Первая учительница
Так вспомнился даже Летний сад — не старые дуплистые липы, не стволы с наплывами, как нагая голень осьмидесятилетней красавицы, не желтые цветки гусиного лука весною, не снеговые отвалы крепостной толщины, не толсто закутанные дети, черные на белом, вокруг угольно блестящего баснописца; не розы под рогожей, не статуи, месяцами коснеющие в дощатых сортирных кабинках — каждая в своей, не Евтерпа, не Беллона, не Адонис, не Сладострастие, не ранняя сирень, не смутная догадка, не первый страстный поцелуй — что, впрочем, объяснимо, т.к. не там имел место, просто зашли в парадную на Фонтанке и давай. А тогда — тогда мы, весь наш второй класс, строем продвигались в сторону сада, ведомые Ольгой Сергеевной, классной руководительницей, задорно распевавшей с приближенными ученицами «Коричневую пуговку» — классику отошедшей эпохи. Там поется, что никто не вправе залезть в наше Зазеркалье, ходить тут, топтать, выдыхать углекислый газ. Нет, пелось там, каждый наш ребенок, случись ему обследовать чужие брюки — не подведет, когда каждая пуговица на ширинке — и та мечена тисненой надписью for gentleman. У нас такого не пишут.
Кисельные берега наших рек пахнут ванилью, думала Ольга Сергеевна, подошвы ботинок наших — как марципан, наши простые чулки — это сладкая вата, подол — это ладан и смирна.
Ее побаивались, она была своенравна, а в сухом теле дотлевал огонь, зажженный от ярких рубиновых звезд и поздних осенних салютов. Отсветы этого пламени — о, как играли они на лице друга, разве это забудешь? Как упорно звали глаза, притененные козырьком фуражки, как неожиданно холодил щеку орден среди шершавой шерсти кителя. Она была порывиста, она любила послушание. Выйди к доске — кричала она второгоднику с задней парты, — я тебе родителей вызову, щяс штаны сниму: вот! вот! — рвала она нехитрые детские скрепки и зацепки. Десятилетний хулиган становился пурпурным, и серые без надписей пуговки сыпались на коричневый линолеум.
Годы шли. Моя бабушка, десять лет ослепши пролежавшая в окраинной хрущевской щели, считая мои частые отлучки и отъезды, думала, что я — эмиссар монархической организации. «Они тебя посадят», — голосом А. Коонен произносила она и глухо рыдала, прижимая ко рту махровое полотенце. В медленно сгущавшемся консомэ Афганистана и Олимпиады лезли на свет упыри, прогуливались среди людей, грелись на солнышке. Смотри — вон там один сопит и принюхивается среди аккуратных финских елочек. Душно. Не двинуться. Знаешь ли ты, что через час котел лопнет, и растекающаяся жидкость накроет нас ровным желейным слоем?
P. S. Просто хотел записать, как меняется время, напр.: Константин спился. Люлека умерла. Я родила двойню. Вышла за приличного человека, живем. Наполеон заходил в М-ву.
Читайте также
-
Дело было в Пенькове — «Эммануэль» Одри Диван
-
Mostbet giris: Asan ve suretli qeydiyyat
-
Лица, маски — К новому изданию «Фотогении» Луи Деллюка
-
Высшие формы — «Книга травы» Камилы Фасхутдиновой и Марии Морозовой
-
Школа: «Нос, или Заговор не таких» Андрея Хржановского — Раёк Райка в Райке, Райком — и о Райке
-
Амит Дутта в «Гараже» — «Послание к человеку» в Москве