Йоргос Лантимос в мире животных
«Убийство священного оленя». Реж. Йоргос Лантимос. 2017
Мир фильмов Йоргоса Лантимоса кажется очень связным и последовательным, особенно в двух последних работах — «Лобстер» и «Убийство священного оленя», — образующих своеобразную дилогию, поддерживающих и закольцовывающих друг друга.
Раз мы поверили в мир «Лобстера», в котором людей, не нашедших себе пару, превращают в животных, то и в «Убийстве священного оленя» для нас нет никаких противоречий: забрал жизнь чужого родственника — отдай взамен своего. И даже олень в названии кажется животным, забредшим из «Лобстера». И Колин Фаррелл в главной роли тот же самый: там — архитектор, здесь — хирург-кардиолог. Но главное, одна и та же отмороженная эстетика, деревянные актеры, диалоги, как будто взятые из плохого учебника английского.
Стилистическое единство подводит к главному — к этической дилемме, составляющей суть сюжета. В «Лобстере» нужно было либо найти себе пару в течение полутора месяцев, либо превратиться в представителя животного царства по выбору. Был еще и третий вариант — уйти в партизаны с другими одиночками, не согласными расставаться с этим своим состоянием и придирчиво его блюдущими.
Название «Убийства священного оленя» отсылает к мифу об Ифигении, которую отец Агамемнон должен принести в жертву в наказание за убийство оленя, принадлежавшего богине Диане. Герой фильма кардиохирург Стивен Мерфи (Колин Фаррелл) должен выбирать, кого из трех членов семьи принести в жертву, чтобы расплатиться за свою врачебную ошибку. В противном случае погибнут все. Знаменитая проблема вагонетки: она несется по путям, к которым привязано пять человек, вы можете перевести стрелку и направить вагонетку в тупик, но на этой ветке тоже привязанный человек1.
Один из способов решения подобной «террористической» дилеммы — изменить оптику и увидеть, что четкого «или/или» быть не может. Пусть террористы и пытаются убедить нас в обратном. Дилемму необходимо развидеть, и само ее неразличение, своеобразная слепота могут оказаться спасительными. Именно этим и занимается Стивен, как выясняется, знающий об исходных условиях задачи добрую часть фильма.
«Убийство священного оленя». Реж. Йоргос Лантимос. 2017
У детей внезапно парализует ноги, они отказываются есть. Этому, казалось бы, должно быть какое-то медицинское объяснение. Может, это какой-то странный розыгрыш, и несчастного ребенка нужно как следует потрясти? Или можно списать все на сверхъестественное влияние странного молодого человека Мартина, сына пациента, некогда умершего на его операционном столе (ведь именно он напоминает Стивену о непреложном законе). Герой упорно не желает видеть (как его жена, кстати, тоже врач и, что характерно, офтальмолог), что имеет дело с греческой трагедией, какой бы поверхностной и условной ни была эта отсылка.
Но развидеть схему в мире Лантимоса нельзя в силу того, что он принципиально схематичен. Один из способов решить этическую проблему — доказать, что она не этическая, что она погружена в ткань живой жизни, и что само богатство и разнообразие этой ткани всегда подскажет выход. Но в мире «Убийства священного оленя» нет спасительной жизни, нет психологии, а есть одна только голая ситуация. Отец не в состоянии сделать «рациональный» выбор между детьми, настолько эти дети для него одинаковы. Индивидуализирующие черты — у мальчика красивые волосы и он не хочет их стричь, девочка поет в хоре — как будто придуманы специально и неумело, просто приклеены на манекены с пустыми лицами. Внутренний опыт, который мог бы оправдать выбор и поддержать его, отсутствует — отсюда прямой путь в этическую дилемму.
Такого рода мыслительными экспериментами и дилеммами занимается аналитическая этика и, в частности, псевдонаука «вагонеткология», образовавшаяся вокруг описанной выше задачи. В данном случае уже не важно, что Стивен Мерфи виновен (его собственная смерть никого не спасет), а в задаче фигурирует посторонний человек, случайно оказавшийся возле путей и принужденный сделать сложный этический выбор. Можно ли убить одного, чтобы спасти троих? Одно из решений, предлагаемое этическими теориями, — применить так называемое «учение о двойном последствии», то есть провести различие между планомерными результатами действия, которые являются его целью, и теми, что можно предвидеть, но они не входят в намерение того, кто его совершает. Действие оправдано, если (1) отделенное от своих пагубных последствий, действие не является дурным; (2) агент намерен достичь определенного блага и не стремится специально нанести ущерб; (3) нет способа достичь благой цели, не создав пагубных последствий; (4) пагубные последствия не являются непропорционально большими в сравнении с искомым благом.
Если применить это к коллизии фильма, получится следующее: спасти семью каким-то другим способом невозможно — пророчество неминуемо сбудется, смерть одного менее пагубна, чем смерть троих. Герой не стремится убить кого-то из членов семьи, потому что ненавидит, например, жену за то, что она ему изменила (по факту), сына — потому что не слушается, дочь — потому что связалась с сообщившим о трагедии Мартином и готова предать семью. Все эти факты могли бы послужить ему патологическими мотивациями. В итоге герой обставляет убийство так, чтобы минимизировать проникновение этих мотивов и не делать никакого выбора, превратив себя в слепое орудие судьбы. В финальной сцене, однако, Стивен Мерфи и его семья, показанные на рапиде под «Страсти по Иоанну» Баха, выглядят как небожители, что, видимо, должно указывать на то, что, пройдя некую инициацию, они вышли на следующий уровень.
«Лобстер». Реж. Йоргос Лантимос. 2015
Случайный и условный характер индивидуализирующих черт героев «Убийства священного оленя» рифмуется с той идиосинкразической чертой, вокруг которой выстраиваются союзы в мире «Лобстера». Назовем ее главным нервом фильма. Она так же случайна, как случаен выбор животного, в которого хочет превратиться тот или иной персонаж. Почему лобстер, которого сварят живьем и съедят? Почему попугай, если в жизни шепелявишь? Но именно совпадение той или иной мелкой и вроде бы незначимой черты — кровь, идущая из носу, или бессердечие, или близорукость, в данном случае все они равны и соизмеримы — рассматривается как знак того, что союз может быть заключен. Казалось бы, в таком мире разумнее всего кооперироваться, обманывая систему, лишь бы выживать в предложенных обстоятельствах — пары должны образовываться очень быстро. Но удивительным образом люди в «Лобстере» хватаются за свои идиосинкразии, хотят настоящего, а не поддельного совпадения, и ревниво следят за тем, чтобы их не надули: чтобы кровь шла по-настоящему, бессердечие было непостановочным, а рядом, не дай бог, не оказался кто-то третий с близорукостью. Вплоть до добровольного ослепления, лишь бы не утерять драгоценного сходства. Они, как лакановская Антигона, не уступают в своем желании. Одиночки — это, по сути дела, те, у кого такой сингулярной чертой, определяющей личность, оказалось одиночество.
Первая мысль, которая приходит в голову, если пытаться определить жанр «Лобстера», — это сатира. То, что картина в производстве была связана с Ирландией и Англией, показательно. Английское социальное государство несколько лет назад увлекалось замерами уровня счастья у населения и проводило специальные программы по его повышению. Теперь же оно перешло к стигматизации одиночества как состояния вредного для общества в целом и для здоровья отдельно взятого гражданина в частности (а значит, ложащегося тяжелым бременем на государственную систему здравоохранения), что вылилось в нашумевшее назначение министра по одиночеству. Но «Лобстер» — это еще и постапокалиптическое кино. Для состояния постапокалипсиса характерна утрата людьми какой-то элементарной способности — например, они перестают умирать или рожать. В «Лобстере» они лишились способности заключать фиктивные браки или союзы — поэтому постояльцы санатория так боятся совместного пребывания с избранным партнером на яхте, в полном уединении для двоих, хотя, казалось бы, как можно вывести их на чистую воду?
Сам кунштюк с превращением в животное указывает на горизонт неспособности к притворству. Животное на него неспособно. Возможно, лебеди и живут всю жизнь парами, но это не брак в человеческом понимании, потому что у них не было выбора парной или непарной жизни, они не могут притвориться парой. В «Лобстере» представлено общество, лишившееся этики. Этика не может выполняться на уровне природы, иначе люди стали бы куклами. Если бы существовал механизм столь совершенный, что любое аморальное действие, немедленно каралось бы, этика была бы невозможна, потому что этическое действие должно быть выбрано, а не исполнено на автомате. Ни те, кто образует в «Лобстере» пары, ни рыскающие по лесам «одиночки» не существуют в пространстве выбора. Это пространство парадоксальным образом может сконструировать главный герой «Лобстера» и его подруга из сопротивления путем двойного обмана. Они обманывают и систему, и антисистемное движение, и посредством этого сложного маневра оказываются в пространстве этики, заключив настоящий, неподдельный союз, на фоне которого ненастоящими становятся все другие союзы, санкционированные государством.
«Лобстер». Реж. Йоргос Лантимос. 2015
В каком-то смысле последние фильмы Лантимоса рассказывают о double bind. С одной стороны, моральный закон сводится к четко прописанным однозначным установкам, набору инструкций в духе «если это, то то», возможности опереться на контекст и найти в нем для себя отдушину. Мир ригористской этики — мир жестокий и беспощадный, и не каждой/каждому дано быть Антигоной. С другой стороны, этическое пространство невозможно, если моральный закон соблюдается и исполняется механически и во всех случаях. Например, в сексуальных отношениях, как желали бы некоторые участники актуального движения за разоблачение и немедленное пресечение любых домогательств: любое предложение прозрачно, нет никаких недосказанностей и недомолвок, нельзя обмануть другого или обмануться самому. Сюжет «Лобстера» легко экстраполировать и представить мир, в котором не может быть плохого секса: непонятного, неопределенного, ненужного, того, который постфактум очень хочется представить себе как навязанный извне, даже если на него было дано добровольное согласие, как в нашумевшем рассказе «Кошатник» (Cat Person) из журнала New Yorker. Может быть либо превосходный секс, либо никакого — за никакой карают.
Было бы это общество лучше того, что сживает со свету одиночек?
Примечания:
1Эдмондс Д. Убили бы вы толстяка? Задача о вагонетке: что такое хорошо и что такое плохо? М.: Издательство института Гайдара. 2016. Назад к тексту
