Вопрос — «Камень» Александра Сокурова
Мировая ночь распространяет свой мрак.
Эта мировая эпоха определена «нетостью Бога». Нетостъ Бога означает, что нет более видимого бога, который неопровержимо собрал бы к себе и вокруг себя людей и вещи и внутри такого собирания сложил бы мировую историю и пребывание в ней… Не только ускользнули боги и Бог, но и блеск божества во всемирной истории погас. Время мировой ночи — бедное, ибо все беднеющее. И оно уже сделалось столь нищим, что неспособно замечать нетость Бога.
Мартин Хайдегер
Когда-то герой-«безумец» Фридриха Ницше «среди бела дня зажег фонарь, отправился на площадь и там без передышки кричал: «Ищу Бога! Ищу Бога!» А сегодня «нетость бога» почти не заметна. Нынешние безумцы уже не ищут его с фонарем в сгустившемся мраке «трансисторического безразличия».
СЕАНС – 7
«Искусственный андрогин из сказки… лучше, чем Христос, может царствовать над миром, поскольку он лучше, чем Бог-ребенок — он ребенок-протез, эмбрион всех мыслимых форм мутации…» — в условиях наступающего на нас «симуляционизма» эти слова Жана Бодрийара уже мало кем воспринимаются как кощунственные.
В 1802 году Гегель писал о чувстве, «на которое опирается вся религия нового времени, о чувстве: сам Бог мертв». В 1886 году Ницше определяет «Бог мертв» — уже как «величайшее из событий новейшего времени». Еще через 100 лет гиперсовременность предлагает «удивляться не тому, что вокруг так много насилия, а тому, что его так мало».
Какими устаревшими, поистине прекраснодушными представляются ныне и само безумие ницшевского «безумца» и его вопросы. Сегодняшние герои уже не вопрошают мир. Вопрос тоже умер. И его мы убили.
Фильм Александра Сокурова «Камень» — о пустоте, «зевающей нам в лицо». Об отсутствии. Сама пустота — зримо явлена. Она есть место действия.
Это даже не черно-белое кино. Черно-серое, словно потухшее, лишенное источника света. Отсутствие четких контуров — как в мучительных снах, которые длятся и ничем не кончаются. Все тонет в полумраке, в каких-то тенях, в ускользающих звуках — шуме ветра, прибоя, скрипе половиц. Предметы расплываются, как бы проседают. И полное ощущение, что это пространство, это опустевшее место — огромно. Что оно — весь мир.
Здесь остались только стены, кое-какой оскудевший быт, а там — только этажи, ступени…
«Глубокая тоска, — писал Хайдеггер, — бродящая в безднах нашего бытия, как глухой туман, сдвигает все вещи, людей и тебя самого вместе с ним в одну кучу какого-то странного безразличия». Такая тоска не располагает к говорению, к прямой речи. Поэтому фильм выдерживает только короткие односложные диалоги. Почти полная бессловесность, как и бессюжетность, в «Камне» еще более очевидна, чем в предыдущем фильме Сокурова «Круг второй». Но если там собственно действием была смерть, то здесь — послесмертие…
Главный герой «Камня» — Гость. После смерти он возвращается в собственный дом, который охраняет молодой Сторож. Рядом со Сторожем в доме обитает единственное живое существо — журавль, чей изломанный силуэт, при всей неуместности в этом сумеречном пространстве, более реален, чем все остальное.
Гость появляется из полусвета, полумрака, полутьмы. Камера оглядывает сад, дом. Снаружи, внутри. Следует за Сторожем по коридору. Пустые комнаты, ванная, где только что никого не было. «Здесь нельзя», — говорит Сторож Гостю, который наслаждается течением воды в ванной. С таким же наслаждением он медленно, словно священнодействуя, облачается в белую крахмальную рубашку, фрак, цилиндр — они покоятся невостребованными с давних времен. С таким же всепоглощающим наслаждением ставит пластинку и слушает арию из «Евгения Онегина».
Видимый (и невидимый) мир фильма почти лишен света.
Белая полоска клавиш рояля и лицо в полуоборот, как оскал. Все остальное тонет в черном, будто дымящемся зареве. Невидимая грань между бытием и небытием истончается под напором привычных звуков, привычных слов — и мы как бы заглядываем из небытия в бытие. «Привычка свыше нам дана, замена счастию она…»
К чему привыкла эта умершая душа за столько лет послесмертия — мы так и не узнаем, но все старые привычки ей памятны.
За ужином они со Сторожем съедают немудреный бутерброд с колбасой и выпивают по рюмке чудом сохранившегося в буфете вина. Гость не торопясь, вспоминает: «Булочки с изюминками вместо глаз, копченый сиг, холодный поросенок с веточкой зелени…»
Когда он наденет пенсне, нам покажется, что перед нами — доктор Чехов, вернувшийся в ялтинский дом.
— Вам нужно железо, — дает он врачебный совет.
— А вам не нужно?
— Мне все нужно. Весь мир с Богом, с деревьями. Толстой ошибся: клочка земли мало. Разве может человек влезть в какую-то могилу…
— А мой отец, что с ним?
— Я ничего там не видел…
— Почему?
— Не знаю. Там слишком много этажей…
— Этажи — это метафора?
— Вероятно. А может быть, это не этажи, а ступени…
Опустел не только сам человек, не только мир видимый, но и потусторонний. Здесь остались только стены, кое-какой оскудевший быт, а там — только этажи, ступени…
Все религии и все верования исповедуют бессмертие души, но где и как она бессмертствует? — вопрос вопросов. Сокуров не спрашивает и не отвечает. Отсветы загробного мира столь же туманны и непроявленны, как и видимый мир. Пустота, безразличие, одиночество, оцепенелый покой. Скорее не ужас, а певьносимость.
Зимний лес — мокрый, хлюпающий, текущий. Сад — то по-осеннему шумный, ветреный, то снежный, метельный. И как удар об реальность — человек в узком городском проулке перед глухой стеной. Маленький, кажется, старый, в ватнике и с узелком. Гость останавливается, о чем-то говорит ему, и они расходятся. Сторож идет вслед за Гостем. Все. Больше ничего.
Что это было? Старый знакомый? Тоже привидение? Может быть, бес? Мелкий бес? Недотыкомка?
Мир, лишенный «проклятого» вопроса — проклят.
Во все времена души умерших являлись живущим на земле людям. Но что они хотели? Помощи себе? Оставшимся? Гость не заинтересован ни в отклике, ни в участии. Чувства у него вызывают только самые простые вещи — вода, одежда, еда. А вот Сторож ждет. Ждет, не вопрошая, не ропща, не заклиная, не загадывая — ждет бесстрастно, бессильно, безнадежно…
Видимый (и невидимый) мир фильма почти лишен света. «Все больше и больше ночи…» Тьма крылом накрывает и само пространство, и людей в нем. Тьма есть отчаяние, в ней нет надежды, даже надежды умереть.
— Холодно, я закрою окно.
Они уже вернулись в дом. Был заснеженный сад, шел снег, заметая все до полной неразличимости. Уже журавль, заслышав звуки журавлиного клина, выбежал в сад и, оставив после себя следы на снегу, исчез, видимо, навсегда. Последняя жизнь ушла из этого мира. «Время… бедное, ибо все беднеющее».
Сторож все еще ждет чего-то. Что теперь? Что теперь? Они смотрят друг на друга — с закрытыми глазами. Гость первым отворачивается и уходит.
— Я с вами.
Но нет ответа. Одно зияющее отсутствие. И только звуки дождя, воды, прибоя, в которые вдруг вплетается клекот птенца.
Ялтинская купель
Зачем приходил к нему Гость? Не искушал, не просил помощи — ему ничего не было нужно. Но что значило это посещение?
Христианство предостерегает человека «отверзать» свои чувства, которые милосердно замкнуты в нас, дабы падшие духи не вторгались беспрепятственно в наши души. Но обрученный со смертью Сторож открыт всему, отвержен так, что и душу саму, кажется, упустил. Осталось только безнадежное, беспросветное, беспредметное ожидание. А что теперь, после ухода Гостя, останется? Одно безразличие, разлитое до краев в этом убывающем мире.
Мир, лишенный «проклятого» вопроса — проклят. Это мир онемевший, окаменевший, отверженный. Нет вопроса — не может прийти и ответ. Жди его — не жди.
