Голографический портрет Р. Х.
Когда я слышу: «Хамдамов гений», — я оглядываюсь и вижу зеркало. В нем — человека, который спит на широком диване, в полосатой пижаме. Это Хамдамов. На стенных часах три часа дня. Мимо дивана ходят моя мама, моя жена, мои друзья, его друзья… Хамдамов спит. Я встречал в жизни гениев гипсовых, чугунных, мраморных, бронзовых. А Хамдамов в то лето жил в моем доме. Ложился спать вместо утра, просыпался к обеду. Его любила моя бабушка за то, что он каждый день стирал носки.
СЕАНС – 9
В 1964 году мы поступили во ВГИК. Я — версия моего тбилисского соседа — за ящик коньяка «Греми», купив ректора Трошева. Рустам — версия его ташкентского соседа — за мешок сушеных головок черного мака. Про коньяк поверить было нетрудно: мой отец работал директором мясокомбината, был человеком богатым. А вот мама Рустама, русская портниха в Ташкенте… Где она собирала мешок дорогого наркотического мака и как привезла его в Москву? Кто взял у нее этот мешок: старый партиец Трошев? Находящийся в зените славы Григорий Чухрай — руководитель мастерской? Знаменитый Чкалов-Белокуров? Или Иосиф Давидович Гордон? Скорее всего, Гордон — два десятка лет просидевший в сталинских лагерях монтажер Рене Клера. Он учил нас резать, клеить кинопленку и постоянно пил чай-чифирь. Признанные дон жуаны института кинематографии были удивлены тому, что из-за тихони, сони Хамдамова вели кровавую битву красавицы всех факультетов. Одна из них — Лиля Огиенко. Когда она шла по коридорам ВГИКа, мужские сердца выпрыгивали из пиджаков и сорочек… чтобы подать ей пальто, у гардероба выстраивались толпы… А она влюбилась в Хамдамова!
Было ощущение, что ядовитые змеи и тарантулы набросились на Хамдамова-режиссера.
Злопыхатели рассказывали: летом, в конце шестидесятых, Огиенко и Рустам уехали на Черное море. Поселились в рыбацком поселке у Дагомыса. Хамдамов, не умеющий плавать, обучался у Огиенко искусству преодолевать водные пространства. Огиенко обвязывала вокруг живота своего возлюбленного веревку и запускала его в воду. Далее злопыхатели рисовали такую уничижительную картинку: по берегу бредет красавица Огиенко, тянет веревку, а в волнах бултыхается «этот дохлый Рустам». Знатоки живописи (были и такие среди злопыхателей) назвали лето влюбленных «Репин. Бурлаки на Волге». То, что Хамдамов рисует, я обнаружил случайно. Он сидел на последней парте, как всегда с опущенной головой, скрытой под снопом черных волос. Я рассказывал Чухраю свой ненаписанный еще сценарий про двух борцов-тяжеловесов, приехавших из Грузии на соревнования в провинциальный русский городок. Врал безбожно, вешал лапшу на уши Чухраю. Сценарий давно надо было написать. Чухрай разругал меня в пух и прах: «Лентяй, рассказчик хренов, Джамбул, Гомер. Садись и пиши». Обескураженный, я сел и через минуту получил листок с карандашным рисунком. Ночь. Гостиничный номер. На узких кроватях лежат два толстенных грузинских борца. Одному из них девушка Соня ставит на спину медицинские банки.
Рисунок поразил меня. На пустой бутылке вина, брошенной у кровати, виднелась наклейка с грузинской надписью «самтрест кахетинское вино номер восемь». Я спросил: «Ты знаешь грузинский?» — и получил ответ: «Нет, я помню шрифт на наклейках». Мы подружились. Вдохновленный иллюстрацией моих бредовых видений, я написал свой первый в жизни сценарий.
Потом я полюбил его «мнимую сестру» Ларису Умарову, она приехала из Ташкента сдавать во ВГИК на актерский факультет. Полюбил знаменитую квартиру на Герцена, описанную во множестве статей о Рустаме, куда наведывались все артистические диссиденты Москвы, куда приходили телеграммы от Антониони, Феллини, Гуэрра, где мыла полы польская графиня Тышкевич и куда заглядывали под видом проверки электросчетчиков робкие юноши из КГБ. Эту квартиру, бывший винный подвал Ивана Грозного, снял я для «мнимой сестры» Ларисы. Но получилось так, что в ней поселился Хамдамов, и она превратилась в нечто вроде «Ротонды» Парижа двадцатых годов, «Спящей собаки» догитлеровского Берлина, острова Таити, брежневской Москвы. Был хозяин квартиры Гриша, были соседи-зоологи, которые держали тут же, за стеной, ядовитых змей и тарантулов в стеклянных террариумах. Но соседи любили Хамдамова, кормили его гостей супом, открывали шпроты и имели штопор, который у Хамдамова всегда терялся. Вино пили из узбекских пиал. Было много почтальонов. Одна из них, Наташа Лебле, снималась в «Нечаянных радостях» вместе со знаменитой Леной Соловей. Сама стала знаменитой. Вся детективная история прерванных съемок «Нечаянных радостей» происходила на моих глазах. Было ощущение, что ядовитые змеи и тарантулы набросились на Хамдамова-режиссера. Он, не сильный, не закаленный, не сделавший предварительных прививок от укусов гадов, стал синеть, раздуваться. Появились утешители, требовали каких-то покаянных писем в Госкино, на «Мосфильм». Говорили: «Сизов простил, что ты снимаешь не по сценарию. Просит написать хотя бы на одном листке план того, что будешь снимать, и он разрешит закончить фильм».
Не умеющий плавать Хамдамов научил плавать многих.
Хамдамов не выполнил просьбу Сизова. Уехал в Ташкент, спрятался у мамы, шил фантастические платья двенадцатилетней своей племяннице — та мгновенно превратилась в супермодель ташкентского квартала. Как Льюис Кэрролл для маленькой Алисы сочинил Зазеркалье, так Рустам Хамдамов, бросив все бумажные бои с невидимками, ушел в свою радость, свое Зазеркалье. Думаю, на вид не особо мускулистый, он сильнее десяти Шварценеггеров. Написать один листок он не нашел сил, но в этом его недюжинная сила. Секунду подумайте, и вы согласитесь. Картины, рисунки, графика, этюды, незаконченные наброски Хамдамова, разбросанные по всей квартире на Герцена, делали порядочных людей клептоманами. Шедевры воровали рулонами, их просовывали в форточки, их запихивали за пазуху. Я видел одну шведскую лингвистку-профессора, которая, оголив полутораметровые бледные ноги, прятала рисунок под юбку… Улыбнулась мне, я промолчал. Стал соучастником ограбления. Кем я был? Институтским другом, свидетелем совершенно «другой» жизни, которая начиналась за порогом тех домов, где жил Рустам Хамдамов. Он часто приезжал ко мне в Тбилиси, и мой дом переставал принадлежать мне. Однажды с ним приехала итальянская княгиня со швейной машинкой «зингер». Княгиня шила сарафаны и ела круто сваренные яйца. В эти дня я приступал к съемкам фильма «Кувшин».
След присутствия Рустама я нахожу во многом. В мгновение он излечил меня от традиционализма. Я искал героиню, старую кахетинку, среди женщин маленьких, чернявых, сожженных солнцем виноградников. Однажды я принес с киностудии гору фотографий и рассматривал их. «Вот», — сказал подошедший Рустам, указав на толстенную мучную женщину. «Стронцо, — сказал я, научившийся ругаться от княгини. — Кахетинка не может быть бледнолицей». Рустам молча смотрел на некую имеретинку Генриету Лежава. Потом отошел от стола. Вечером я был в доме Генриеты Лежава, угощавшей меня фантастическим хачапури. Она прекрасно сыграла в «Кувшине», и никто никогда не сказал мне: «Где ты видел таких кахетинок?» Не умеющий плавать Хамдамов научил плавать многих. Он странный фантом. Он заряжен энергией, как шаровая молния, которая, тихо разбрасывая искры, плывет по туманному лесу. Наткнувшись на случайного путника, она не убивает — она проходит через его тело, заряжает, выходит сквозь ступни ног, чуть опалив их. Я наблюдал на многих этот эффект шаровой молнии.
Автор вызывается на сцену для возложения на голову лаврового венка. Автор не хочет этого.
Сейчас поднимается волна «культа личности» Р. Х. Пьедестал гениев пустует. Нет Тарковского, нет Параджанова. Вспомнили автора, не снявшего ни одного фильма. В действительности есть странный послужной список: короткометражка «В горах мое сердце», четыре коробки дублей «Нечаянных радостей», арестованная французским продюсером «Анна Карамазофф».
Тридцать лет скрывавшийся по подвалам, за узбекской ширмой маминой квартиры, а сегодня — в парижском сумрачном доме у Нотр Дам, автор вызывается на сцену для возложения на голову лаврового венка. Автор не хочет этого. У автора замечательно прожитая жизнь.
По поводу его гениальности: моя бабушка Екатерина Григорьевна Бухарова, любившая Рустама за то, что он, находясь у нее в доме, ежевечерне раскрывал целлофановый пакет, разводил пену в рукомойнике и стирал в синей пене носки, говорила ему: «Рустам, если у тебя что-то не получается, и в этом нет твоей вины, знай: Господь готовит тебя для чего-то лучшего».
Недавно я посмотрел по телевизору остатки убитого фильма «Нечаянные радости» (убитого и Госкино и автором). Я обомлел. Это было гениально. Так никто никогда не снимал.
