По звуковым меркам
Недавно, отчитываясь об одном фильме, навеянном великими событиями Второй Империи, мы обращали внимание на несколько строк из Октава Обри, где он предсказывает, что История в кино «станет, без сомнения, одним из величайших достижений завтрашнего дня».
Это что, наступление звукового кино так укрепило в душе историка эту веру?
Раз это не было доведено до совершенства немым кино, стало быть, окажется в порядке вещей для звукового?
Сдается нам, что голос, скорее, окажется подводным камнем.
Пока никто не говорит, нам кажется правдоподобным зрелище Франциска I, расхаживающего среди своих рыцарей, дам и придворных пажей. Стоит нам заслышать разговоры, как зачастую видимость реальности разрушается…
Дело в том, что голос и язык суть более тонки и хуже имитируемы, говорим ли мы о личности, или об эпохе.
Вы скажете мне, что в театре, в «Король забавляется», Франциск I говорит, и никакой фальши нет. Но кто сказал, что в театральной пьесе происходит историческая реконструкция?
Театр — это поединок идей, интеллектуальный или художественный синтез.
Кино — наиболее точная копия жизни из всех возможных, от него мы хотим, чтобы перед нами предстала минувшая эпоха и восстали персонажи прошлого.
Глаз согласится платить наличными за воссозданные очертания, но ухо — оно отвергнет голос, который покажется ему недостоверным.
Потому что в том, что касается очертаний, костюмов, цветов, проявлений чувств, у нас есть документы, накопленные в Лувре и других местах, и их более чем достаточно. Голос, шум эпохи, не считая нескольких охрипших клавесинов, улетучились без следа; их нам придется полностью изобретать, воскрешать наугад.
Знаем ли мы хотя бы о подлинном произношении на старом французском языке в каждом из столетий? Уж конечно меньше, чем мы знаем о разных прическах.
Другой недавний исторический фильм породил, кстати, некоторые критические отзывы на ту же тему, о которой мы говорим: голос, тембр эпохи.
Признайтесь: конечно, кардинала Ришелье можно визуально воссоздать со всей легкостью, и умный исполнитель в легендарном одеянии взволнует нас. А если он заговорит? Ну вот и никаких легенд: здесь все сотворено.
Значит, голос должен быть породистым, а это большая редкость. Голос живо выдает происхождение человека, он говорит, в каких кругах тот обретался и какое воспитание получил. У женщин все еще хуже, и голос, в котором слышится эхо швейных мастерских, не подойдет придворной даме. И от этого акцента — будь то у юной статистки или у успешной актрисы, безукоризненной по силуэту и по игре, — избавиться не удастся.
Наша-то эпоха, со своими пластинками и беспроводными средствами связи, даст намного больше эпохе грядущей, которая захочет к ней обратиться. Она вновь услышит подлинные голоса Пуанкаре и Муссолини.
Чтобы зайти с другого ракурса, скажем еще и о голосе в дубляже иностранных фильмов: важная часть фильма происходит на улице Нью-Йорка, мы слышим, как мальчишки окликают друг друга на французском; не противоречит ли это здравому смыслу? И вновь та же ремарка: в театре бы это прошло, там другие цели; но в кино это шокирует, экран дышит жизнью куда более материальной, а потому куда менее терпим к обманкам.
Кинематографу нужно, чтобы на улицах Нью-Йорка говорили по-английски, а на улицах Берлина — по-немецки. Наложите субтитры с переводом, если надо. Но мы хотим по-настоящему верить в те места, куда нас переносит фильм, а для этого, прежде всего, нужна слуховая реальность.
Потому что наше ухо наиболее привередливо.
Потому что это самое благородное из чувств.
Не по этой ли причине глухие печальнее слепых?
Поистине, так и есть, и Бетховен тому — наиболее жестокий пример.
Le Courrier Cinématographique. 1933. 28 Jan.
