Из прозы в поэзию
Александр Скидан — поэт, прозаик, эссеист, критик, переводчик. Редактор отдела «Практика» журнала «Новое литературное обозрение». Родился в 1965 году в Ленинграде. Переводил современную американскую поэзию (Чарльз Олсон, Сьюзен Хау, Эйлин Майлс, Майкл Палмер, Розмари Уолдроп, Пол Боулз), теоретические работы Славоя Жижека, Жан-Люка Нанси, Пола де Мана, Дж. Хиллиса Миллера и др. Автор пяти книг стихов и четырех сборников эссе. Входит в консультационный совет литературно-критического альманаха «Транслит». Участник рабочей группы «Что делать?».
Александр Скидан. Фот: Colta.ru, 2016
— К чему пришла и с чем дальше пошла русская литература в XXI веке, с каким багажом она в него входит, в какой ситуации она находится, куда дальше пойдет?
— В начале нулевых обозначилась тенденция, о которой к середине нулевых уже заговорили многие критики: очаг языкового, экзистенциального, социокультурного поиска смещается из прозы в поэзию. Поэзия оперативнее реагирует на глубинные процессы в обществе, в том числе и на уровне языковых деформаций, исследует то, что происходит собственно с субъектом высказывания, с человеком.
В начале нулевых происходит институциональный и политический слом. В 2001 году в «НЛО» выходит статья Дмитрия Кузьмина «Постконцептуализм. Как бы наброски к монографии», где обозначается поколенческий и эстетический разрыв, определивший следующее десятилетие. Концептуализм, с одной стороны, канонизирован и популярен. С другой стороны, он напалмом сжег всякую субъективность, своими каталогами поэтических дискурсов поставил под сомнение возможность незакавыченного, прямого высказывания. И тут приходит новое поколение, самый яркий представитель которого, пожалуй, — Кирилл Медведев. Они не отбрасывают опыт концептуалистов, скорее учитывают, но при этом настаивают на том, что субъективное прямое высказывание возможно. И оно оказывается связано с социополитическим. Идет переопределение связки этического, эстетического и политического. В это переосмысление вовлечены и поэты старшего поколения — Елена Фанайлова, Сергей Завьялов. У очень разных поэтов видно, как идет поиск нового места, новой точки сборки высказывания.
Да, поэзия существует в условиях гетто, хотя и здесь появляются новые медиаформаты: видеопоэзия, слэм-турниры, подключается театр со своей машиной раскрутки. Рынок гораздо большее давление оказывает на прозу, даже крупные авторы вынуждены считаться с его требованиями. Можно сравнить движение Пригова и движение Владимира Сорокина. У Сорокина мы видим отказ от радикальных формальных ходов: он продолжает ставить те же вопросы, касающиеся дегуманизации, антропологических сдвигов, но форма и язык становятся более конвенциональными, удобоваримыми. Трилогия «Лед» выдвигает Сорокина в поп-фигуры, он сближается с Пелевиным по узнаваемости, считываемости. А Пригов продолжает в своих романах «Живите в Москве», «Ренат и дракон» оставаться неудобоваримым, некоммерческим автором, углубляя сложное, неконвенциональное письмо в романной форме, хотя у него есть ипостась перформансиста, видеопоэта и художника, которая позволяет ему компенсировать этот герметизм.
Тенденция к поляризации видна по «Национальному бестселлеру». Премия учреждается в 2001 году, и, по-моему, на ней впервые обкатывается технология, когда жюри чуть ли не на две трети состоит из медиа-фигур. Это попытка выдвинуть литературу в актуальное информационное поле, извлечь прибавочную стоимость из медиальной известности и канализировать ее обратно в литературное поле. Эта технология привела «Нацбестселер» к главному скандалу начала нулевых — вручению премии роману «Господин Гексоген» Проханова, который до этого печатался в газете «Завтра» и был, в общем, маргиналом.
Это проза, грубо говоря, реваншистского толка, сводящая счеты с периодом девяностых и ностальгирующая по имперскому размаху (воображаемого) Советского Союза. «Укус ангела» Павла Крусанова и «Господин Гексоген» Проханова— первые ласточки этой тенденции, которая дальше шла по нарастающей. Обе эти книги — по-своему довольно яркие с литературной точки зрения, потому что соединяют сюрреалистические, экспериментальные авангардистские стратегии с конвенциональными нарративными форматами.
— Примерно тогда же дебютирует Прилепин.
— Чуть позднее. Но это немного другая тенденция. Проза Проханова и Крусанова — это, в принципе, извод латиноамериканского магического реализма, спроецированный на русскую почву. А у Прилепина все-таки другая генеалогия, он действительно идет от русской натуралистической школы, от русской классики, от реализма. Но идеологически это, действительно, те же фантазмы имперского величия, та же травма распада СССР, о котором Путин сказал, что это главная геополитическая катастрофа века. Это то, что логически приводит к «крымнашизму» уже в качестве официальной идеологии; но на самом деле превентивная консервативная революция в России начинается в 2003–2005 годах — в ответ на угрозу оранжевых революций (в Грузии и Украине). В официальной риторике и масс-медиа все сильнее начинают звучать голоса, утверждающие, что девяностые были катастрофой, что постмодернизм все изуродовал-изувечил и нужно срочно возвращаться к истокам. Этот дискурс сначала апробируется в культурном поле: до премии «Нацбест» Проханов был хоть и известной, но маргинальной фигурой. Через премиальные механизмы происходит легитимация этого дискурса, он допускается в масс-медиа, становится публичным, а потом и доминирующим. Мало-помалу его перехватывает риторика власти.
— А как вы объясняете эти две разнонаправленные тенденции: с одной стороны, завоевания девяностых клеймятся, но, с другой стороны, начинается процесс канонизации классиков неофициальной литературы, который продолжается по сей день?
— Да, действительно, в это же время начинают выходить собрания сочинений Елены Шварц, Александра Миронова, Ольги Седаковой, выходит большой итоговый том Аркадия Драгомощенко «Описание». Многие из этих людей умирают в двухтысячные, один за другим: Кривулин, Айги, Всеволод Некрасов, Алексей Парщиков, Елена Шварц, Миронов, Драгомощенко.
Канонизация совпадает с пиком их признания, с тем, что они прочитаны и осмыслены, — смотри монографию Александра Житенева «Поэзия неомодернизма», которая вышла в 2012 году, — в широком историко-культурном контексте, и новое поколение строит свои эстетические стратегии на этом фундаменте, отталкиваясь от неподцензурных авторов как от безусловных классиков. Сегодня мы видим, что, скажем, линия Драгомощенко, которая была маргинальной внутри ленинградской неофициальной поэзии — свободный стих был в принципе маргинальным, тем более в таких необарочных постмодернистских формах, — оказывается важна для младшего поколения, именно в ней они видят ресурс сопротивления конвенциональной литературе и в то же время — любым идеологическим апроприациям.
На самом деле здесь нет противоречия. Фрагментация литературного поля произошла уже в девяностые, в начале нулевых оно уже было структурировано. Появились новые издательства, поэтические серии, новые институции. Все эти процессы шли в разных нишах, в разных стратах. Одним — одно, другим — другое. Можно так же увидеть противоречие в том, что я назвал превентивной консервативной революцией, и левым поворотом в определенной среде…
— Это реакция?
— Это реакция — в том числе на то, что происходило в конце девяностых. Мы не поймем нулевые, если забудем о кризисе конца девяностых годов. 1998-й год — дефолт, крах рынка. Для многих это стало моментом отрезвления, разочарования в либеральных реформах (шоковый эффект которых компенсировался надеждой на нормализацию, надеждой, что в конце концов Россия войдет в семью «цивилизованных западных стран»). С другой стороны, в 1999 году натовские бомбежки Белграда тоже привели к переоценке ценностей. Если совсем грубо суммировать, интеллектуалы, поэты, литераторы поняли, что от политики не уйти, что чистое искусство — самообман. Конечно, это был постепенный процесс, я лишь обозначаю реперные точки. Еще одна символическая дата — 11 сентября 2001 года.
Очень важный и обнадеживающий для меня момент — это то, что новое поколение в лице Кирилла Медведева, а позднее — Павла Арсеньева и альманаха «Транслит» не просто занимает политическую позицию или начинает что-то издавать, а организует коллективные инициативы на стыке разных видов деятельности и разных искусств. Это и фестивали, и книжные серии, и семинары, и выставки… Я вижу в этом одну из самых важных линий нулевых, потому что за этим уже стоит не просто литературная борьба или эстетические разногласия, здесь ставки выше — это низовая самоорганизация и попытка выстроить коллективную идентичность в условиях очень жесткого давления со стороны государства и его идеологических аппаратов.
Дело в том, что в нулевые даже внутри близких социально-культурных страт происходит раскол по политическим, идеологическим взглядам, дробление на еще более мелкие сегменты. И чем более атомизировано и разорвано общество, тем более гомогенными должны быть идеологические аппараты. Они должны мобилизовать общество. Соответственно, используются все более и более грубые средства, телевидение превращается в пропагандистскую машину. С другой стороны, еще в начале нулевых ангажированная позиция отдельных авторов, когда они заявляют о ней публично, являлась очень важной точкой бифуркации, она тоже раскалывала сообщество и по-новому его собирала…
Обложка романа Александра Проханова «Господин Гексоген», 2002
— Вы имеете в виду, например, коммюнике Кирилла Медведева в 2003 году, когда он отказался от сотрудничества с любыми культурными институциями?
— Да. Или свою статью-манифест «Тезисы к политизации искусства». Но потом, с течением времени, возникают левые организации и движения, и левый дискурс постепенно начинает проникать в академию и публичную сферу. Здесь тоже возникают свои подводные камни, опасность мимикрии, своеобразной моды.
— Есть ли вам что сказать о цензуре?
— Как редактор «НЛО» я столкнулся с ней впервые, когда печатал стихи Валерия Нугатова. Мат пришлось «запикать», я не мог подставлять главного редактора. Это было еще до принятия закона, но иски и обращения со стороны бдительной общественности уже случались. Та же история еще раньше произошла с наркодискурсом… Все один к одному: консервативная революция из превентивной перешла в развернутую, массированную, наступательную фазу, мобилизационная политика приводит нас в состояние перманентного чрезвычайного положения по всем фронтам.
