Лара Павлова

03 / 03 / 2022

Саша Кулак: «Мы стали чувствовать себя нацией»

В Риге стартует «Артдокфест», на котором покажут новый фильм Саши Кулак «Мара» — сюрреалистический док о белорусских протестах 2020 года. Саша рассказала Ларе Павловой о том, как картина обрела свою неординарную форму и как выжить в условиях, когда любая активность кажется безнадежной. Сегодня это особенно актуально.

• 

  Саша Кулак

Саша, где ты была и что с тобой происходило 9 августа 2020 года — в день выборов президента Беларуси?

Я была в Архангельской области, снимала вторую часть «Ладно, хорошо» в поселке Пинега. Там практически не было связи, и я не могла следить за новостями. Как вдруг мои близкие друзья, которые тогда жили в Минске, начали писать, у кого кто задержан. Потом смотрю инстаграм, и попадаю на сторис знакомой о том, что пропал ее друг, и я вижу, что этот друг — мой одноклассник, с которым я уже кучу лет не общалась. Тогда я стала думать, блин, что вообще происходит. 10-го утром начала смотреть все эти новости, увидела фотографии, на которых толпы людей, и не могла поверить своим глазам.

Гражданские волнения стали нарастать задолго до августа. Ты уехала из Беларуси, когда тебе было 16 лет, получается, никогда не ходила там на выборы? В этот раз не было желания проголосовать?

Я приезжала в Минск за месяц до выборов, в июле. Виделась с друзьями, один из которых был убежден, что в этом году люди не станут молчать. Отчасти из-за того, что президент полностью отрицал существование коронавируса. Множество людей болело и умирало, но официальная статистика скрывалась, а на государственном телевидении говорили, что от этого не умирают, или что умершие сами виноваты, потому что были «больными и жирными». Даже моего отца, который ко всему индифферентен, в тот момент «триггернуло» жестко, потому что он из-за ковида потерял жену.

Доктора работали в ужасных условиях. И люди начали объединяться, создавать телеграм-каналы, скидываться деньгами, покупать герметичные медицинские костюмы и медикаменты, развозить воду. Появились волонтерские движения, люди почувствовали, что они не одни. Что вокруг очень много единомышленников и все понимают, что происходит полный беспредел. Это и стало толчком.

В надежде, что все как обычно разъедутся по отпускам, выборы перенесли на лето. Но из-за эпидобстановки границы были закрыты, большинство беларусов осталось в стране. Люди выстраивались в очереди, чтобы поставить подписи за кандидатов, а когда тех посадили, они начали вставать в цепи солидарности. Все понимали, что будут протесты. Но, знаешь, я не могла избавиться от скепсиса. Ужасно… но в моей голове было так: выйдет две тысячи человек, их сразу же по автозакам рассадят и все будет как раньше.

Что ты почувствовала, когда узнала, чем все обернулось в действительности?

Это был решающий момент в осознании своей идентификации. Того, что место, из которого ты родом, даже если там же не живешь и у тебя нет с ним сильных связей, так или иначе влияет на тебя всю жизнь. Мне раньше никогда не было понятно, почему происходят гражданские войны. А тут у меня просто «бомбило». Я не могла сконцентрироваться ни на чем. И начала думать, а что я могу сделать? И поняла, что у меня нет никакого ответа.

Мы все еще находились в архангельской глуши, а на вторую половину августа у нас было запланировано открытие выставки в Москве, где я была одним из кураторов. Мне хотелось сорваться в Беларусь, но я понимала, что не могу этого сделать раньше 20-го числа. Не могу всех кинуть. Это ощущение близко к тому, когда умирает кто-то близкий или переживаешь расставание. Тебя просто переполняют эмоции, и ты не понимаешь, что со всем этим делать.

В то же время я испытывала гордость за то, что этот народ, который так долго был в молчании, начал говорить. Понятно, что говорить при диктатуре совсем не просто и очень страшно, но поскольку я уехала оттуда подростком, мне хотелось откреститься от всего, что меня связывало с этой страной. Вплоть до того, что у меня был какой-то стыд, что я из Беларуси. Мне казалось, что это угнетенная серая масса, которая вообще не способна выражать свое мнение. Ужасно, но такое у меня было отношение. Я никогда не говорила, что я из Беларуси. В принципе не говорила, откуда я.

Но родина позвала, и ты решила ехать?

Я не понимала, зачем именно ехать, и у меня были запланированные проекты. Но я их все-таки отменила и купила билет на автобус до Минска. Сразу же стала спрашивать у знакомых из разных медиа, нужно ли им что-то снимать в Беларуси. 22 августа, когда я уже была в этом автобусе, знакомая с «Радио Свобода» [СМИ признано Минюстом РФ иностранным агентом] написала мне, что их журналистов депортировали, и если я могу продолжить снимать эпизод, который они начали, было бы круто. Так у меня появилась миссия, я могла сделать что-то полезное.

Параллельно я размышляла, что прямо сейчас происходит исторически важное событие. И в этом есть такая сильная энергия, что я начала представлять, а каким бы мог быть мой проект об этом. Я привезла с собой камеру Super 8mm, хотела снять маленькое видео про флаг, его цвет и влияние — как он существует на разных поверхностях, как на домах вывешивают огромные флаги высотой в шесть этажей.

Ты сразу начала снимать или потребовалось время, чтобы сориентироваться в окружающем хаосе?

Я приехала на месяц, сначала снимала только репортаж, очень много времени проводила с рабочими на заводах. Моя активность была вокруг них, я стала помогать им устроить пресс-конференцию, потому что у них не было вообще никаких связей с медиа. И все оказалось таким возможным — если чуть-чуть прилагаешь усилия, все начинает происходить. Люди были какие-то невероятные! Это был восторг, я вдруг открыла для себя эту страну и людей вообще другими. И еще я испытывала вину за то, что раньше внутри себя все жестко критиковала.

И вот я тусовалась с этими рабочими, много общалась с разными людьми, знакомыми, незнакомыми, снимала женщин и мужчин на улицах, им тоже задавала вопросы. Было ощущение, будто все подключены к одному каналу. Потому что они говорили одни и те же вещи. О том, что во все происходящее невозможно поверить. Что стало сложно просыпаться, потому что когда просыпаешься, тебе очень тревожно и страшно. А когда спишь, снятся кошмары. Граница между сном и реальностью будто стала растворяться. Даже дома никто не чувствует себя безопасно — все понимают, что туда в любой момент могут прийти. Если есть протест, то единственное, что ты можешь делать, выходить на него.

А за собой наблюдать оставалось время? Какие процессы происходили внутри?

Конечно, я наблюдала и за собственным состоянием. Спустя некоторое время поняла, что ментально стала другим человеком. Я приехала такая бесстрашная, уверенная, что все случится, а недели через две чувствовала себя зашуганным зверем, который все время испытывает страх. Идешь по улице и не можешь избавиться от мысли, что любой полицейский, которого ты видишь, представляет для тебя опасность. Смотришь на людей и сразу делишь их в голове на своих и чужих.

В телеграм-каналах каждый день публиковались десятки ошеломляющих видео. Как таксист спасает человека, убегающего от копов. Или как куча копов приходит во двор лицея или университета и валяет студентов по земле. Что-то такое, что вообще невозможно себе представить — настолько сюрреалистично и страшно. Крутое кино с точки зрения событий — всё было там. Если скачать эти видео, можно смонтировать невероятный док, основанный на архивах. Но это уже есть.

И это не твой стиль.

И это не мой стиль, да. Я не видела ничего, что бы на самом деле говорило о чувствах и эмоциях обычного человека. Такого, которого встречаешь на улице, либо такого, который даже не выходит на протест, потому что ему слишком страшно. Общаясь с разными людьми, я поняла следующую вещь: диапазон эмоций тех, кто не занимается активной деятельностью, еще шире. Вдобавок к страху там очень много вины и стыда, при этом сопереживания. И вот тогда у меня сформировалось визуальное представление, что это может быть за фильм.

Сюрреалистический фильм-эссе, фильм-сновидение. С одной стороны, форма легко объяснима: инсомния — следствие стресса, гиперсомния — способ психики уберечь человека от вороха тревожных мыслей. Но я помню, как ты рассказывала, что тебе самой вообще не снятся сны.

Да, но у меня как-то не было времени думать. Я понимаю, что «Мара» отличается от других фильмов, к которым я причастна. При этом я вижу в нем логичное продолжение своей практики в фэшн-видео и видео-арте. Есть линия про людей — она больше про док. А есть другая — более фантазийная. «Мара» вобрала в себя все, что я делала до этого. И это что-то довольно призрачное, не совсем док, даже не совсем фильм. Скорее, да, фильм-эссе, метафора, исследование чувств. Неверно воспринимать его как репортаж с протестов или попытку доказать чьи-то преступления.

При этом над «Марой» ты впервые работала без соавторов.

Вообще странно, как все произошло. Само собой будто. Не всегда получалось вытягивать себя из рефлексии о том, что я доверилась интуиции, но при этом делаю что-то непонятное. И что со всем этим потом? Кому это надо? Столько людей вписывается, а я даже не понимаю, получится ли. Самобичевание было и в процессе съемок, и на монтаже, где уже не было выбора. Материал снят, его нужно как-то оформить. Потому что это самое стремное — не доводить дела до конца. И если ничего не получится, то это будет знак. Может и не надо больше заниматься кино.

Хочешь сказать, первый самостоятельный фильм мог стать последним в твоей карьере? Надеюсь, индустрия тебя все-таки не потеряла!

Параллельно я заканчивала «Ястреб размером с лошадь». Знала, что есть два проекта, которые я завершаю, и я их все равно доделаю. Но да, я чувствовала, что если цельного, и вообще какого-то, фильма не получится, то большой вопрос, надо ли продолжать заниматься кино.

Не буду лукавить, для меня отклик и признание со стороны индустрии очень важны. Потому что когда близкие люди поддерживают и говорят, как на них повлиял фильм… Ну, они просто любят тебя, у них необъективный взгляд. Как и у беларусов, которые смотрели и писали, что плачут. Это слишком причастные люди.

Поворотным моментом стало, когда нас отобрали на East Silver Caravan от чешского киноинститута. А потом дали приз в Йиглаве, хотя фильм еще не был закончен. Жюри состояло из пяти-шести человек, это люди, работающие в индустрии, отборщики фестивалей, которые смотрят много разного кино — и они выбрали этот фильм из двенадцати других. У меня нет с ними никакой связи, мы не знаем друг друга лично. При этом они все отмечали, что «Мара» несет в себе эмоцию, а это довольно редко для кино, освещающего такого рода события. Для меня их слова стали поддержкой.

Как ты встретила главную героиню?

Это подруга моей знакомой, у которой я жила, когда приехала в Беларусь. В один из вечеров к нам в гости пришли разные ребята. И я увидела ее. Она лежала на диване и говорила: «Черт, я вообще не знаю, что происходит. Я сплю каждый день по 14 часов». Случайно оказавшись рядом, она вдруг стала говорить все то, что я слышала уже десятки раз отовсюду. Что ты вообще не веришь в происходящее, что все, что было с тобой до этого, имеет какой-то смысл. Как будто размылись границы, произошла диссоциация. Пытаешься приложить себя к новой системе координат, но не получается. Я смотрела на нее тогда и понимала, что в этот момент происходит что-то важное. На следующий день я ей написала, что у меня есть идея, и я хочу встретиться.

Она сама написала поэтические тексты, которые звучат на протяжении фильма?

С текстами помогла другая моя подруга, она армянка, но выросла в Беларуси. У нее много связей с этой страной, и она очень хорошо понимает происходящее с эмоциональной точки зрения. Я попросила своих героев записывать мне аудиодневники. Все сохраняла, переслушивала, выделяла общие черты и то, как по-разному переживает каждый человек. Потом мы послушали эти записи вместе, и вычленили штуки, которые казались важными. После этого мы смотрели много интервью в Сети. Из этого складывался коллективный голос. Что, кстати, похоже на процесс работы над «Саламанкой». Там текст тоже был собран на основе коллективного голоса. В «Маре» использованы дневники главной героини в первую очередь, но и других ребят, и мысли людей, которых мы даже не знали.

А как в сюжете возникла героиня мифологическая — Мара? В славянской культуре она символизирует ночные кошмары. Это очень точно передает задумку, но я знаю, что название и образ, связанный с ним, появились уже после съемок.

Это очень интересная история. Все началось с костюмов. Сначала у меня появилась мысль про маски, я думала о природных символах, в которых есть белый и красный цвета. Собрала мудборд, и мы с моей подругой-художницей купили красный шлейф из плотной, но струящейся ткани, который воплощал флаг. Белая ткань должна была быть похожей на марлю — чем-то более легким и натуральным. Маски, на которые у меня были собраны референсы, тоже должны были быть из натуральных материалов — листьев, соломы, каких-то палочек, кусочков тканей. Одну из масок мы сделали светлой, из сизали, а к маске шла шапочка такой же фактуры.

Когда мы все сняли, я думала, каким может быть название. Искала поговорки, которые могут быть связаны со снами. Помню, как ввела в поисковик слово «мара» — это сон на белорусском, а «марыть» — спать. Подумала сначала, что это слишком просто. Но потом наткнулась на статью, где Mara, Morana была один в один как та светлая маска, которую мы сделали. Мы просто офигели! Возможно, это что-то, что мы видели в детстве. Что-то из подсознательного. Иначе не могу объяснить такое совпадение.

К слову о детстве. Какую роль ты отводила ребятам, которые в начале фильма знакомятся с Красной Королевой? Они символизируют беззащитность, наивность взглядов, веру в сказки?

Мне хотелось составить канву фильма таким образом, чтобы момент, когда мы оказываемся в эпицентре протестов или когда только начинаем понимать, что вокруг небезопасно, происходил где-то в середине или после первой трети. Все начинается со сказки, которая нас обволакивает, за ней интересно наблюдать, нас ничего не пугает в этот момент. Но потихоньку эта костюмированность спадает, и мы все ближе приближаемся к социальному доку.

Саша Кулак и «Хроники ртути»

Нашим проводником становится вымышленный персонаж — Красная Королева, которая одновременно является и флагом, и явлением сна, как угодно можно интерпретировать. Здесь я, кстати, вижу схожесть с «Хрониками ртути». Там мы решили включить в фильм фотографа Томми, чтобы он стал неким гидом, который приводит нас в Новую Идрию, а иначе откуда мы появимся. И тут похожая штука. Как нам оказаться на этих улицах? Кто-то должен нас туда привести.

Мы, взрослые, очень много думаем и знаем. А у детей есть еще способность верить во что-то безусловно, поэтому мне казалось логичным, что Красную Королеву вызывают они. И еще мне кажется важным, что все взрослые, которых мы видим в фильме, тоже похожи на детей. Они тоже безусловно верят в чудо, это их как будто выравнивает. И главная героиня в аудиодневниках несколько раз, в моменты особенного отчаяния, повторяет, что нам пора вызывать Красную Королеву. Я ее об этом не просила, просто Красная Королева действительно стала для нас символом чуда. Потому что казалось, что больше никто уже не сможет помочь.

Помню, финал первой монтажной версии был разноголосым, а теперь там лишь одна история о непосредственном столкновении с насилием. Почему так, голоса начали замолкать?

После той версии с разными голосами я поняла, что нужно отказаться от мужской истории вообще. Я даже убрала из монтажа сцены, где были мужчины. Потому что женщины более активно себя проявляли, и во время протестов я видела, что они ведут себя совершенно иначе. Женщины не были агрессивными, и мне, как женщине, было более понятным такое поведение. Но у меня разрывалось сердце, когда я слышала, как они разговаривали с силовиками. Я бы, наверное, никогда не смогла так любить и пытаться объяснить что-то людям, которые в принципе не могут тебя понять.

Так стало ясно, что это будет женский фильм. Что нужно зафиксировать свидетельства девушки, которая прошла через пытки. И мы ее нашли. Она была готова поделиться тем, что пережила, но не хотела показывать свое лицо. Тогда у маски, которая кочует через весь фильм, появилась новая функция. Изначально она была символом некого жуткого карнавала. Когда надеваешь маску, ты уже не совсем ты. Чувствуешь себя гораздо безопаснее. В масках и представители силовых структур — мы не видим их лиц, поэтому когда в масках мы и они, то все более или менее на равных.

Еще маска позволяла усилить атмосферу сновидения. Когда вносишь этот декоративный элемент в быт, уже не так очевидно, реальность нас окружает или дурной сон. Эпизод в театре, на сцене которого жертва пыток говорит о пережитом, объясняет все. Рассказывая свою историю, скрывшись за маской, она становится собирательным образом. То ли это некое существо из другого мира, которое появляется здесь и меняет наше восприятие окружающей реальности. То ли это та девушка, которую мы видели все время. То ли я. То ли какая угодно другая женщина, выходившая на протесты.

В презентации проекта ты интересно сформулировала суть присутствия женщин на улицах тем летом. Что это своего рода попытка усмирить протест нежностью.

Мне кажется, разница в том, что мужчины, как со стороны силовых структур, так и в протестующей толпе подсознательно пытались соревноваться. Это все равно про сравнение сил. У женщин, конечно, сила тоже была, но какая-то другая. Враждебный напор там отсутствовал напрочь.

Сама я точно жертва патриархального общества. Мне потребовались годы, чтобы поверить, что женщины не хуже мужчин. Сложно было принять, что я родилась девочкой. И только недавно я стала думать, что это не хуже, а другое. Мне непросто далось решение сделать фильм «женским». Не уверена, что знаю, что такое женский взгляд. Но в этом фильме речь не про женский взгляд, а скорее, как мы уже обсудили, про женский голос.

И все же ты внимательно присмотрелась к мужчинам — силовикам. Вот несколько сцен: военный грузовик с надписью «Люди», на которую ты наводишь фокус, как смягчился тон командира во время разговора с женщинами. Так ты хотела показать, что по ту сторону тоже есть человечность?

Это сложный вопрос. Просто я понимаю, что в постсоветских странах, где люди живут в наследии диктатуры, вся система строится на ужасной нищете. В Беларуси огромная безработица и страх остаться без средств к существованию сильны еще и из-за комплекса, в котором нас воспитывают, типа ты нигде не нужен. Тут со мной можно поспорить, но я говорю по своим наблюдениями и наблюдениям людей, с которыми встречаюсь.

Я понимаю, что среди людей, которые оказались в войсках, есть очень много тех, с кем мы общий язык не найдем никогда, но там есть и нормальные ребята, ставшие жертвами обстоятельств. И у них не будет сил и смелости, в том числе из-за отсутствия поддержки внутри семьи, чтобы сменить профессию. Больно от того, что все устроено так, что у людей не остается права на волю.

Я обратила внимание, что из финальной версии вырезана реплика: «Мы так долго не верили в чудо, что нам пришлось им стать». А торжественный хор, которым завершался первый монтаж, сменился набатом. Всё, надежды больше нет?

Ну, да. Тот торжественный хор был снят еще потому, что иногда проходили такие встречи. Длились они пять-шесть минут, а потом все расходились. Это происходило в разных местах: в метро, на рынке, в торговом центре. И это было настолько «ненормально», что производило впечатление маленького чуда. На фоне протесты, а тут еще один способ единения людей. Это была одна из сцен присутствия чуда в реальности, когда еще была надежда. Но пока я монтировала, стало понятно, что чуда не будет.

Если посмотреть отстраненно, то в стране как будто вообще ничего не произошло. Точнее, стало еще хуже. Но случилась очень важная вещь, я могу сказать это о себе и десятках людей, которых знаю, — мы стали чувствовать себя нацией. И пусть многие люди, которые это пережили и почувствовали, сейчас находятся не в стране. Важно, что произошли качественные изменения в жизни каждого. И об этом финал. Такой ценой мы платим за то, чтобы становиться свободнее.

И финальные титры с именами политических заключенных — о том, что есть люди, заплатившие особенно дорого?

Я не понимала, как для этого фильма делать титры. Не знала, будут ли они вообще. Прошлым летом мы с подругами делали в Амстердаме коллективную выставку, центральной частью которой была наша общая работа — открытки политзаключенным. Мы купили на книжном маркете старые открытки с типичными видами. Там были изображены города, птицы, цветы. А потом с помощью шелкографии печатали на них традиционные белорусские узоры. Причем очень много открыток продавцы отдавали бесплатно, когда узнавали, для чего они, а деньги на штампы мы собирали через краудфандинг.

Летом 2021 года у нас было около шестисот адресатов. Но пока мы подписывали открытки, эта цифра росла. Сейчас политических заключенных в Беларуси больше тысячи. Существуют базы, которые содержат информацию о каждом из них, есть фото человека, написано, сколько лет и за что он получил. Когда смотришь на все это, понимаешь, что на их месте легко мог оказаться ты сам и твои близкие, потому что там совершенно абсурдные дела. Просто кому-то нужно было выполнять план и задерживать людей, которые якобы готовят государственный переворот.

Я долго думала, какая огромная это несправедливость, что все чувствуют одинаково, все хотят одного и того же, но какие-то люди по несчастливому стечению обстоятельств оказались в тюрьме, а для других все случившееся обернулось страшным сном. Ведь в нашей ежедневной реальности произошедшее почти не ощущается. Да, многие оказались бездомными, потому что дома, который был, больше нет. Но есть люди, которые сидят в тюрьмах ни за что. Просто потому, что они думали так же, как и мы. Выходили на улицу так же, как и мы. И это самые светлые, активные и бесстрашные люди. Но их задержали, и теперь они — напоминание нам всем. Если кому-то этот фильм и должен быть посвящен, то им.

Получать рассылку «Сеанса»

Leave this field empty if you're human:

Читайте также

• 

  Между блогингом и буллингом — Саша Кармаева о фильме «Хуже всех»

• 

  Самурай в Петербурге — Роза Орынбасарова о «Жертве для императора»

• 

  «Если подумаешь об увиденном, то тут же забудешь» — Разговор с Геннадием Карюком

• 

  Денис Прытков: «Однажды рамок станет меньше»

• 

  Передать безвременье — Николай Ларионов о «Вечной зиме»

• 

  «Травма руководит, пока она невидима» — Александра Крецан о «Привет, пап!»