Приходи посмотреть на рай
Время двадцатого века отмеряется манифестами об объявлении войн, падениями столиц и «великими переломами».
СЕАНС – 7
У каждого десятилетия — отчетливые границы, отчетливые символы. Двадцатые — джаз и сюрреалисты, «потерянное поколение» в ночных клубах Парижа и штурмовых отрядах Мюнхена. Тридцатые — митинги, салютующие сжатыми кулаками, диктаторы у допотопных микрофонов, поэты — эмигранты и самоубийцы. Сороковых не существует вообще, они тонут в хаосе разрушения и реконструкции. И только шестидесятые свободно разливаются во времени, прихватив и первый рок-н-ролл, напетый Элвисом Пресли в захолустной студии еще в 1954 году, и подпольный концерт Джоан Баэз в Польше времен «Солидарности». Прихватив солидный кусок пятидесятых, большую часть семидесятых и докатившись до нас, «перестроечных».
Шестидесятые — не десятилетие, а состояние, не статика, а свободное движение духа с запада на восток, занявшее более тридцати лет.
Шестидесятые для России и Запада, даже для Нью-Йорка и Парижа не адекватны. Евтушенко и Вознесенский могут гордиться причастностью к международной ложе шестидесятников, поскольку с легкостью находили общий язык с Алленом Гинзбергом и Бобом Диланом. В этом нет заслуги поэтов, просто их собеседники, идеальные шестидесятники, сами могли найти общий язык с кем угодно.
Шестидесятые годы, наконец, умерли, подтвердив напоследок банальный тезис о двадцатилетнем зазоре между Востоком и Западом. Шестидесятые свершились до конца и были похоронены тогда, когда немецкая молодежь проломила стену, чехи назвали свою революцию «бархатной» в честь Лу Рида и Энди Уорхола, а в туннеле под Садовым кольцом загорелись танки путчистов. Молодежь Востока исполнила заветную мечту, сыграв в собственный 68-й. Шестидесятые — катарсис столетия, отрицание мути диктатур, откровенных и замаскированных.
Впервые планета оказалась всемирной деревней, суженной до размеров экрана радиоприемниками и телевизорами, спутниками и реактивными самолетами.
Шестидесятые умерли тогда, когда Оливер Стоун отлил миф Джима Моррисона в духе соцреалистических канонов «Композитора Глинки», а миф Джона Кеннеди растворил в мелочевке полицейского расследования. Они умерли, когда миф о воспарившей на небеса Мэрилин Монро подменили постельно-политическим фельетоном с участием ЦРУ, а наивную эстетику «пражской школы» стилизовали в голливудской лав-стори «Невыносимая легкость бытия». Они умерли, когда перевязанный трехцветной ленточкой парижский булыжник стал престижным подарком на двадцатилетие Веселого Мая, а идеалисты-камикадзе из «красных армий» и «красных бригад» оказались купленными на корню наемниками «реального социализма».
Шестидесятые умерли. Их не от кого защищать. Их не в чем винить. В наследниках ходят почти все — от президентов до клошаров.
Самым адекватным для шестидесятых годов стилем был поп-арт. В сознании условного «десятилетия» любая фигура политики или искусства, любое учение и любое событие откладывались как чистый знак, как красивая картинка, исполненная анилиновыми красками в манере комикса (в духе Уорхола или Розенквиста). В духе комиксов или Окон Роста воспринимали шестидесятые и все события новейшей истории вплоть до вьетнамской войны. Плакат, сводящий идею к комбинации выразительных графических элементов — идеальный образ шестидесятых. Черный берет и отрубленные руки Че Гевары, обнаженный труп Мэрилин в ванне, очечки Леннона и шляпа Дэниса Хоппера, улыбка Гагарина, приветственный жест Кеннеди за секунду до выстрела, длинные волосы и бусы хиппи, смокинг Джеймса Бонда, первая модель в мини-юбке на парапете Нового Моста в Париже, красный цитатник Мао и черные перчатки негритянских экстремистов. Все это — только краски на палитре, только детали мозаики шестидесятых, мозаики, где добро и зло проверялись способностью замереть на воображаемом плакате.
Легко реконструировать образцовый фильм шестидесятых.
Фильмы называли отрывисто, командно, как плакатные призывы: «Стреляйте в пианиста», «Оглянись во гневе», «Китай близко», «Я любопытна», «Война окончена», «До победы», «Париж принадлежит нам». Точно так же, в духе граффити, плакатов и рок-лозунгов изъяснялись и политики, позабывшие медлительную риторику классической ораторской школы. «Мы все берлинцы», — патетически восклицал у Стены Джон Кеннеди. «Я вас понял», — заклинал разъяренных алжирских колонистов Де Голль. «Вы все — поколение Освенцима», — обращалась к отцам-«обывателям» Ульрика Майнхофф на похоронах убитого студента. «Поехали!» — взмахивал рукой Гагарин. Философские трактаты возглавляли списки бестселлеров, и у модных философов заимствовали, главным образом, афоризмы, выразительные, как названия рок-альбомов. «Одномерный человек», «Общество потребления», «Общество спектаклей», «Средство есть сообщение», «Революция в революции» — звучит не хуже, чем «Резиновая душа».
Шестидесятые устанавливали свои явки, на которых были обязаны побывать все причастные к тому, что считалось первой всемирной революцией. Странные явки: светящиеся, как огромные рождественские елки, на весь мир, явки, на которые звали всех. Фестиваль молодежи и студентов в Москве, где встретились будущие французские маоисты, будущие идеологи «пражской весны», будущие советские самиздатчики. «Фабрика» Энди Уорхола в Гринвич-Вилледж, кругосветный караван Ливинг Театра, парижские баррикады, фестиваль в Вудстоке, калифорнийский рай хиппи, амстердамские кафе, манифестации в Гаване, берлинские коммуны. Впервые планета оказалась всемирной деревней, суженной до размеров экрана радиоприемниками и телевизорами, спутниками и реактивными самолетами. Может быть, именно из-за неожиданного контакта всего и вся шестидесятые выбрали поп-артистское, поверхностное, но оправданное своим эстетизмом видение, позволявшее объять необъятное.
Поэтому глупо осуждать Сартра или Годара за апологию «культурной революции». Колонны хунвэйбинов на пекинских площадях — идеальный кинокадр для рекламной афиши, а приказ Мао «Огонь по штабам» — хорошее название для альбома. Поэтому глупо осуждать волосатых музыкантов «Криденс» и «Лед Зеппелин» за то, что их песни гремели из динамиков, прикрученных армейскими умельцами к башням танков и кабинам вертолетов, выжигавших джунгли Вьетнама. Поэтому кинематограф шестидесятых можно изучать не по фильмам, а по формулам-плакатам, на которых — измазанное синим и красным лицо Безумного Пьеро, дьявольская улыбка Доктора Но, полет хичкоковских птиц.
Сливаются ацтекские божки и католические распятия, революционные матросы и нью-йоркская богема, амебы под микроскопом и панорама Луны.
У шестидесятых — бесчисленное количество отражений, как у выдуманного американским фантастом-шестидесятником Роджером Зилазны города Эмбера. В одном из этих отражений Бог оказывается земным героем, во втором — предателем, в третьем — тираном, в четвертом — мирным бизнесменом. В одном из этих отражений шестидесятых тропические партизаны идут в романтическую атаку под звуки кубинской гитары, в другом — цинично пересчитывают доллары из московской кассы, в третьем, разбогатев на наркобизнесе, строят на купленном ими карибском острове храм Джона Леннона. Поэтому культовые герои шестидесятых остаются по сей день загадкой. Что мы знаем о Мэрилин Монро, ее таланте или бездарности, если в кадрах случайной кинохроники она живее и соблазнительнее, чем в унылых кинокомедиях. Что мы знаем о политике Кеннеди, если важнее всех его декретов — прощальный взмах руки. И какое нам дело до реального Че Гевары, романтика или наемника, если его кудрявая голова так подходит для сериографии плакатов и футболок.
Но боги шестидесятых беззащитны, как никогда. Беззащитны перед агрессией донимающих репортеров, перед вымогательством террористов и уголовников, перед пулей заговорщика или маньяка. Энди Уорхол беззащитен перед ошалевшей феминисткой, разрядившей ему в живот револьвер. Боб Дилан и Жан-Люк Годар — перед скользкой дорогой, по которой не стоило мчаться на мотоцикле. Президент Соединенных Штатов — перед винтовкой с оптическим прицелом. Европейские столицы беззащитны перед взбунтовавшимися студентами, респектабельные американские семьи — перед бегством детей в кислотный рай, голливудские виллы — перед ночными визитами сатанистов (банда Мэнсона убивает Шарон Тэйт). Одни боги шестидесятых выживают после попытки самоубийства, автомобильной аварии, покушения. Другие…
В чем-в чем, а в страсти к науке шестидесятые на Востоке и Западе едины.
О других можно снять фильм. Вернее, нарисовать афишу и придумать название (важнее афоризм и рисунок, чем серия движущихся картинок).
По аналогии с многозначительными, повисающими в воздухе фразами типа «Они были первыми…» — назовем его «Они плохо кончили…».
Они, действительно, плохо кончили: Монро и братья Кеннеди, Че Гевара и Мартин Лютер Кинг, Мальком X и Джин Сиберг, Натали Вуд и Франсуаза Дорлеак, Джон, Джанис и Джим, Джимми и Жак Брель, Пазолини и Ульрика Майнхофф.
Легко реконструировать образцовый фильм шестидесятых. Его название коротко и многозначительно, как название плохой абстрактной картины на квартирной выставке в Питере: «Стыд», «Презрение», «Молчание», «Ночь», «Затмение», «Приключение», «Отвращение». Пока поплывут титры, герой будет просыпаться вместе с городом, долго ехать на работу в открытом автомобиле. За его спиной — спроецированное на экран небо незабываемых цветов старой пленки. Его путешествие по урбанистическому аду к недостижимому раю будет означать метафизическое и социальное отчуждение по Маркузе. Его профессия репортера или кинорежиссера — всеобщую медиатизацию по Маклюэну. Вставные полу-документальные, необязательные эпизоды будут говорить о мозаичности современной культуры. Кто-то из друзей обязательно покончит с собой, а кто-то расстанется с любимой девушкой, не выдержав ее (или собственной) буржуазности. Герои будут говорить о войне во Вьетнаме, о пост-сталинском коммунизме и родителях, виновных в мировой войне. Кто-то будет грустить о ненаписанном романе, о неснятом кинофильме, кто-то агитировать за Фиделя. Музыкальный ряд совместит Баха с Франсисом Леем и чуть-чуть устаревшим рок-н-роллом. В кадре могут промелькнуть на фоне мигающих и подвывающих машин озабоченные люди в белых халатах. В чем-в чем, а в страсти к науке шестидесятые на Востоке и Западе едины. Не чувствуешь никакой разницы между лабораториями философствующих атомщиков у Ромма и сумасшедших убийц из СПЕКТРа в «Докторе Но», между хрущевской мечтой о тотальной химизации сельского хозяйства и лунным марафоном американцев.
Фильмы шестидесятых опознаются по одному кадру, по улыбке девушки в полуобороте.
Можно реконструировать и другой фильм, чередующий медленный ритм социальных дискуссий в постели с нервной стилистикой подпольного кино: сливаются ацтекские божки и католические распятия, революционные матросы и нью-йоркская богема, амебы под микроскопом и панорама Луны. Танцуют все. Танцуют планеты под вальсы Штрауса в «Космической Одиссее» Кубрика, танцует Джим Моррисон в психоделическом трансе, танцуют полицейские и студенты на баррикадах Латинского квартала, танцуют твист на Красной площади комсомольцы в поэме Евтушенко, танцуют под звуки тамтамов партизаны Анголы и барбудос Фиделя Кастро…
Смотреть реконструированное кино тяжело. Фильмы шестидесятых (речь об архетипах интеллектуальной моды, а не о таких шедеврах, как «Блоу ап», «Жюль и Джим» или «Бонни и Клайд») устарели не просто как устаревают юношеские иллюзии культуры; и не потому, что трагический рай шестидесятых, изжив пафос, незаметно воплотился в повседневном плюрализме реального капитализма. В них есть что-то неуловимое, что хочется определить как «пошлость шестидесятых». Прически «бабетта» и возвышенный стиль дискуссий; мини-юбки и апология естественной жизни; произвольное перетекание игрового начала в документальное и обратно; анилиновые краски и широко раскрытые глаза персонажей; заклеенные плакатами кинофильмов интерьеры и любовь к третьему миру и американской музыке; готовность приспособить все — от мифа об Антигоне до Евангелия — к нуждам текущего момента; резиновая голова Фантомаса и игры галактических шпионов. Фильмы шестидесятых опознаются по одному кадру, по улыбке девушки в полуобороте, по чересчур нервному монтажу или отсутствию такового…
Шестидесятые умерли, растянувшись более чем на тридцать лет. И могли бы спеть, как герои старого советского фильма: «Мы так давно, мы так давно не отдыхали…» В конце концов, мы им так многим обязаны. Пусть отдохнут.
