Карамель глазированная. Сорт первый
Александр Адабашьян обрел статус выразительного художественного знака нашего кинематографа задолго до своего режиссерского дебюта. Очевидно, что фигура эта — во многом фигура умолчания — значила гораздо больше, нежели художник или соавтор сценария в фильмах Никиты Михалкова. «Мадо» подтвердила способность Адабашьяна представить законченную и самодостаточную формулу стиля.
Любители кино, скорее всего, помнят дивный монолог его героя в фильме «Пять вечеров»: «Он говорит, что я не главный инженер, а я главный инженер! главный!..» Можно предположить, что примерно таким повзрослевшим отличником, некогда блиставшим в чистописании и теперь имеющим академический порядок в командировочном саквояже, и сделана картина. Грамматическая складность, идеальная артикулированность, принципиальное отсутствие мусора — эти черты эстетики «Мадо» сразу бросаются в глаза. Можно считать это следствием простодушия неофита, а можно расценивать простодушие как художественную идеологию. И, кажется, именно в этом есть смысл. Всему — реальному психологизму, историзму, драматической психоделике, социально-ангажированному сюжетосложению — Адабашьян противопоставляет последовательную буколику. В режиссуре чувствуется привкус чистой мелованной тетрадки, нового пера, белых воротничков и тщательно выведенных чернильных пятен. Прекрасная ностальгия по «пятеркам» одухотворяет повествование. Сама идея реализована чистыми красками, чистыми руками и как видится из зрительного зала, чистым сердцем.
Итак, буколика. Идеализированный быт пастушек и пастухов. В это определение заложено совсем немного метафоричности: вместо пастушки на лоне природы — почтальонша в провинциальном французском городке. Но она столь же чиста душой и помыслами, как ее искусствоведческий прототип. История следует хронотопу романа воспитания чувств: юная «старая дева» со своими сказочными помыслами, усталый соблазнитель, поселяне и поселянки. Городок — словно колба, которая ограничивает своим прозрачным объемом бурление содержимого.
Если все-таки обратиться к трактовкам сюжета, то можно говорить о том, что он по-разному воспринимается на родине автора и на родине сюжета.
Здесь скромная история соблазна милой Мадо выглядит грациозным единением французского куртуазного романтизма и российского растерянного экзистенциализма. В куртуазной традиции, в принципе, отсутствует понятие рока, тяготеющего над судьбой в тех или иных формах — семейных, государственных, национально-метафизических. Поэтому там соблюдается приоритет чувствований и чувственности. В российской психоделике главенствует нечто надбытовое, с чем в конечном итоге все состоят в отношениях, а лирические отношения суть сублимации. Мадо балансирует между этими векторами и делает это изящно. Полная телом и легкая душой, она соединяет в себе посетительницу «горящей избы» и поедательницу «пирожного Мадлен». Хотя, конечно, мы понимаем, что подобное сочетание несколько условно, поскольку специальным миксером душа и тело взбиваются в нечто целое.
В то же время поступали сведения, что некоторые француженки воспринимают «Мадо» как историю о том, насколько сложно быть полной. (Заметим, что размер примерно сорок восьмой в наших координатах особенно большим не считается, в то время как в худосочной Франции он маленьким не слывет.) И даже увидели в самой постановке вопроса некоторый сексизм, некоторое давление на свободу веса, некоторую маскулинную агрессивность, некоторое навязывание вкуса. Хотя мы-то отсюда понимаем, что это ревность по отношению к славянскому вторжению в сферу Германтов. А говорили, что француженки легкомысленны. Оказывается, не все.
Однако в неоспоримости перечисленных достоинств фильма таится для автора и большая опасность. Какая? Ему необходимы именно простодушные зрители, аналогичные бесхитростным сластенам. Вот они разворачивают фантик (свет гаснет), откусывают карамель (кинопроектор стрекочет). А там внутри — варенье. Замечательно! Простодушных мало волнует, откуда там варенье и через какую дырочку оно внутрь попало. Сластены же поднаторевшие — такие вещи без внимания не оставляют. Как и недоверчивые зрители, которые станут выяснять этимологию наива, струящегося из фильма, не удовлетворясь наличествующей простотой. Но в сущности, как и во всех других случаях, это вопрос пристрастия к карамели.
Читайте также
-
Дело было в Пенькове — «Эммануэль» Одри Диван
-
Mostbet giris: Asan ve suretli qeydiyyat
-
Лица, маски — К новому изданию «Фотогении» Луи Деллюка
-
Высшие формы — «Книга травы» Камилы Фасхутдиновой и Марии Морозовой
-
Школа: «Нос, или Заговор не таких» Андрея Хржановского — Раёк Райка в Райке, Райком — и о Райке
-
Амит Дутта в «Гараже» — «Послание к человеку» в Москве