Сеанс реального — «Сон №9-2380 (ИК-6)» Лидии Риккер
Сегодня в «Сеансе реального» смотрим «Сон № 9–2380 (ИК-6)» Лидии Риккер и читаем про историю создания этой документальной ленты, показывающей жизнь в заключении как сновидение. Фильм будет доступен в течение недели.
Я училась в Санкт-Петербургской школе нового кино, в лаборатории экспериментального фильма. Мой куратор Михаил Железников дал нашей группе задание сделать киноэссе о свободе. Я подумала, что свободу можно поискать в местах ее лишения — возможно, там она проявится наиболее отчетливо и получится ее уловить.
Я отправила официальный запрос от Школы в Исправительную колонию номер 6 (Обухово, Петербург) и получила разрешение на съемки. В такие учреждения, в общем, пускают (например, там проводят психологические и социологические исследования), просто они любят синие печати, и тогда все проходит без запинок.
Я нашла очень хорошего оператора Виталия Коваленко, тоже выпускника Школы, и мы сначала поехали туда просто на разведку, потому что никогда не были в таких местах. Было очень страшно. Наверное потому, что попасть в тюрьму, потерять свободу — один из базовых страхов, сродни страху смерти, и неизвестно, что хуже. Каждый раз, сдавая паспорт на входе в колонию, казалось, что его уже не вернут — обязательно найдется что-то, в чем я виновата, за что меня стоит наказать. Ответ на это я и искала там: «Что, если случится самое страшное? Как с этим жить?». Правда не факт, что «на воле» мы так уж свободны: есть тюрьма в голове — рамки, решетки — то, что я часто в себе замечаю.
В итоге мы преодолевали этот внутренний страх через любопытство и некоторый кураж. Мы с Виталиком сразу договорились, что не будем снимать колючую проволоку, решетки, избитую атрибутику. Мы искали приметы несвободы в походках людей, автоматизме их действий, движений. Это была интересная задача, которая помогла отстраниться, стать внимательным наблюдателем.
Рецидивы часто основаны на том, что людям проще так жить: в тюрьме они всегда знают, что будет, и им не нужно принимать решений
Никаких ограничений на съемку чего-либо не было. Основное условие — чтобы мы не мешали ни производственному, ни дисциплинарному процессам. Но мы и сами старались действовать аккуратно.
Сначала мы попросились на производство. Снимали такой больше экспериментальный видеоряд. Там были очень красивые сварочный цех, ковка металлических изделий, переработка пластика. Пластик мне показался очень киногеничным и уместным — неживой, но будто живее, чем люди вокруг — маленькие гранулки, которые при нагревании расплавляются, расправляются, и дальше из них делают мешочки. Получились завораживающие кадры.
Потом стало интересно поснимать жилые блоки, столовую. Мы потихоньку входили в доверие, к нам привыкали, видели, что мы ведем себя очень тихо, никому не мешаем.
В общей сложности мы ходили на съемку три раза и один раз на интервью, которого изначально не предполагалось. Я думала, что в фильме будет закадровый голос — рассуждения о свободе, об этом пластике, о параллелях живого и неживого. Героя не было, но мой куратор осторожно меня подталкивал: «Попробуй, посмотри, кто там, что там». Это было сложно, потому что атмосфера в колонии довольно напряженная, и при виде камеры люди инстинктивно разворачиваются на 180 градусов. Получить у них согласие на съемку непросто — это одно из немногих прав, что у них осталось — и чаще всего они отказываются.
Иногда из-за того, что я женщина, в мой адрес летели какие-то шуточки. Это немножко раздражало. И один парень тоже что-то про меня сказал, я ему ответила: «Раз ты такой смелый, давай мы тебя поснимаем». Внезапно он согласился. Наверное, это был его способ привлечь внимание. Мы позвали его для съемки в комнату. Он встал напротив окна. Был очень яркий зимний день, его слепило солнце, и у него потекли слезы (это немножко попало в фильм). Тогда мне показалось, что, видимо, этот парень очень хочет высказаться.
Потом он пошел дежурить на этаже, и мой оператор увидел у него на посту книжки. Они начали их обсуждать. Из разговора стало понятно, что с этим человеком есть о чем поговорить. Он читает постоянно — любит фэнтези и исторические книги. Там довольно большая библиотека, но не такой уж хороший выбор книг, и он часто просит маму и друзей приносить ему что-то. Когда я потом приходила подписывать с ним согласие на съемку, я принесла ему коробку конфет, Павича и Стейнбека.
Конечно, звучит дико, но когда мы закончили съемки, мне хотелось туда вернуться
Потом еще выяснилось, что они с Виталиком однофамильцы. Казалось, что все сошлось в одну точку — я суеверная и люблю знаки. Мы с оператором ехали обратно в метро, и нас переполняли грусть, тоска, что такой парень сидит. При этом я не знала, за что именно, и когда готовилась к интервью, переживала, а вдруг он насильник или убийца — не понимала, как в таком случае с ним разговаривать и стоит ли.
Мы как-то сразу решили, что не будем его снимать на видео. Я подумала, что в кадре не должно быть говорящей головы, и решила, что поработаю просто с голосом. Еще был такой момент, что герой — очень симпатичный парень. Мне показалось, что это будет дополнительным фактором, выбивающим сочувствие. Кроме того, эта история — довольно универсальная.
Поскольку у нас уже был медитативно-сновидческий, визуально завораживающий видеоряд, все как-то сводилось к теме сна. Была зима, и колония казалась похожей на царство Снежной королевы: шел пар изо рта, все было будто покрыто инеем, и этот пластик, белый как снег. Когда мы пришли разговаривать, я переживала, что герой, как некоторые люди, может не помнить сны. Я спросила: «Ты видишь сны?» — «Постоянно!» И он рассказал об этом очень искренне.
Два часа разговора прошли незаметно. Он оказался совершенно добродушным парнем, но выбравшим не те средства. Он сидит за сбыт наркотиков, как и большинство в Питере и Ленинградской области. Хотя это легкие наркотики, ему дали какой-то очень большой срок, но он надеется выйти по УДО года через четыре. В процессе интервью уже не получалось дистанцироваться. И потом еще несколько месяцев в процессе монтажа и прослушивания нашей беседы я крутила все это внутри себя.
Наверное, для режиссера я слишком робкий человек. Мне ближе такая интровертная форма работы: сначала сходила вдвоем с оператором, потом со звукооператором Леней Шадевским (тоже из нашей школы) еще раз прошлись по производству, собрали немного звуков. Потом посидели и поработали со звукорежиссером Александром Дударевым, который работает на Лендоке. Я долго сомневалась, нужно ли вообще добавлять музыку, но все-таки сны как-то у меня с ней связались. Это просто free sound, где вместо имени композитора — набор букв и цифр.
Мне очень помогали советы режиссера из Таганрога Михаила Басова, которому я иногда показываю свои фильмы. Например, текст героя напомнил ему поэму Байрона «Шильонский узник». Когда я ее прочитала, меня поразило, что переживания двухвековой давности очень похожи, иногда слово в слово, на то, что говорит мой герой: о том, как тюрьма входит в сны, становится родной, близкой.
И подземелье стало вдруг
Мне милой кровлей… там все друг,
Все однодомец было мой:
За резвой мышью при луне
Я там подсматривать любил;
Я к цепи руку приучил;
Когда за дверь своей тюрьмы
На волю я перешагнул –
Я о тюрьме своей вздохнул.
Узникам очень сложно представить, что они оттуда выйдут. Это проблема многих заключенных — они склонны возвращаться. Рецидивы часто основаны на том, что людям проще так жить: в тюрьме они всегда знают, что будет, и им не нужно принимать решений. Там даже есть ощущение какого-то уюта. Когда после съемок мы возвращались в Питер, я выходила на Невский проспект и понимала, что наша реальность кажется какой-то безумно кричащей, избыточной. А тюрьма свободна от гаджетов, от информационного шума, люди будто погружены в себя. Наверное, эту атмосферу можно сравнить с монастырем, если бы в этом не было принуждения, насильственного удержания, если бы все было добровольно. Конечно, звучит дико, но когда мы закончили съемки, мне хотелось туда вернуться.
Было много поисков, некоторые сейчас кажутся нелепыми
Вариантов монтажа было огромное количество. Каждый раз что-то новое. Сначала казалась важнее визуальная часть. Я люблю работать с пластикой изображения, другие мои фильмы часто похожи на кинотанец. Я иду от связи образов, символика или смысловая нагрузка которых могут не иметь особого значения, но их сцепка не случайна. Больше всего мне нравится дистанционный монтаж Пелешяна, хотя я не уверена, что до конца понимаю, как он работает.
Было много поисков, некоторые сейчас кажутся нелепыми. Я пробовала самые разные приемы, вплоть до внедрения 3D-объектов. В этом тоже что-то было. Иногда применяешь какой-то прием, но это не делает фильм фильмом. Это просто удачный трюк или эффект, который хорошо получился, но ничего не дает.
Я показала фильм начальнику колонии. Он сказал, что получилось как-то сложно, но хорошо
Конечно, сильно помогает музыка. Я нашла на free sound какой-то трек, положила на него падающий пластик, и получилась прям очень крутая сцена: все живет, все прекрасно. Но это не фильм, а, скорее, клип — удачное сочетание музыки и изображения. На лекции по режиссуре монтажа преподаватель нам говорил, что монтажеру иногда надо отказаться от любимой сцены. Когда я выбрасывала этот эпизод, было прям больно, но это была та самая жертва, и, безусловно, фильм стал лучше.
Это был мучительный период, когда я просыпалась — монтировала, приходила после работы — монтировала. В какой-то момент я уже была на грани отчаяния и паники. Миша очень помогал своими реакциями, как-то приободрял. На какой-то период мне пришлось перестать показывать кому-либо, хотя это было тяжело — обычно мне хочется сразу побежать и показать: «Вот, я сделала игрушку!» Я оставляла материал на несколько дней, чтобы отстраниться и посмотреть свежими глазами. После того, как успокоилась, я все собрала.
Появившийся герой полностью решил фильм, определил структуру. Повезло, что его бабушка — учитель русского языка и литературы, у него хорошая речь, которую мне почти не пришлось редактировать.
Склейка, где голубь бросается с крыши — чистая удача. Помню, мы с Виталиком сначала замерли — было интересно, что этот голубь будет делать — а потом просто прыгали от счастья. Я знала, что в монтаже это даст хороший обрыв, слом. Герой говорит про падающих во сне товарищей, которые разбиваются. Мне хотелось, чтобы этот мотив где-то повторился, и голубь сделал нам такой подарок.
Наверное, больше всего мне помогло закольцовывание ассоциациями в начале и в конце, и когда я нашла финальный кадр — вид из окна, где видно железную дорогу, какие-то составы, вагоны, струится дымок. Когда у тебя сошлись начало и финал, появляется ощущение цельности.
Я думаю, что человек, сохраняющий какие-то желания, знающий, чего он хочет, сохраняет свободу
Еще в начале работы над фильмом я начала читать разную литературу о тюрьмах. Мне как-то плохо ложится философская литература, и, например, «Записки из мертвого дома» Достоевского дали гораздо больше, чем «Надзирать и наказывать» Мишеля Фуко. Единственное, что я смогла там найти — это ключ к названию. Фуко пишет, что каталогизация, присвоение порядковых номеров — неотъемлемая часть дисциплинарных систем. Тогда я подумала, что можно, наверное, посчитать сны и присвоить им номера, как и людям.
Я показала фильм начальнику колонии. Он сказал, что получилось как-то сложно, но хорошо. А перед показом герою нужно было, чтобы сначала посмотрел его надзиратель. Ему тоже понравилось. Он сказал, что это не чернушно, а скорее светло, но как-то очень грустно. И сказал, что тюрьма этому парню будет сниться еще много-много лет. Мне кажется, они тоже понимают, что это травма, которая переворачивает жизнь.
Был интересный момент. Надзиратель не сразу сообразил, как включить видео. Вася инстинктивно потянулся, чтобы помочь, и хотя у них с надзирателем почти приятельские отношения, субординация не позволяет ему совершать такие действия, и он сам себя одернул.
По-моему, во время просмотра Вася немножко засмущался, даже покраснел. Я предложила: «Если хочешь, я уберу какие-то фразы». Он сказал: «Нет, все отлично».
Несмотря на его слова о том, что даже во сне он не свободен, мне кажется, что это не так. В том, что и как он говорит, есть энергия, которая в нем сохранилась, живет и бурлит. Надзиратель как-то сказал, что когда люди понимают, что сидеть им не год, не два и не пять, у них что-то надламывается, и глаза потухают. Когда мы там ходили и разглядывали людей, у многих видели эти потухшие глаза. Наверное, это самое страшное — потерять способность надеяться, мечтать, верить, вообще представлять, что ты свободен.
Я думаю, что человек, сохраняющий какие-то желания, знающий, чего он хочет, сохраняет свободу. И когда Василий рассказывал про свои, может быть смешные, мечты, планы, это ощущалось как слова свободного человека.
Читайте также
-
Высшие формы — «Семечко» Марии Пискуновой
-
Высшие формы — «Мама и животные» Юлии Задарко
-
Высшие формы — «Исчезающий папа» Андрея Рубецкого
-
Высшие формы — «Искры в темноте» и «Что-то упускаю» Евгении Девятовой
-
Высшие формы — «Десять тысяч безобразных пятен» Дмитрия Геллера
-
Высшие формы — «Метро» Валентина Тютерева