«4 месяца, 3 недели и 2 дня»: Срок
О самом титулованном и неожиданном каннском фильме 2007 года, с которого началась румынская «новая волна», рассказывает Мария Кувшинова.
«4 месяца, 3 недели и 2 дня» — камерный фильм с небольшим количеством персонажей, универсальной для Восточной Европы цветовой гаммой и единственным сюжетным манком в виде нелегального аборта.
Чтобы сразу покончить с популярным определением «румынское кино про аборты», следует отметить, что искусственное прерывание беременности было запрещено в Румынии в 1966 году. Что, с одной стороны, привело к резкому приросту населения, с другой — за двадцать с небольшим лет унесло жизни десятков тысяч женщин. Режиссер и автор сценария Кристиан Мунчжиу родился в 1968-м, поэтому и каннский триумф «4 месяцев» тоже можно считать следствием демографической политики румынского правительства.
В основе этой картины, выходит, лежит такой моральный твист, такой толчок личной заинтересованности, что фильм, отнюдь не сбивающий с ног при первом просмотре, по прошествии времени превращается в затягивающую воронку — наподобие той, что, ощетинясь ангельскими крыльями, разрастается над головой у Данте на гравюре Доре.
Репрессивный закон подарил жизнь одним и отнял ее у других. Из слякоти спальных районов, из протяженности казенных коридоров, из абсурда и беспросветности встает чавкающий тоталитарный организм, объединивший в одном непрерывном цикле процесс порождения и пожирания.
Этот страшный фон так огромен, так отчетливо ощутим, что хочется загородится от него чем-то мелким и близким, одомашнить абсурд, сделав его предметом насмешки. Мунчжиу так и поступает в прологе картины, когда главная героиня Отилия (живущая в Лондоне румынская актриса Аннамария Маринка) без очевидной цели путешествует по коридорам и комнатам студенческого общежития. Синхронный перевод этой сцены требует невероятного мастерства (которого, увы, не хватило переводчику во время показа на ММКФ). Язык, на котором говорят румынские студенты 1987-го года — это почти проза Брэта Истона Эллиса. В нем лишь междометия, предлоги и перечисления брэндов. Идет оживленная фарца. Помаду меняют на сигареты и наоборот, но никто не произносит ни слова «сигареты», ни слова «помада». Родовых названий в этом мире не существует, есть только «шанель» и «мальборо» — с особым чувством произносимые заклинания, при помощи которых из недр теневой экономики вызывается дух потребления. Так Мунчжиу, при помощи изящного языкового приема и соответствующей картинки (Отилия обходит множество комнат — везде происходит одно и то же), демонстрирует, как в самые темные, предрассветные годы правления Чаушеску, в обществе неотвратимо зарождается звериный консюмеризм — консюмеризм недокормленных и плохо одетых.
Сама подготовка к нелегальному аборту, который Отилия организует для своей подруги Габиты — тоже в своем роде скверный анекдот, комедия положений с плохим концом. Бронь в гостинице, указанной врачом, не подтвердили (следуют бессмысленные переговоры на ресепшене). В других нет мест, а в той, где есть — строжайшая система регистрации и дорогие номера (еще один абсурдный разговор с портье). Каждый пункт инструкции, которую выдал по телефону доктор Бебе, оказывается нарушен — вплоть до забытой по вине Габиты целлофановой простынки. Врач, гинеколог-подпольщик, оказывается человеком жестким, странным и потенциально опасным.
Доктор Бебе (сыгранный русским актером Владом Ивановым — что символично просто в силу физиогномики) в гораздо большей степени функция, чем все остальные персонажи картины. У него, есть разумеется, свойства. Есть даже беспокойная пожилая мать. Но он — все равно инструмент, профессионально абортирующий пятимесячный эмбрион. Бебе — незаконный отпрыск системы, похожий на нее как отражение в зеркале. Из гостиницы Отилия выйдет уже с осознанием того, что на свете существует иррациональное усталое зло, неплохо знающее свое дело. Доктор потребует натурой компенсировать недостающую часть гонорара, причем потребует именно с Отилии и именно потому, что она — не Габита и даже не ее сестра. Еще не добравшись до праздничного стола в доме своего жениха, главная героиня (и мы вместе с ней) догадается, что предстоящий брак и размеренная жизнь отныне невозможны.
За чужую халатность Отилия платит не единожды — своим временем, телом, душевными силами и насильственным обретением ненужных знаний, которые суть есть только новые скорби. Полностью принимая на себя ответственность за каждый инфантильный поступок подруги, главная героиня пытается вступить в переговоры с чудовищем, которое напоследок, перед уходом с исторической сцены, норовит доломать того, кто сильнее. И, даже будучи человеком невероятной воли, она в итоге принимает на себя роль жертвы.
Отилия — главная причина, по которой фильм Мунчжиу близок тем, кто категорически отвергает «Груз-200» Алексея Балабанова (о глубоком онтологическом сходстве двух картин написано и сказано уже немало). С точки зрения человека, принявшего балабановский взгляд на позднесоветскую действительность и человеческую природу вообще, Отилия, разумеется, компромисс. Отсутствие надежды и веры в гуманизм позволяет некоторым упрекать Балабанова в фашизме. Наличие Отилии, тезке средневековой святой из Эльзаса, позволило Мунчжиу попасть в каннский конкурс и (что бывает крайне редко) получить как Золотую пальмовую ветвь, так и приз ФИПРЕССи. Но христианский гуманизм, носителем которого является Отилия, так бы и остался оптимистическим конструктом, если бы не идеальная точность психологических мотивировок и не исполнительница главной роли, которая сдержанно, но отчетливо играет бессилие очень сильного человека. Полюбить эту девушку, поверить в осмысленность и спасительность ее жертвы очень легко.
Канн-2012: «За холмами» Кристиана Мунджиу
Деконструкцией позднего социализма занимаются в последнее время многие восточноевропейцы («Груз-200», «4 месяца», румынские же «Как я провел конец света» и «12:08 К Востоку от Бухареста», немецкая «Жизнь других», отчасти — венгерская «Таксидермия»). Но в каннском конкурсе «румынский фильм про аборты» неожиданно зарифмовался с «русским фильмом про аборты» — абсолютно вневременным «Изгнанием» Андрея Звягинцева.
Оба эти режиссера представили на фестивале свою вторую полнометражную работу. Оба выросли в абсолютно светских государствах со стабильным пониманием аборта как единственного способа контрацепции. У обоих кульминационным эпизодом фильма становится насильственное прерывание едва зародившейся жизни. Программно-глубокомысленный Звягинцев при этом прибегает к многозначительным умолчаниям, показав только приготовления к операции и — в параллельном монтаже — детей, собирающих паззл с «Благовещением» Леонардо да Винчи. Мунчжиу, в фильме которого до бесконечности можно отыскивать смыслы, выдерживает полукрупный план пятимесячного эмбриона, оставленного на полу в ванной — никаких ухищрений, чистая шокирующая прямолинейность. Но в ней подлинного кинематографа оказывается больше, чем в любых монтажных склейках.
Религиозный символ на экране остается символом, когда он скрыт поверхностного взгляда (в XXI-м веке, по крайней мере). Это Мунчжиу, в отличие от Звягинцева, кажется, понимает прекрасно. Да Винчи у него возникает не паззлом из сувенирного магазина в «Уффици». Он появляется в невыносимо долгой сцене праздничного ужина в доме жениха Отилии. Там, как на «Тайной вечере», все присутствующие — суть суета и движение, и лишь сидящий в центре неподвижен. Отилия сидит за столом, недосягаемая для болтовни посторонних людей, и думает о том, о чем они не ведают. О том, о чем ей самой лучше было бы не знать.
Читайте также
-
В поисках утраченного — «Пепел и доломит» Томы Селивановой
-
Призрак в машинке — «Сидони в Японии»
-
Скажи мне, кто твой брат — «Кончится лето» Мункуева и Арбугаева
-
На тот берег — «Вечная зима» Николая Ларионова на «Маяке»
-
Нервные окончания модернизации — «Папа умер в субботу» на «Маяке»
-
Смерть им к лицу — «Жизнь» Маттиаса Гласнера