Герой нового времени. Андрей Панин в его экранных воплощениях
Его можно поместить в любые предлагаемые обстоятельства, и одно только его самодостаточное присутствие нарастит недостающие смыслы, залатает прорехи в сюжете, оправдает любые натяжки фабулы.
Его органика стопроцентна, энергетика бесперебойна, техника виртуозна. Он актер — высший сорт. Таких всегда мало делали, а теперь почти перестали. Но сейчас речь не об актере Андрее Панине, а о его экранном герое. О человеке, который понадобился времени; о человеке, которого время заказало.
Панин-актер крупнее и шире этого героя, о чем точно знают те, кто видел его в театре. Во МХАТе, где Панин отслужил десятилетие и играл много и разнообразно: «Бобок», «Борис Годунов», «Маленькие трагедии», «Три сестры» и проч. В антрепризных спектаклях на выход, «Смертельном номере» и «Академии смеха», где его клоунада была остра и бесподобна, хоть и с поправкой на мхатовскую школу. Панин-эксцентрик, однако, новому кино — и, значит, новому времени — показательно не пригодился. «Свадьба» случилась почти что в самом начале его припоздавшей кинематографической судьбы, и исполненный им на выдохе неудержимый русский деградант Гаркуша, запойный пьяница, человек-проблема, чуткий друг и грубый враль, — открывал, казалось бы, дивные горизонты. Однако ж нет. В чистую эксцентрику Панина позже увел только «Шик», подарив роль беглого папаши-закройщика, скорого на эскапады. То ли безумного на всю голову, то ли разыгрывающего дешевую сумасшедшую карту. Но это — две отдельные яркие фигуры актерской речи. Не их заказало время. «Заказало» — в старом, неагрессивном смысле: сформулировало тип, какой выразил бы его, время, отчетливо.
Внешне же этот герой показательно неотчетлив. Русый, с залысинами. Тонкогубое лицо без резкой лепки и графики, нос уточкой, глаз почти рыбий. Неточно определяемый возраст — между сорока и пятьюдесятью.
Эта стертость, конечно, с подвохом.
Гладь обманчива; мимика почти отсутствует, но «смытое» лицо находится в постоянном трудноуловимом движении, которое исподволь готовит мгновенные электрические разряды, преображающие и «никакой» облик, и скользящую повадку.
Вдруг зыркнет колюче — и холод по спине.
Скороговорочку впроброс, через угол рта, прервет короткой парадоксальной паузой.
Расслабленный с виду, мгновенно спружинит и резким, коротким, как выстрел, жестом разрубит воздух — так, к примеру, взмахом руки с тростью он останавливает извозчика во «Всаднике по имени Смерть».
По мерке, скажем, советского кино Панин совсем не герой. В том кино, богатом на фактуру, центровое место и главные роли ему и не снились бы. Там и тогда в героях ходили люди яркие: гении и злодеи, деятели и дезертиры, подвижники и отступники. Экран раздирали великие чувства, все с большой буквы: Любовь, Страх, Ненависть, Зависть, Гнев.
Теперь забудьте о тех чувствах. Вместо них на поверхности — мелкая рябь сиюминутных реакций, а внутри вместо мотивов — мотивировки. Вместо времени с пафосом безгеройности — безгеройное время как само собой разумеющееся. Вместо тех героев — человек, который не смотрит, а посматривает, не говорит, а проборматывает, не слушает, а прислушивается. Совершает не поступки, а действия в предлагаемых обстоятельствах. Таков герой Панина.
В том, ушедшем кино простой советский человек, учетная единица народонаселения, размещался на третьем плане, обеспечивая выпуклому герою достоверный нейтральный фон. На третьем плане и обитали персонажи-предшественники нынешнего героя Панина. Мелькали рядом с героем, мучеником науки, в курилке заштатного НИИ. Мешали бетон на стройке, где герой в каске мужественно и самоотверженно боролся с приписками, захребетничеством и очковтирательством. Застывали мышиной массой на групповых фотографиях среди … «и других».
Такие могли плести против героя интриги или, напротив, служить ему верой и правдой; оказывать ему мелкие услуги или делать мелкие пакости; следовать за ним неотступно или держаться на дистанции. Одно было непреложно: маленький человек обитал на обочине сюжета и действия. Тень знала свое место — как знает ее неприметный Виктор, житель многонаселенной коммуналки, сыгранный Паниным в показательно “советском фильме-анахронизме «Жизнь забавами полна». Или служака, обыватель, рогоносец в «Границе», что с покорностью несет свой крест: до поры до времени быть терпеливым мухомором при женщине «с идеалами». Эти непривычные актеру роли и, пожалуй, еще роль-функция необаятельного директора детдома в «Спартаке и Калашникове» — удостоверяют назначенное Панину положение в советском кино, если бы оно вдруг вернулось. Это «облегченный» Панин, Панин «casual», без фокусов и сверхзадач. В этих фильмах, кстати, Панину отчаянно неинтересно, и он не считает нужным скуку эту скрывать.
Потому что его настоящий герой не обочинный. Прежде тень знала свое место — но вот уже не желает знать и требует себе другое. Тень выигрывает бой, и персонаж выбивается в герои. Нынешний первый план, каким его захватил расплодившийся герой нового времени — это взбесившийся план третий.
Не случайно в герое всегда ощутима угроза. Вернее, сам он ходячая угроза. Не понимаешь, что выкинет в следующий момент. Вот он, гэбист Савельев из «Водителя для Веры», подходит чуть вразвалочку к генеральскому шоферу Виктору. Подходит так, что жди чего угодно — и ударить резким прямым в нос способен, и похлопать по плечу, растянув тонкие губы в недоброй улыбке: «Все в порядке, Витек»…
Эта угроза шпанской природы, из дворового детства. Она тревожит, но и притягивает, как притянула — не она одна, но и она тоже — миллионы голосов к человеку, всенародно избранному и типологически с героем Панина во многом схожему.
Нет случайности в том, что именно Панина позвали несколько лет назад играть в мелодраме «Поцелуй не для прессы» частный эпизод из жизни крупного современного политика X, насчет прототипа которого ни у кого из прочитавших сценарий сомнений не было; фильм, кстати, задержан, до сих пор не вышел.
Возвращаясь непосредственно к герою Панина — в нем ничего определенного. За сердцевину не ухватить — а может, и нет ее, а есть оборотничество. Не то, что в погонах и на газетных передовицах, — пострашнее.
Оборотнем впрямую, сюжетно обозначенным, он бывал нечасто. Один из них — и вообще одно из первых воплощений панинского героя — мент Окуньков в «Нежном возрасте», характерным движением поправляющий во время допроса свое «хозяйство» в форменных серых штанах. Окуньков берет ребят на «горячем», грозит законом и кулаком, а потом оказывается замешанным в гораздо более серьезных бандитских делах чечена Аслана. Так же и Каверин из «Бригады» волею обстоятельств стал деталью другого механизма — не того, что закручивает гайки, а того, что их отвинчивает. Но в любом случае он власть и сила.
Захват первого плана взбесившимся третьим произошел по праву сильного, и герой Панина, как правило, человек силы — собственной или полученной по разнарядке: бандит либо служивый при погонах.
С бандита все началось. В криминальном триллере «24 часа» вроде бы неприметный Лев, человек со снулыми глазами, замыкал поле фильма на себя, потому что здесь героем был именно он. В нем заключались авторское послание и главный авторский интерес.
Лев больше не ведает добра и зла, забыл про те органы чувств, которыми они распознаются. Ему что собратья по убойному бизнесу, что менты, что братки — без разницы. В отличие от Феликса в исполнении Максима Суханова, романтического героя, бунтаря без причины, наш — без претензий. Никакой аффектации, никакого вызова миру. Он знает, что всегда будет пешкой в чьей-то шахматной партии, но знает и то, что сами игроки, которые двигают фигурами и лично им, тоже пешки в партии посерьезнее. А что за люди склонились над доской, Лев не задумывается: это значения не имеет. Он устал — навсегда и от всех. Его сыновняя любовь к матери и забота о младшем брате выглядят данайскими дарами сценариста, вдруг озаботившегося «человеческим» в своем герое. Точно так же, как отпетый негодяй-гэбист в «Водителе для Веры» по воле драматурга — а не по воле понятой актером натуры и сыгранного им характера — опускает руку с пистолетом, отпускает солдатика и младенца с миром и карабкается вверх по пригорку, по-человечески, очень по-человечески приговаривая: «Ну, что за жизнь… собачья жизнь». А в фильме «Бой с тенью» бизнесмену Вахиту сценарием зачем-то навязана березка из Соликамска, которую тот заботливо поливает. С другим актером эти неловкие фокусы прошли бы, сошли бы авторам с рук — но не с Паниным. На его герое теплые «человечинки» — как нашлепки из пластыря на лбу.
Впрочем, «Водитель для Веры» и «Бой с тенью» связаны еще одной рифмой, посущественней. Точнее, внутренним сюжетом «отражения в зеркале». Герой Панина — гэбист в первом фильме и мафиозо во втором — считывает свое отражение в мальчишках: соответственно, в солдате и боксере.
В «Водителе…», поверх надуманного и одномерного злодея, Панин как будто произносит внутренний монолог, обращенный к мальчику. Чем ты лучше меня? Стань как я — и докажи тем самым, что у меня не было выбора, что путь для всех один. У меня тоже были когда-то мечты, устремления, идеалы. Но меня сломали об колено — и ты получай. Хочешь, парень, карьеру сделать? Поможем. Не хочешь поступаться? Заставим. Меня же когда-то заставили. Твое, парень, падение — подтверждение моей правоты. По-другому никак.
В «Бое с тенью» посыл сформулирован вслух. Вахит бросает главному герою: «Ты — это я двадцать лет назад». Инвалид, он уже не в силах никому ничего доказать на ринге. Здоровья нет — есть только деньги, много денег. Эти деньги он готов вложить в чужое молодое тело, в чужое мастерство — и купить на них судьбу этого парня. Ответить его победной судьбой за свою, проигранную. Чтобы каждый нокдаун, в который тот станет посылать противников, вколачивал гвоздь в крышку гроба его очередного врага. Для Вахита проигранный парнем бой — поражение гораздо более серьезное, чем для самого неудачника. Даже не поражение, а катастрофа. Что деньги — мусор, он знал и без того, но что жизнь не выиграть, не взять силой — он вынужден уяснить во второй и уже в последний раз. И этого он проигравшему простить не может. Тренер, который приходит к нему просить денег на операцию для парня и получает отказ, не способен взять в толк главного: не денег жалко могущественному полутрупу. Он счеты сводит. В лице мальчишки сводит счеты с собственной судьбой.
Он человек-зверь. Некрупный, но тренированный и хищный. Ему нечего терять и нечем дорожить. Во «Всаднике по имени Смерть» он — существо, способное на все. Нет на свете ни одной вещи, что была бы для него свята; ни единого имени, звук которого мог бы увлажнить или затуманить сухой блеск его колючих и прозрачных глаз.. И потому этот Жорж ничего не боится. И потому он из тех, с кем боже упаси повстречаться на глухой тропке.
С одним и тем же абсолютно неподвижным лицом герой готовит убийства, присутствует при них и их совершает, спит и выясняет отношения с двумя женщинами (одна из них любит его, другую любит он), ведет мировоззренческие дискуссии о смысле жизни, Боге и морали, разгадывает предателя и провокатора в вышестоящем товарище по партии, преследует врага и уходит от преследования, посылает соратников на верную гибель и сам идет на нее без колебаний.
Его лицо одинаково неподвижно, бесчувственно и бесстрастно с обеими женщинами: и постылой, и желанной. Оно не выражает ничего — ни любви, ни ее отсутствия.
Впрочем, когда он смотрит на свою потенциальную жертву («Я хочу его смерти», «Я думаю только о том, как убить его»), в глазах его нет ни ненависти, ни даже охотничьего блеска.
Они как занавешенное зеркало; зеркало, в котором ничего не отражается.
Все дружно сошлись на том, что Савинков стал «творческой неудачей популярного актера». Ой ли? Пусть он не сыграл Савинкова — по свидетельству современников, человека больших страстей. Панин не «психологичен», он и вправду не представил доказательств… но взамен предъявил черную дыру, бездонный омут последнего отчаяния, в котором только и могут водиться те пустоглазые существа, — то ли сверх-, то ли недочеловеки, — для которых нет ни Бога, ни черта, ни любви, ни ненависти, ни лета, ни зимы, ни мужчин, ни женщин… А есть только мишень в оптическом прицеле, за пределами которого мир не нужен и обрывается в пустоту.
У него конфликт не с собой, не со временем и местом, но с самим мироустройством. Вопросов больше нет, все уроки пройдены, ответы получены, тетрадка в косую линейку с сочинением на вольную тему «В чем смысл жизни?» захлопнута и заброшена на пыльный чердак. Душа выжжена, ярость бесслезна. Жизнь кончена, но смерть еще не знает об этом — вот лирическая тема актера Андрея Панина, воплотившего героя нового времени.
В «Свадьбе», Гаркуша: «Слушай, мент, ты жить хочешь? А я че-то — не-а»…
— Не-а…
Это герой принципиально негероический, лишенный устоев и подпорок, вне какой бы то ни было системы координат. Один. Без авторской опеки, укора, осуждения или восхищения.
Голый человек на голой земле.
