой стране, с ее вертикальной системой здравоохранения, и фонд не может действовать наискосок. Чтобы помогать детям, нужно менять законы здравоохранения, менять условия оказания помощи. Этого нельзя сделать без государства.
Основная война идет за то, как понимать государство. Это «оно» или это «мы»? Группа из пяти человек не может претендовать на звание народа и государства. Но когда она привлекает детей, которых мы вылечили, их родителей, одноклассников детей, родителей этих одноклассников — тогда нас больше, тогда это уже народ, который может требовать соблюдения своих прав и свобод.
Деньги государства — это наши деньги. Мы платим налоги, которые государство укладывает в мифические закрома, а потом оттуда нам чего-то выдаёт. К сожалению, обычно наши деньги тратятся без нашего спроса на какие-то сомнительные вещи вроде ядерных боеголовок. Если хотя бы часть этих денег выделяется на что-то стоящее, то за остальные уже не так обидно.
Мысль о том, чтобы тратить государственные деньги, скажем, на кино, меня вообще не смущает. Сергей Сельянов правильно говорит, что государство дает нам наши деньги, и они должны быть потрачены по назначению: на НАШИ нужды. И делает фильм «Аритмия», который повлиял на огромное количество людей. Я знаю много детей, которые, посмотрев «Аритмию», решили поступать в медицинский. А уж сколько врачей подумали: «да, я действительно делаю что-то хорошее»! Другое дело, что мы все хотим жить внутри «Аритмии», а оказываемся внутри «Нелюбви».
Для функционирования сайта мы используем файлы cookie и данные о вашем IP-адресе. Если вы не хотите, чтобы эти данные обрабатывались, вам придется покинуть сайт. Если вы не против, нажмите «Хорошо».
