Сеанс реального — «Другая страна» Ренато Боррайо Серрано
Сегодня в «Сеансе реального» — история эмиграции. Только не из России, а из Гватемалы и Конго. О своей давней работе «Другая страна», реактуализировавшейся за последний год, рассказывает учившийся во ВГИКе и до недавнего времени работавший в Москве гватемальский режиссер Ренато Боррайо Серрано. Это онлайн-премьера фильма.
Когда мне было 17 лет, мне хотелось найти какую-то профессию, которая давала бы возможность прожить разные жизни, и я решил, что хочу стать кинорежиссером. Мне нравилось, что она позволяет интересоваться всем — ты можешь делать фильмы про пожарников, рыбаков.
В Гватемале тогда снималось всего пару игровых фильмов в год, и сказать, что ты хочешь быть режиссером, было немного смешно — как будто ты хочешь быть космонавтом.
Я попробовал поступить в мексиканскую киношколу. Там был очень большой конкурс и вообще никого не брали после школы, но я надеялся, что меня посчитают гениальным и сделают исключение. В итоге они, конечно, так не посчитали, но зато я попал на ретроспективу Виктора Косаковского в мексиканской синематеке. Когда я увидел «Беловых», то впервые задумался о документальном кино как о чем-то, что может быть произведением искусства. Там есть сцена, где оператор берет камеру, встает и начинает танцевать с героиней. Это сильно на меня подействовало: я понял, что документальная камера может запечатлеть уникальный момент, в котором рождаются глубокие смыслы и чувства, такие же сильные, как в хорошем игровом фильме.
Я узнал, что Косаковский учился во ВГИКе. Стал интересоваться, как туда попасть. Кроме того, мне хотелось уехать за границу, чтобы увидеть что-то новое.
У меня не было денег, чтобы взять и поехать куда-то учиться, но я узнал о грантовой программе, которая позволяла учиться в России на инженера нефти и газа. Немного подучил физику, химию, математику (в школе я вообще хорошо учился), сдал эти экзамены и поехал в Россию с желанием найти путь, чтобы учиться на режиссера.
Программа подразумевала, что ты восемь месяцев учишь русский язык в РУДН и потом поступаешь в университет по направлению. Я поступал в институт им. Губкина и одновременно во ВГИК. Очень повезло, что мне разрешили перевести свой грант во ВГИК. Хотя в какой-то момент я думал, что, если не получится, какое-то время поучусь на инженера нефти и газа.
Я подумал: «Его побили, меня побили. По крайней мере, будет, о чем поговорить»
Язык давался ужасно трудно. Я хорошо помню день, когда исполнился год моей жизни в России, и мне казалось, что я никогда не заговорю на этом языке и не перестану спотыкаться и чувствовать себя глупее, чем есть на самом деле. Но мне повезло — у меня в РУДН была очень хорошая преподавательница, Татьяна Григорьевна, которая наперекор программе учила нашу группу по советским учебникам 1972 года. Татьяна Григорьевна была очень строгая — к каждому занятию нужно было выучить наизусть страницу из этого учебника: «Детство Ильича», «Юность Горького», «Первый день Юрия Гагарина после возвращения из космоса». И еще помогло, что в России тогда мало кто говорил по-английски (это был 2012 год), а у меня была огромная жажда общаться с молодыми людьми. Да и просто огромное любопытство.
Я учился в мастерской Бориса Караджева и Ефима Резникова. Мне они очень нравились как преподаватели. На втором курсе у нас было задание «фильм-портрет», и я начал искать героя.
Я вернулся из путешествия по Грузии и где-то в три утра стал ловить такси. Тогда не было приложений, и нужно было ловить какого-нибудь бомбилу. Остановился водитель на красном раздолбанном жигуле, но по дороге к общежитию ВГИКа он тормознул под Минским мостом. Подсел еще один чувак, они начали меня бить, приставили нож, и ограбили, украли камеру. Я пошел в полицию, но там не захотели брать заявление и послали меня в другое отделение. Весь побитый я поехал туда, а там меня отправили обратно.
Я пошел к врачу в районную поликлинику и жаловался ему, какие ужасные бывают полицейские. А он пытался меня утешать и сказал: «Это еще ничего. Вот есть чувак из Африки, Фабрис, которого вообще здорово избили националисты. Он сильно потерял зрение». Я подумал: «Его побили, меня побили. По крайней мере, будет, о чем поговорить», и попросил его контакт.
Ты вообще ничего не знаешь про эту страну, кроме, может, «Десяти дней, которые потрясли мир» и смутных представлений о Ленине и Гагарине
Фабрис приехал в Россию абсолютно случайно. Он жил в Конго и был журналистом, который занимался политическими расследованиями, в том числе коррупции вокруг выборов. Из-за этого он попал в тюрьму, а когда освободился, родственник, который работал в России, помог ему получить российскую визу (вообще конголезцам редко дают визу куда-либо). Он уехал, чтобы спасти свою жизнь от дальнейших репрессий, и оказался тут в переполненном миграционном лагере, где было абсолютно невозможно жить, где было нельзя работать и кормили, в общем, как в тюрьме. Он оттуда вырвался и через каких-то конголезских знакомых нашел работу в Подольске и снял там комнату.
Мы общались, в основном, по-французски. Когда я был подростком, мне нравилась девушка, которая ходила на курсы французского, и я тоже записался. Она их потом бросила, а я доходил. Кроме того, в РУДН училось много студентов из стран Африки, и я с ними тоже много практиковал французский.
Меня очень привлекло, что у Фабриса была двойная жизнь. Он был гитаристом в самой известной в Москве группе африканского фанка Kimbata и одновременно играл в баптистском конголезском храме на Новых Черемушках.
Сначала мне пришлось ходить с ним на службу без камеры. Чтобы меня пустили туда снимать, мне пришлось поговорить с десятью людьми из общины, каждый из которых представлялся главным. И все они выглядели как главные, потому что ходили в пиджаках. Я предложил что-то снять и для них — как бартер. Это хороший способ договориться, чтобы тебя пустили.
Я находился в некоем пограничном состоянии, был и участником, и наблюдателем
Фильм был снят в течение двух месяцев. Мы встречались примерно по три раза в неделю. Конечно, не всё снимали, потому что не везде можно было снимать. Я просто с ним тусовался, наблюдал, как он пытался получить через «Гражданское содействие» [организация признана Минюстом РФ иностранным агентом — примеч. ред.] хотя бы какие-то документы, которые позволят ему легально находиться в России — к тому времени его виза, конечно, уже просрочилась, и он все время опасался, что его депортируют.
Больше всего я снимал Фабриса в Подольске. Каждый раз, когда я туда добирался, был момент, когда поезд метро уже ехал над землей, и солнце красиво падало на новостройки спальных районов. Получался такой естественный тревелинг по этим домам, и мне очень захотелось с этого начать фильм. Когда ты смотришь на эти окна как иностранец, ты понимаешь, что это красиво, но одновременно не понимаешь, как на это смотреть, потому что вообще не представляешь, что там за ними, как тут живут люди. Ты вообще ничего не знаешь про эту страну, кроме, может, «Десяти дней, которые потрясли мир» и смутных представлений о Ленине и Гагарине. Я хотел показать в начале город глазами Фабриса, а потом — как на приезжего смотрят в транспорте. И каждый раз, когда мы с ним ехали на транспорте, я старался ловить камерой эти взгляды.
Мне очень нравится сцена, когда эта женщина с абсолютно добрым, открытым сердцем пытается помочь Фабрису выучить русский, рассказывает про букву «А», а языковая пропасть настолько велика, что он даже не способен объяснить, что вообще-то был журналистом, а буква «А» на русском и на французском выглядит одинаково.
Документалист — это человек, который почти всегда в кризисе
Забавно, что мы оба учили русский язык, но, конечно, оказались в России очень по-разному. Мне повезло, что я смог учиться кино, и это не был травматичный опыт, наоборот — огромное удовольствие. Фабрис оказался в эмиграции не потому, что захотел, а под реальной угрозой политических преследований. Он сильно страдал, скучал по семье, не был готов к зиме. Мне тоже было ужасно трудно пережить первую зиму. Поначалу мне очень нравилось — как веселое приключение. Я помню 2011 год на проспекте Миклухо Маклая. В центральном корпусе РУДН был градусник, и на Новый год он показал -35. Для меня все было интересно, ведь я хотел стать режиссером, увидеть мир и оказаться в совершенно другом, незнакомом пространстве. Но в феврале возникло ощущение, что я оказался в каком-то безвременьи, а эта темная зима просто никогда не закончится.
Мне очень повезло, что Фабрис довольно быстро начал меняться как герой. У него появлялись друзья, которые помогали найти подработки, и он очень много работал. В итоге ему удалось привезти в Россию свою жену с двумя детьми. А еще он все чаще играл в церкви и в какой-то момент стал пастором.
Есть сцена, где Фабрис ведет службу в маленькой комнатке, и они входят в какой-то мистический, экстатический транс. В тот момент я тоже находился в некоем пограничном состоянии, был и участником, и наблюдателем. Я отчетливо понимал, что у меня как наблюдателя есть задача рассказывать, передавать эмоции, но, в то же время, проживать это всё, хоть и не с такой интенсивностью, как герои.
И случались такие подарки, как эта притча в конце, когда Фабрис рассказывает о том, как ехал на работу, но у него не было денег на метро, и он случайно встретил человека, который его избил, и попросил у него денег, а тот растерялся и помог ему. У меня в тот момент возникло ощущение, что кино уже снято. Кроме того, я понял, что Фабрис совершенно изменился: из побитого человека, который мечется по офисам миграционной службы и «Гражданского содействия» [организация признана Минюстом РФ иностранным агентом — примеч. ред.], он перешел в совершенно другое состояние контроля ситуации, стал тем, кто может стоять на трибуне как пастор, и его будут слушать тридцать человек.
Не знаю, как бы я преодолевал эту ситуацию, если бы у меня не было любимого дела
Фабрис стал очень востребованным в этой общине, и через пару месяцев после того, как я закончил фильм, он решил участвовать в программе баптистской церкви, которая привела его вместе с семьей в Майами. Там он тоже занимается религиозной деятельностью и очень доволен.
Когда фильм показывали на большом экране на Артдокфесте, я позвал всех друзей, знакомых, пригласил свою преподавательницу по русскому. Она потом выразила большое сочувствие к Фабрису. Этот показ очень укрепил меня в том, что я не сумасшедший, ведь то, что я делаю, кто-то может захотеть посмотреть в кино.
Я думаю, что после фильма я стал чувствовать себя в России почти как дома. Нельзя сказать, что я утвердился в профессии. Документалист — это человек, который почти всегда в кризисе. Никогда не знаешь, получится ли сделать из материала реальности произведение искусства. Ты очень незащищенный. У тебя нет сценария, и есть постоянная необходимость встраивания своей оптики в реальность так, чтобы она была выразительной. Когда я понял, что это возможно, я почувствовал себя на своем месте.
Сейчас я тоже уехал из России, после десяти лет жизни здесь. Для меня это стало огромным потрясением, и поначалу я был в ужасном, депрессивном настроении. Сейчас я пытаюсь как можно больше работать, чтобы чувствовать, что я на своем месте. Как и многие, я оказался в состоянии кочевничества. Не знаю, как бы я преодолевал эту ситуацию, если бы у меня не было любимого дела.
Мне небезразлична Россия, мне очень хочется быть причастным к тому, чтобы она стала лучше. Я чувствую себя немного россиянином, и для меня важно рассказывать истории из России и о России. Сегодня довольно темный, трагичный момент истории, но рефлексировать о нем через кино для меня также важно, как и о происходящем в Гватемале. Наверняка в моей точке зрения — вне России — есть какие-то слепые зоны. Но они есть и внутри России, и, я думаю, на расстоянии тоже можно увидеть что-то важное. Это станет понятно через несколько лет.
