Был там один солдат
Не все художественные практики и тем более практики экзистенциальные, помещаются внутри территории искусства. Пример Егора Летова заставляет вновь пересмотреть вопрос о соотношении текста и контекста, точнее говоря, художественного жеста и сопутствующего ему проживания.
СЕАНС – 45/46
В свое время Набоков сказал, что художнику следует оставлять только законченный шедевр, только совершенную книгу, безжалостно избавляясь от черновиков, вспомогательных заметок и прочих строительных лесов. Летов, как дитя своего времени, а может быть, даже как его первенец, поступал с точностью до наоборот. Кажется, все, что он оставил, — это черновики, проекты, наброски, из которых принципиально изгнана окончательность. Его искусство не просто дополнено экзистенциальным расширением (без этого вообще немыслима рок-музыка), оно в этом расширении зарождается и существует, а отдельные опусы, на которые распадаются его музыка и поэзия, представляют собой просто удобный конспект восприятия.
Кажется, Летову был совершенно не знаком самый привычный для большинства смертных режим обитания.
Для Летова погружение в измененное сознание отнюдь не было вызвано бессознательным страхом перед аскезой, страхом каждого художника не справиться сегодня с тем, с чем справился вчера. Он был настоящим уличным бойцом искусства, который не располагает временем даже на то, чтобы зализывать раны. Принцип простой: как только пришел в себя — действуй, не разменивайся на кокетство, на ложный перфекционизм, за которым скрывается страх прямого высказывания.
«Был там один солдат, он перед смертью говорил нечто сродни великой поэзии: про раненых собак, про командира, про светящиеся тополя с пухом, которые летят до горизонта, про лошадок… я сидел и записывал, что успевал, как Маяковский во сне записывал какой-то стих, «Облако в штанах», по-моему, а потом расшифровать не мог»
Это Егор записывал в реанимации, и записывал по одной простой причине: потому что пришел в себя. В жизни для него все следовало попробовать на излом, кроме техники самосбережения, которой художник не владел. Какой-нибудь грядущий исследователь русского актуального искусства рубежа тысячелетий мог бы сказать о нем: был там один солдат, он перед смертью говорил нечто сродни великой поэзии…
Даже если бы мы не знали от свидетелей-очевидцев о страсти Егора Летова к чтению, о его ненасытном желании слушать и слышать (после смерти осталось несколько тысяч дисков) — сама его поэзия свидетельствует о непрерывном контакте с миром: от полной загрузки к полной отдаче. Кажется, Летову был совершенно не знаком самый привычный для большинства смертных режим обитания, так называемый режим stand by, типа «оставайся на связи», жди, пока позовут… Зов, расслышанный однажды, уже не надо было повторять: этот зов звал на войну против покорности обстоятельствам, преждевременного смирения, того самого режима stand by, поработившего души землян и продолжающего осквернять планету. «Гражданская оборона» была призвана противостоять агентам порабощения; вообще военная метафора преобладает в творчестве художника, умеющего и держать оборону, и готовить плацдармы для наступления.
Пастернак когда-то сравнивал художника с посланцем вечности, оказавшимся в плену («в заложниках») у времени. В соответствии с романтическим мифом художник должен был несуетно творить и терпеливо дожидаться, пока спецназ вечности не освободит его и не призовет к себе: такая позиция просто бальзам на душу всему легиону непризнанных авторов. Дело, однако, обстоит куда печальнее: заложникам вечности приходится бежать из плена самостоятельно, прорываться с боем, плыть против течения — и все для того, чтобы память о тебе осталась хотя бы у времени, в плену которого ты был.
Кстати, у каждого времени есть свои представления о том, каких заложников ему надобно. Были времена, благоприятствующее неспешным произведениям с тщательной отделкой, были времена, благоволящие играм разума и интеллекта. Искусство Егора Летова, не распадающееся на отдельные стихотворения и опусы, соответствовало подлинности выпавшего ему (и нам) времени: некогда вглядываться в ажурные кружева, некогда вышивать бисером (который как раз и полюбили свиньи) — нужно добывать простую руду моментальной поэзии, оплаченной всеми валютами собственного существования.
Так создается настоящее, так оно остается настоящим.
