Про Алешу Балабанова
Фрагменты расшифровки монолога продюсера Сергея Сельянова из чернового материала фильма Любови Аркус «Балабанов» (Мастерская «Сеанс», кинокомпания СТВ, 2014, в производстве).
СЕАНС – 55/56
Мы вместе делали кино. Это вот это самое… как Сережа Бодров рассказывал, как они познакомились с Алешей на «Кинотавре», когда он сел перед ним и сказал: «Слушай, давай вместе сделаем кино». Мы вместе делали кино, и это все, точка. Не только мы вдвоем, а много нас. У Алеши была команда, начиная с «Брата», а некоторые и еще раньше появились. «Вместе» — Алеша очень любил это слово. При том что совершенно очевидно, что кино делал он. «Сотрудничество» — еще такое есть слово, скучное, но Алеша любил слово «трудиться». Он говорил: «Ну что, давай трудиться?» Он его употреблял. «Трудиться» — хорошее слово. Вот, мы вместе трудились.
С ним здорово было. Он человек, одержимый кино.
Мы жили в общежитии ВГИКа на 16-м этаже как иногородние, в одном блоке. В блок этот входишь, и там две маленькие комнатки — направо и налево, в каждой по два человека. Налево поселился Алеша с соседом, а направо — я с Витей Косаковским. То есть совсем близко друг от друга находились, через стеночку. Познакомились и сразу заговорили о кино. И через несколько минут стало ясно, что мы как-то очень про него одинаково понимаем. Говорим по-разному, наверное, но чувствуем одинаково. Как в «Маугли»: мы с тобой одной крови, ты и я.
После окончания курсов Алеша приехал посмотреть Петербург и поселился у меня. Я куда-то уехал на несколько дней, а он все эти дни, даже, скорее, ночи, ездил на велосипеде по городу. По Васильевскому острову в основном, где, собственно, я и тогда жил. И Смоленское кладбище, где он сейчас лежит, было одним из его таких главных мест, любимых. Когда я вернулся, Алеша сказал: «Ну, я вот здесь хочу. Хочу здесь жить и кино снимать». То, что я был в Петербурге, может быть, какую-то роль и сыграло, но совсем не главную.
Какая-то химия должна была возникнуть у него с местом. Он же даже сценарий без выбора натуры не писал. Пока не понимал, в каком конкретно углу какого двора обшарпанного или, наоборот, прекрасного будет сниматься эта вот сцена. У него сердце билось вместе с этой энергетикой, с ритмом вот этого вот двора. Сейчас даже странно думать, что Алеша мог снимать кино в каком-то другом городе. Они как-то оказались созданы друг для друга — Петербург и Балабанов.
Когда я посмотрел «Счастливые дни», то увидел, что этот фильм живет, бежит, что он двигается. По сценарию была опасность, что это будет такая неподвижная, интеллектуальная, манерная картина. Интересная по эстетике, но мертвая. А получилось, что фильм, при всей его вот такой оторванности, при всей условности — оказался живым. И я тогда почувствовал, что Алеша — режиссер. Прочувствовал это. Не то чтобы что-то у меня изменилось к нему в отношении, даже не знаю. Наверное, нет. Просто это было как-то: «Вау!» Друг — не подкачал. Причем не просто не подкачал, а — будь здоров как не подкачал.
Глупо и мелко было бы делать еще один фильм «Брат». «Брат 2» — это комедия, такая отвязанная, яркая, очень другая.
Да, всегда мало было, всегда и будет мало людей очень крупных. Я себя «продюсером Балабанова» внутренне никогда не называл. С ним здорово было. Он человек, одержимый кино. Этого достаточно. Только такие люди и делают что-то настоящее. Был бы он, скажем, более добрым или более злым, как ни странно, это не имело бы для меня значения. Более открытым, или, наоборот, закрытым. Неважно, я бы все равно прошел наш путь с ним рука об руку.
Первым фильмом студии СТВ должна была быть документальная картина, которую Алеша должен был снимать для французского телевидения. Там есть такой жанр — «гранд-репортаж». Это 24 часа из жизни чего-то, куда зрителю доступ закрыт, но про что ему интересно. 24 часа из жизни кухни ресторана или подводной лодки. Как там все устроено, на какие кнопочки нажимают и для чего, какие взаимоотношения между поварами и поварятами. Нам французы предложили очень сильную идею — «Границы империи». Речь шла о границе Советского Союза: Таджикистан с наркотрафиком, Дальний Восток с охотой за японскими браконьерами, Арктика, Калининград — аванпост Европы… 24 часа на границах империи. Как пограничник в наряд идет, а тут катер на перехват, а там караван из Афганистана с наркотой. Алеша слетал в Таджикистан, провел там сколько-то дней, выбирал натуру, знакомился с людьми. Но Советский Союз к тому времени рухнул, мы продолжали заниматься этим проектом, но внутренне все ждали, когда же французы поймут, что империи больше нет и проект закроют. «А вдруг не закроют», — думали мы. Ну, через полгода до них, наконец, дошло, что нет больше никакой «границы империи», потому что империи больше нет, и проект все-таки закрыли. Очень жаль; я думаю, что Алеша сделал бы очень мощную картину. Это по нему была задача.
«Соборян» Леша долгое время хотел делать, но отказался от этой мысли. Сказал: «Не знаю, как это сделать. Это очень сложный сценарий». То есть он, в общем, отказался сам от этой темы. Либо не придумал, либо решил по каким-то более глубоким причинам, что кино не ловилось. Даже Балабанов, видно, не смог его поймать.
А, был у него еще проект про полярника, где Алеша видел в главной роли Брюса Уиллиса. Проект, на мой взгляд, не очень интересный. Кроме того, совершенно прекрасна была мысль о том, что герой Брюса Уиллиса — там он обгорел в самом начале фильма — весь должен ходить замотанный бинтами. В общем, лица его в фильме не видно. И играет этого человека Брюс Уиллис. Я говорю: «Алеша, слушай, мы, конечно, можем попытаться Брюса уговорить, и я даже верю, что вы сойдетесь, и ты его сможешь затащить на проект. И пусть мы даже с гонораром, там, разберемся. Но если он весь фильм будет ходить с замотанным бинтами лицом, то кто ж нам поверит, что это действительно он?» В общем, я не думаю, что мы много потеряли от того, что этот проект все-таки не был реализован.
…почти в один голос сказали: «Это будет другой совсем фильм, никакого отношения к „Брату“, строго говоря, не имеющий». Глупо и мелко было бы делать еще один фильм «Брат». «Брат 2» — это комедия, такая отвязанная, яркая, очень другая. Алеша сказал: «Знаешь, я хочу туда столько музыки впихнуть, сколько влезет», и я говорю: «Точно». Это была интересная задача, а не эксплуатация успеха. Ну и просто было такое-то счастье жить с этими героями, и захотелось пожить еще. Но чтобы все по-другому, потому что просто так второй раз про одно и то же — неинтересно.
Успех переживать легко. Если у тебя, конечно, не такая слабая нервная система, что ты начинаешь сходить с ума по этому поводу. Тогда успех, конечно, может человека раздавить. Но это не случай Балабанова, он совсем другой человек. И мы вместе с ним перенесли все это совершенно легко. Здорово, что фильм получился хорошим. Но мы и так это знали, успех к этому далеко не всегда имеет отношение. Успех — это мистическая категория. Он или случается, или не случается. Ну, с «Братом» случилось, да. И нечего больше к этому добавить. А беда переносится, конечно, очень тяжело. Конечно, Алеша — его этот ледник очень сильно ударил. И, в общем, он через десять с небольшим лет его догнал.
Балабанов до Кармадона и после — это разные люди. То есть, конечно, это один и тот же человек… Алеша хотел быть там. Вот это его преследовало, что он не оказался вместе с Сережей, Мариной, Володей, с другими близкими нам, близкими ему людьми. И это чувство его не отпускало. А Сережа Бодров был нам очень близким человеком. Не нашим артистом, нет, не то, что Балабанов — режиссер, я — продюсер, Бодров — артист. И когда Сережу выдернуло, Алешу тоже выбило, в буквальном, физическом смысле.
Какое-то время после Кармадона Алеша просто не мог придумать ничего. Стояла какая-то граница, барьер. И две картины — «Жмурки» и «Мне не больно» — я ему предлагал, чтобы вытащить его, насколько можно, из кокона, в который он завернулся. Эти фильмы не очень типичны для него, хотя он свободный очень режиссер был и мог любые истории снимать. Я сказал: «Вот комедию сними. Комедию можешь снять?». Он говорит: «Ну, давай попробуем. Давай только на все роли известных артистов возьмем, даже на самые маленькие». Я говорю: «О! Отличная идея. Режиссерская, сильная». Вот она его как-то взбодрила и, действительно, получилось кино. Ну, и потом точно также дал ему этот нежный, трогательный сценарий Валеры Мнацаканова «Мне не больно». Я говорю: «А вот такую историю, мелодраму — могешь?» Ну да, — говорит. Только с Ренатой. И смог. А потом поставил «Груз 200».
Он говорит: «Вот. Там будут красные кирпичные стены». И я говорю: «Да, понял».
…мы никогда не обсуждали. Зачем обсуждать то, что и так очевидно и не нужно обсуждать? В мистических объяснениях всегда есть какая-то двусмысленность, их проговаривать не нужно; как на мой взгляд, так точно. Но то, что тайна существует в мире и даже иногда нашей судьбы касается, — тоже бесспорно. То, что мы не можем никак объяснить, а просто знаем, что это есть. И, конечно, меня не удивляет, совсем не удивляет, что такой человек, как Балабанов, произвел какие-то изменения в мире — такие буквальные, физические. Вот, рухнула на сороковой день колокольня. И это значит, что всё. Что его отпустили. Что все было правильно. Но как-то рассуждать об этом сложно, неловко.
«Морфий» он в прямом смысле снял, работая за двоих — за себя и за Сережу. Не в память о Сереже, нет, а вот так, как товарищам, друзьям и близким людям надо помогать. Сережа не мог этого сделать, значит, я должен сделать.
В основном замыслы Алексея были качественными, и чего ж их было не снимать. Но было и какое-то количество по разным причинам не запущенных. Один из них я бы выделил особенно — это «Камера обскура» по роману Набокова. Балабанов хотел ее снять с того момента, когда мы познакомились. То есть я об этом узнал, когда мы познакомились, а замысел появился еще раньше. Мы дважды обращались к Дмитрию Набокову за правами, и он по-хамски совершенно себя вел. Он считал, что русский режиссер не может снять кино по произведениям его великого отца. В общем, не удалось. Привлекали к этому людей, которые могли бы оказать какое-то на него воздействие, но ничего не получилось. В том сценарии, который опубликовал «Сеанс», есть отсветы этого произведения. Это вот так у Балабанова в результате сложилось и получилось такое интересное преломление этого сюжета, про который он всю жизнь думал.
Я не исключаю, что придет какой-то человек и что-то такое скажет мне, что я скажу: «Давай». Может быть, молодой, может быть, не очень молодой. Скажет: «Я прочитал вот сценарий „Мой брат умер“. И я хочу его снять». Может быть. Но сам я точно не планирую искать режиссера для этой истории. Ни к чему это.
Можно, конечно, так все повернуть, что вот случился Кармадон, после чего Алеша начал себя разрушать, и делал все, чтобы быстрее умереть. Наконец добился этого и снял про это свой последний фильм. Потому что он очень большой художник, очень большой режиссер, и он год назад как-то это все чувствовал, знал и все это проиллюстрировал. И какая-то правда в этом есть, но не вся. Не вся. Потому что вот пересказываешь — и какая-то печальная, беспросветная история получается. А мы когда ведь Алешу хоронили, ведь все в какой-то гармонии происходило. Было ощущение, что все правильно. Вот выпало на его долю страшное испытание. Страшное. Хотя бывает страшнее. Но ему выпало это. И он продолжал делать кино. И ушел, оставив нам очень много. Он не запутался в себе, не стал умирать. Про что человек пишет или снимает — не имеет такого уж существенного значения, если все это делает очень талантливый человек. Вот если бездарный человек снял бы «Груз 200» или, не знаю, «Я тоже хочу». Особенно «Я тоже хочу» какой-то неталантливый человек сделал бы — и что? Либо гомерический хохот в зале, либо неловкость чрезвычайная по поводу того, что такие фильмы вообще бывают. А у Балабанова это все очень гармонично. В этом есть гармония. Для меня все его фильмы — позитивные. И все очень нежные. Я правда так считаю. И я уже повторяю в двадцать пятый раз слово «гармония», потому что это очень большое слово и очень правильное. Вот он сделал — и нам оставил. Для этого и родился.
…это глубокомыслие, которое мы иногда на себя напускаем, оно же… не всегда это честно. А вот честно, как Алеша мне говорил: «Слушай, я вот кино придумал», я говорю: «Так». Он говорит: «Вот. Там будут красные кирпичные стены». И я говорю: «Да, понял».
Читайте также
-
Самурай в Петербурге — Роза Орынбасарова о «Жертве для императора»
-
«Если подумаешь об увиденном, то тут же забудешь» — Разговор с Геннадием Карюком
-
Денис Прытков: «Однажды рамок станет меньше»
-
Передать безвременье — Николай Ларионов о «Вечной зиме»
-
«Травма руководит, пока она невидима» — Александра Крецан о «Привет, пап!»
-
Юрий Норштейн: «Чувства начинают метаться. И умирают»