Позови меня, небо
СЕАНС – 51/52
Человек в поношенной кожаной куртке и спортивной кофте сидит под стенами падающей колокольни. Вертит головой в шапке, поправляет длинным скрюченным пальцем съезжающие на гоголевский нос очки. Несколько раз косится в сторону портфеля, в котором, кажется, припрятан малек водки и написанный от руки сценарий. Говорит что-то долго присевшему рядом и чем-то расстроенному молодцу в дубленке и нарядных валенках и вдруг складывается пополам, как от удара под дых, и, открыв черный рот, падает лицом в снег.
Через пару минут со всех сторон набегут гримеры, костюмеры, ассистенты, «люди» — как их скептически величает Балабанов. Сгруппируются вокруг тела бестолковой кучкой. Из-за спин раздастся хриплое и требовательное: «Саша Симонов, у нас было?» С другого конца площадки голос, в котором звучит металл, скупо отрежет: «Было». Человек встанет на разъезжающихся ногах и, отмахнувшись от докучливой помощи, пойдет к плейбэку как к буфету.
Алексей Октябринович играет теперь на том поле, куда никому кроме него хода нет. И хоть он и повторяет, что кино — искусство коллективное, его команды адресованы скорее кому-то третьему, чем рассредоточившейся по ледяной пустоши съемочной группе. Из нескольких дублей, снятых в деревне Шексна Вологодской области, он с азартом монтирует собственную смерть.
Увидев, как изъеденный болезнями Балабанов репетирует свое salto mortale, фон Триер перестал бы снимать кино.
После прочтения сжечь
После «Кочегара», немой криминальной драмы с персонажем альтер-эго, в которой Балабанов уже один раз отдал концы с видом на пылающий экран кочегарки, казалось бы, говорить больше не о чем. Определив свое место где-то глубоко в подполье художественного процесса, а кино куда-то за черту добра и зла, Балабанов признался, что продолжать в том же духе ему западло и разделался со своим бэкграундом старым добрым методом кровопускания. Но все-таки в этом черном попурри было больше литературы, чем исповеди: крепко сбитый сюжет «Кочегара» смоделировал картину мира, в которой все недостойно равны и заслуженно смертны. Он не обещал ничего впереди и потухал вместе с финальными титрами. Но оказалось, что этот четкий пацанский расклад все-таки никак не может устроить Балабанова, который, хоть и водит дружбу с бандитами, умеет отличить божий дар от яичницы.
Деревня Еськи Бежецкого района, постапокалиптическое селение о двух столбах, и остров-призрак на Вологодчине, куда режиссер отправил искать счастья квартет из рок-музыканта, бандита, его подшитого товарища и хлебнувшей горя юной проститутки в новом фильме «Я тоже хочу» — места заповедные и пустынные, как после ядерного взрыва. В сотне километров намоленные Углич и Суздаль, но малиновый звон досюда не долетает. Съездив летом дозором по древнерусским святыням, чтобы обвенчаться со своей женой, художником по костюмам Надеждой Васильевой, Балабанов и придумал православное роуд-муви, в котором каждому достается по заслугам.
Балабанов взял последний форпост, за которым можно быть только серьезным. Серьезным, как дети.
Узнав о том, что где-то в захолустье есть чудо-колокольня, прибирающая всех, кому больше нечего ловить на этой земле, разношерстная, но фанатичная в своем желании поскорее отправиться на тот свет компания садится в бандитский джип, зарядив в проигрыватель пластинки сладкоголосой юности. То, что не всем из них подфартит угодить прямиком в рай, понятно сразу: «долгая дорога бескайфовая» просто-таки усеяна трупами давших дуба еще в пути, без всякого потустороннего соизволения.
Столько жмуров у Балабанова еще не было: статисты и манекены, они разбросаны по сугробам как жуткий гарнир на картинах немецких экспрессионистов. От этих инферно никуда не деться и днем: бледными загримированными стайками они топчутся на кухне, на площадке и даже в церковном приделе, где на фоне полусмытых цветных фресок снимаются финальные сцены. Не узнав в спотыкающемся рядом, упакованном в гипс человеке режиссера «Брата» и «Груза-200» этот деревенский утиль посылает его на *** без суда и следствия. Радует только одно: согласно табелю о рангах, присутствующему в любой притче, горний мир посылает их по тому же адресу с ответной нежностью.
У Бога в балабановском сценарии своя поляна и он пасет ее без перерыва на обед. Непрезентабельная с виду колокольня, накренившаяся не хуже Пизанской башни (жители Шексны могли бы подняться на печати аналогичных открыток) функционирует как социальный лифт: хороших берет, не определившихся отправляет погулять еще. Оделив каждого из героев по справедливости, Балабанов и себя не обидел. Он появится в фильме всего на несколько минут в эпизодической роли, но эти минуты напишут эпилог к истории самых серьезных режиссерских амбиций. Увидев, как изъеденный болезнями Балабанов репетирует свое salto mortale, фон Триер перестал бы снимать кино. Потому что к искусству с его узким культом только самого себя этот подвиг покаяния, не вписывающийся ни в одну номинацию Каннского фестиваля, уже имеет мало отношения. «Я творю все новое» — мог бы вслед за другим пионером сказать Балабанов, если бы его диагноз себе был бы не так категоричен.
Сам Алексей Октябринович, люто ненавидящий слова «караван», «обед» и «выходной», если не работает, то не вылезает из машины.
Сказать, что «Я тоже хочу» — кино очень личное, значит не сказать ничего. И дело даже не в том, что за макабрическими репликами маячит привет с Кармадона, а в роли отрока, указующего путь к мистической звоннице, Балабанов снял своего сына Петю, унаследовавшего характерную отцовскую пластику. Соединив почти нравоучительный финал с детским самодурством, густо прослоенным музыкой Лени Федорова, страсть рокера с объективностью проповедника, Балабанов взял последний форпост, за которым можно быть только серьезным. Серьезным, как дети. Как показывает русская история, нет ничего опаснее для «проклятого поэта».
Кажется, что на площадке все понимают, в какую игру они ввязались. Судя по тронутым энтузиазмом лицам актеров, они все готовы к тому, чтобы их забрали. Алиса Шитикова, играющая героиню, шляется по морозу с ободранными в кровь ногами, которые она поранила, бегая в чем мать родила по скользкому насту. Похожая скорее на студентку, свалившую с лекций на инди-рок вечеринку, она сидит в социальных сетях и пачками глотает обезболивающее. «Фашисты», — устало бросает Надежда Васильева режиссеру и оператору, но сама девушка улыбается чему-то понятному одной ей и Балабанову. Спевший в кадре песню про «злое похмелье» Олег Гаркуша меряет площадку аршинными шагами и иногда, когда никто не видит, радостно подпрыгивает. Пытливо изучают фрески на библейские сюжеты «киллер» Мосин и «Бизон» Матвеев. Сам Алексей Октябринович, люто ненавидящий слова «караван», «обед» и «выходной», если не работает, то не вылезает из машины. С действительностью, которая на всякое «хочу» находит фигу в кармане, его примиряет только магнитола.
Единственное, что беспокоит его по-настоящему в эти редкие часы отдыха, так это то, что некто, кому он не хочет передоверить такой важный эпизод, как собственная кончина, может опередить его на несколько монтажных склеек.
