Страсть к свободе: об Андрее Плахове
Андрей Плахов. Фото: Никита Павлов
В номинации, именующейся «профессионализм», Андрей Плахов — абсолютный рекордсмен. В этот профессионализм, а также фантастическую способность к ежедневному осмысленному труду упирались, как в скалу, все ядовитые стрелы недоброжелателей, которых в разное время у него было довольно: Андрей стабильно и безусловно успешен, а с подобным, как известно, мирятся нелегко.
Он из тех, кто легко и быстро в вашем воображении укладывается в «тип» — «человек в футляре», суховатый корректный господин с безукоризненными манерами и приглушенными интонациями, любое соображение разбивающий на две части — «с одной стороны» и «с другой стороны»; пунктуальный и точный, как швейцарские часы.
Но и в нем самом, и в его биографии многое обманчиво. Биография его из тех, что принято называть «бурными», а виражи ее были круты и не всегда предсказуемы: от спецкорра главной в советской стране коммунистической «Правды» до колумниста главного в постсоветской стране буржуазного «Коммерсанта». В разное время он попадал в центр общественного внимания — непримиримый оппонент «киногенералов» на Пятом съезде (от которого, в отличие от иных ораторов, не отрекся и по сей день); последовательный борец с цензурой (не только в Конфликтной комиссии, которой руководил в раннюю перестройку, но и в «правдинские» еще времена, когда отстаивал «Скорбное бесчувствие» Александра Сокурова); стойкий поборник авторского и интеллектуального кино, защищающий его сперва от советской власти, затем от Говорухина и многочисленных сторонников тезиса «интересно только то, что популярно». Однако, будучи одним из зачинщиков кинематографической революции, он едва ли не первым «вышел из игры», не только потому, что устал от бесплодных усилий достижения общественного идеала, но и потому, что само понятие «общественного идеала» от него, одиночки-трудоголика, прирожденного free lance, — бесконечно далеко. Как и всякий истинный сноб, Андрей Плахов — романтик. Но не пылкий, а затаенный, с одной, но пламенной страстью. Страстью к свободе. Все, чего он достиг огромным трудом, всегда было для него лишь средством к утолению этой жажды свободы. Молодость, проведенная за железным занавесом, привела к клаустрофобии, которую он изживает, колеся по свету с лэптопом в дорожной сумке, перебираясь из просмотровых залов в пресс-центры, чтобы отстучать «срочно в номер» очередную статью. Факсы, e-mail, шенгенские визы были придуманы специально для него — профессионального путешественника, знатока, коллекционера и безродного космополита. Он предпочел роль терпеливого культуртрегера для отечественных синефилов, авторитетного эксперта для международного фестивального движения, беспроигрышного профи для издателей газет и журналов. Значение его исследовательской работы сегодня неоценимо — каждый его текст, даже выполненный в утилитарном жанре «фестивального отчета», есть обновленная, самолично им изготовленная карта современного кинопроцесса, по которой он двигает флажки-ориентиры — от Китая до Ирака, — добросовестно отмечая не столько достижения и провалы, сколько сейсмические глубинные толчки.
В 1999 году вышла его книга «Всего 33», где Плахов собрал «за одним столом» режиссеров мирового кино, условно поделив своих персонажей на три группы: «священные чудовища», «проклятые поэты» и «культурные герои». Как и всякий лирик, он выбрал в герои именно тех, в кого можно смотреться как в зеркало. Он написал о Копполе: «…вместе со своим поколением пережил крах идеи абсолютной свободы и отныне стремится только к возможно большей степени независимости». О Поланском: «…похож на беженца, за которым давно никто не гонится… Беженство — это естественное состояние и жизненный стиль». О Бертолуччи: «Все повторяется, и все обращается своей противоположностью! Власть идеологий, наследственных привилегий преходяща, а устойчивы только результаты выстраданной человеком внутренней свободы». Разделение на главы получилось весьма условным, так как все персонажи этой книги подпадают под определение «проклятые поэты». Именно они — его истинные герои. Он видит мир так, как они, и так же, как они, проводит жизнь в погоне за ускользающей красотой и недостижимой свободой. Он приписал им все, что мог бы написать о себе, и, скорее всего, был прав, так как обреченность этой погони всегда сходна и на всех одна.
