Как постмодернистская революция построила искусствоведческие баррикады
В истории августовского восстания в Москве много неясного. Ошибки заговорщиков были очевидны, о них говорили все, и это означало только одно: каждый знал, каков может быть идеальный сценарий. У Белого дома на самых модных ночных тусовках я спрашивал себя, почему мои приятели, люди умные и осторожные, явились на поле заведомо проигранного боя. Почему художники строили баррикады, а галеристы носили им бутерброды. Вот я и начал задавать всем один и тот же вопрос: «Какого черта ты туда пошел?»
Дмитрий Гутов
9-го утром мой десятилетний сын сказал мне: «Папа, переворот, и если я не увижу танк, я тебе этого не прощу». Мы пошли на разведку, лазили на встречные танки и болтали с солдатами. 20-го я чувствовал себя очень усталым, потому что ходил целый день, и решил было остаться дома и поспать. Но тут радио объявило комендантский час, и такая наглость меня просто потрясла. Ну, как если бы родители не выпускали из дому. Я мгновенно оделся и через пять минут был на улице.
● ● ●
Елена Курляндцева
Не было никакого выбора. В такие времена иногда думаешь, что лучше бы умереть, чем остаться в живых. Мы были на даче, и все нормальные люди уверяли, что там безопаснее. Но ждать чего-то в полной изоляции неприятно, лучше попробовать пойти навстречу событиям.
Какие-то слишком серьезные люди жаловались, что им не нравится карнавальный характер происходящего.
Ночью я оказалась как раз возле того туннеля, где убивали. Еще страшнее, что я думала, это же происходит сейчас по всей Москве и мы никогда уже не вернемся домой. Когда я все это увидела, я поняла, что я не герой. Я впала в истерику, я начала молиться. Лечь под гусеницы мне оказалось — слабо.
А ты шла ложиться под гусеницы?
Так получилось. Проход к Белому дому был закрыт баррикадой. И там сидели какие-то мужики, которые сказали, что женщин они не пустят, что наше место перед баррикадами, что мы должны останавливать танки и уговаривать солдат не стрелять. Я сказала: «Хороши же вы, ребята. Сами, значит, там, а женщины перед баррикадами». Они сказали: «У нас тут будет последний бой, решающий, а вы пока ступайте вперед». Было безумно страшно, но я пошла.
Эта новая баррикада была построена так, что ничего не защищала.
За кого?
Ну не за Ельцина и не за Горбачева. За себя. Все мы, кто были там, имели какой-то личный интерес. Я поняла это, когда встретила там столько людей, с которыми меня связывали и общие представления, и общие знакомые, и привычка к ночной жизни. Они все были там, и каждый вел себя так, как привык. Недаром один страшно напряженный гражданин едва не сцепился с фотографом Ильей Пигановым за то, что тот вел себя несерьезно.
● ● ●
Константин Звездочетов
От меня там была большая польза, потому что чем больше народа, тем лучше. Кроме того, я старый сентиментальный человек и мечтал об этом всю жизнь.
Не поздновато в 32 года начинать заниматься политикой?
Почему только в 32? Одно время заниматься искусством — это значило заниматься политикой. Когда меня таскали в КГБ, я считал, что это вершина моего гражданского неповиновения. Оказалось, есть еще чем заняться. Правда, какие-то слишком серьезные люди жаловались, что им не нравится карнавальный характер происходящего. Мне, наоборот, это было очень приятно. К тому же это был не просто карнавал, а сочетание карнавала и корриды.
Сентиментальность — порок. Постыдился бы.
Да я давно уже всякий стыд потерял. Хотя был момент, я постеснялся рисовать на стене КГБ, как все вокруг это делали. Я на все это глядел, мне ужасно хотелось, но я удержался. Попросил только приятеля написать там от моего имени одно-единственное неприличное слово серебристым спреем.
● ● ●
Виктор Мизиано
Так. Какого же черта я туда пришел? Потому что все, что там происходило, было чистого рода искусством, гигантским перформансом.
Наиболее прямой метафорой происходившего была баррикада поверх баррикады памятника революции 1905-го года. То есть баррикада на баррикаде. Кстати, эта новая баррикада была построена так, что ничего не защищала. Это был просто символ поверх символа, причем, с семантической точки зрения символов, находящихся во взаимной контрадикции, потому что новая революция совершалась во имя идеалов, прямо противоположных первой. Это была типично постмодернистская революция.
Подобное историческое безумие провоцирует тебя на участие.
Кстати, в момент, когда все началось, я писал статью «Искусство и политика». То есть мне было интересно с профессиональной точки зрения. И потом не я один туда пошел. Там были все. Не секрет, что от переворота одинаково пострадали бы и рэкетиры и художники-авангардисты.
● ● ●
Екатерина Деготь
Еще утром я поспорила с одним моим приятелем. Он сказал, что идти никуда не нужно, все это бессмысленно и остается только спокойно заниматься своим делом. Но я почувствовала, что должна туда пойти, иначе просто перестану себя уважать. То есть это была явно вынужденная ситуация.
А эта вынужденность тебя не раздражала? Неужели ты не понимала, насколько бессмыслен твой поступок?
Бессмысленность, даже видимый идиотизм происходившего меня не раздражали. Напротив, в этом была какая-то прелесть ситуации. Подобное историческое безумие провоцирует тебя на участие.
● ● ●
Алексей Тарханов
Итак, я попытался разобраться, почему чужой, толстый и грубоватый Ельцин неожиданно стал президентом и неким символом для людей, специализировавшихся на ниспровержении символов? Почему ирония и отстраненность изменили им — если не на словах, то на деле? Почему благополучные тридцатилетние йаппи отправились к Белому дому, а не в «Шереметьево-2» (хотя странности переворота проявились и в том, что граница не была закрыта на замок, как следовало бы в час «X»)?
На площади
Ответов я, похоже, не получил. Или во всяком случае давать их можно тоже только со знаком вопроса. Потому что дома было страшнее, чем на улице? Потому что опыт показал, что в случае чего никому и нигде не спастись? Потому что было интересно? Потому что перед друзьями неловко? Потому что выяснилось, что последние шесть лет принесли многое, с чем жаль было бы расстаться?
Не знаю. Хорошо еще, что журналисту можно не задавать себе идиотские вопросы типа:
— Какого же черта я туда пошел?
