Сеанс реального — «Мое заключение» Фаины Музыки
Сегодня в «Сеансе реального» — док о жизни в психиатрической клинике. Публикуем участвовавший в программе «Артдокфеста-онлайн» фильм «Мое заключение» и записанный Юрием Михайлиным разговор с режиссером Фаиной Музыкой — о хитростях документалиста, сборке себя по кусочкам и вопросах этики. Фильм будет доступен в течение двух недель.
Идея фильма пришла сама собой: я попала в психиатрическую больницу, и единственным спасением там было начать снимать. Это был не первый опыт, когда я пыталась фиксировать свою жизнь. У меня с детства была затяжная депрессия, которую диагностировали значительно позже — мой мозг разрывался на части. Когда мне было девятнадцать, я копалась в коробках в квартире родителей и нашла старую цифровую камеру JVC, на которую они снимали нас с братом в детстве. На тех записях мы были счастливые, кривлялись, я изображала Джеки Чана. Эти эмоции встали в оппозицию к тому, что я испытывала в то время. Я взяла камеру в руки, начала рандомно водить в разные стороны, снимать и кричать — от юношеской боли, одиночества и непонимания, кто я.
Эта камера стала продолжением моей руки, моим очень близким другом. Я рассказывала ей все свои чувства и мысли. Она открыла мне нечто новое, честное и чистое, дала возможность произнести вслух все, что раньше звучало только в мыслях.
Скрывая это от врачей и медсестер, я начала записывать на веб-камеры все, что происходит в палате
Я приходила в гости к друзьям и снимала все, что происходит: как мы готовим, танцуем, читаем вслух книги. Я пыталась найти свою среду, в которой можно заниматься кино, смотреть и обсуждать. Первое ощущение абсолютного счастья мне подарил Риветт, когда мы посмотрели «Оut 1. Не прикасайся ко мне». Но даже это счастье превратилось в сомнение, поиск себя в кино. Когда я приблизилась к мечте, все стало еще сложнее: люди вокруг ссорились, я была самой младшей в компании и оставалась белой вороной. Меня преследовали суицидальные мысли, от которых я не могла убежать. Мне казалось, что в этой боли — моя суть. Камера стала свидетелем этого состояния и моего непонимания, что боль — результат депрессии, химического сбоя в мозгу.
Потом — коронавирус и карантин. Мы с друзьями были в деревне, и я снимала на камеру все свои эмоциональные проявления — когда я плачу, кричу или бью рукой в стену. Я начала воспринимать свою жизнь как то, что можно запечатлевать, стала для себя персонажем своего кино. Но здесь же обнаружилась и проблема такого взаимодействия с камерой: мы с друзьями заигрались в трагедию. В это время мы изучали Арто, читали «Театр и его двойник», ставили «Пир во время чумы». Я стала настолько заигрывать с камерой, что решила разыграть сцену, будто поднимаюсь на второй этаж и пытаюсь повеситься — соорудила из досок крест, все это снимала и просто не могла остановиться. В результате получился фильм «Моя мистерия».
В палатах есть камеры видеонаблюдения, которые работают 24 на 7 (как будто кто-то тоже снимает свой большой фильм)
Когда я попала в больницу, мне казалось, что выхода нет, но этот рефлекс снимать все, что со мной происходит, сохранился. Я пыталась протащить с собой камеру, но ее, конечно же, конфисковали. У меня был ноут, потом родители привезли второй, более мощный, который я могла использовать для монтажа. Скрывая это от врачей и медсестер, я начала записывать на веб-камеры все, что происходит в палате.
Я очень хотела снять, как мне делают укол в ягодицу. С этим было много технических проблем, потому что, когда приходила медсестра и все готовила, компьютеры уходили в спящий режим, и кадры начинали биться. Я переснимала это три или четыре раза, потому что у меня была мечта перфекциониста — снять, как надо мной заносят шприц и колят.
Потом я осмелилась выходить на процедуры с телефоном и как шпион снимать, что происходит за пределами палаты. До этого я не воспринимала телефон как съемочное средство. Камера — специально придуманное устройство, которое надо достать, настроить, зарядить. А телефон — нечто прозаичное, к чему я прибегла только в спартанских условиях больницы.
В соседней палате жила девушка Ася, которая однажды просто начала ко мне приходить и во многом стала героиней этой истории. Она была в гораздо более тяжелом состоянии, чем я. На момент, когда я туда попала, она была в больнице уже год, и мой психиатр сказала, что Ася всю жизнь будет в таком состоянии. Ася часто капризничала, как ребенок, у санитарок заканчивалось терпение, и с ней обращались очень грубо. Лежа в соседней палате, я слышала эти крики, когда ее пытались помыть или поменять памперс.
Дни были заняты съемками, и параллельно я смотрела «Клан Сопрано»
Мне хотелось подружиться с Асей, чтобы заполнить какую-то ее и мою внутреннюю пустоту. Мы начала собирать вместе пазлы. Мне казалось, что это поможет ей развить мелкую моторику. Но выходило, что я собираю большую часть рисунка, а она, например, шляпу. В одном из эпизодов Ася говорит: «Это ты все сделала», а я пытаюсь ей объяснить, что нет, мы вместе.
Съемки помогали в социализации. Я рассказывала некоторым пациенткам о том, что снимаю фильм. Девушек это заинтриговало, мы стали общаться. В фильме есть кадр, где мы втроем сидим в моей палате, и они рассказывают свои истории.
У меня была очень добрая, даже самоотверженная дама-психиатр. Например, она приходила на работу в субботу и воскресенье, чтобы вывести своих пациентов погулять — сделать пару кругов вокруг больницы. У меня всегда было чувство, что она, возможно, знает о моих съемках. В палатах есть камеры видеонаблюдения, которые работают 24 на 7 (как будто кто-то тоже снимает свой большой фильм). И хотя я заклеивала огоньки вебкамер, затемняла экраны на компьютерах, придумала легенду, что мне надо рендерить файлы, но я не думаю, что я настолько хороший шпион, чтобы этого никто не замечал. Однажды я у нее в открытую спросила, можно ли как-то достать записи с этих камер. Она сказала, что это незаконно и что потом записи удаляют, но она как врач может их смотреть, чтобы наблюдать за моим состоянием, и как я себя веду в течение дня.
Дни были заняты съемками, и параллельно я смотрела «Клан Сопрано». Иногда общалась с другими пациентами или просто сидела в коридоре и наблюдала. Иногда собирала пазлы без Аси. Они меня тоже спасали — как способ занять время, сконцентрироваться. Вокруг ходят люди, смотрят, как ты собираешь пазл, пытаются присоединиться, тоже что-то собрать, но получается далеко не у всех. Пазл в фильме — это и образ, попытка заново в себе что-то собрать. Я собрала их очень много — по восемь, по десять тысяч кусочков. Проблема была еще в том, что надо было собрать картинку за один день — вечером все убирали, и она не могла лежать на столе до следующего дня.
Я не вижу грань между тем, что является реальностью, и что становится уже запечатленной реальностью
У меня была возможность сразу отсматривать и монтировать материал, что тоже похоже на собирание пазла. Из каждого дня у меня было по несколько часов материала, как я сижу, что-то пишу или хожу по комнате, высчитывая, сколько шагов она в длину и какой у нее периметр. Когда я монтирую, я выучиваю материал наизусть, запоминаю его как карту, и потом мне довольно просто ориентироваться в этом объеме. Также я вела дневник, где записывала все разговоры, которые слышала из своей палаты. Получился документальный сценарий, который помог структурировать историю.
Я провела в больнице всего три недели, но каждый день как вечность. Хотя меня часто навещали друзья, и под конец пребывания я даже поняла, как можно сбегать с территории. Когда я впервые вышла наружу, мне казалось, что Москва и мир — такие огромные! Забываешь, что все выглядит именно так и может быть настолько шумным.
Первую сборку я смонтировала за неделю сразу после выхода из больницы. Я показала ее на выставке, которую мы делали с друзьями в одном сквоте на Арбате. Потом я долго не могла вернуться к монтажу, и только спустя год села и за месяц все пересобрала.
Сейчас мне кажется, что съемки были моей внутренней терапией, параллельно с уколами и приемом таблеток. Конечно, меня не излечили от депрессии навсегда, наверное, я еще долго буду пить лекарства. Но фильм помог мне победить темную часть себя, которая во всем видела только трагедию и смерть. Это магический процесс — за три недели из меня как будто достали то, что отвечало за погружение мира во мрак. Конечно, у меня и сейчас может иногда замыкать мозг, когда я не понимаю, что происходит, но это краткосрочные периоды — час, два.
Попасть в больницу — не конец света, а лишь период в жизни
Когда я закончила фильм, я прислала его другим пациенткам. Девушки написали, что им очень понравилось, они вспоминали эти времена, и как на них повлияла больница. Для них фильм тоже получился слепком времени. К сожалению, я не смогла показать фильм Асе — у меня нет ее контактов и я не знаю, что с ней сейчас. Но даже если бы она смогла посмотреть фильм, не знаю, получилось ли бы у нее как-то это отрефлексировать.
Понимаю, что это этически сложный вопрос. В фильме много личного, что показывать без разрешения неуместно. Может, это прозвучит наивно, но мне кажется самым важным то, что я могу рассказать про Асю, про человека, которому нужно внимание и понимание. Надеюсь, я не заблуждаюсь. Я никогда не использовала Асю, по-настоящему хотела проводить с ней время, и была единственным человеком в больнице, который ее не игнорировал. Я пыталась объяснить ей про съемки, но, кажется, она просто не понимала, что значит быть в фильме.
Договоренности о съемках с врачами и медсестрами не было — меня бы просто лишили возможности снимать. Но они показаны, в основном, в масках или в сеточке на голове, то есть плохо различимы. И я не показываю их с какой-то негативной стороны. Например, криков на Асю в фильме нет. Есть гораздо более страшные документальные фильмы, где люди давали согласие на съемку, но в итоге выглядят ужасно, их просто демонизируют. Я не делаю никаких выводов о людях, которые попадают в кадр, не считаю, что они монстры. С Асей было очень некрасиво, но отчасти это можно объяснить ее вечным сопротивлением.
Мне кажется, что у меня деформированное восприятие съемки. Я всю жизнь живу с идеей, что хочу делать кино, и у меня действительно нарушен этический момент — что можно снимать и что нельзя. Я не вижу грань между тем, что является реальностью, и что становится уже запечатленной реальностью.
Люди, которые лежали в психиатрических больницах, или родители, чьи дети туда попали, после просмотра говорили, что им становилось легче, понимали, что попасть в больницу — не конец света, а лишь период в жизни. Так было и с моим первым фильмом — люди, которые всю жизнь боролись с депрессией, подходили в слезах и говорили, что очень благодарны, потому что могут со стороны увидеть, что они не одни такие безумные.
После этих фильмов я думала снять третий — «Мое увольнение», продолжающий историю жизни меня как персонажа. Но иногда я думаю, что больше не смогу так взаимодействовать с камерой. Мне кажется, я это переросла, и хочется пробовать в кино что-то новое.
Читайте также
-
Высшие формы — «Спасибо, мама!» Анны Хорошко
-
Как мы смотрим: Объективные объекты и «Солнце мое»
-
Высшие формы — «Ау!» Тимофея Шилова
-
«Сказка про наше время» — Кирилл Султанов и его «Май нулевого»
-
Высшие формы — «Книга травы» Камилы Фасхутдиновой и Марии Морозовой
-
Высшие формы — «У меня что-то есть» Леры Бургучевой