Настоящее
Мой личный корабль «Титаник»
СЕАНС – 41/42
Постер Леонардо Ди Каприо, выдранный из журнала и пришпиленный к ковру. Первый медляк под Селин Дион на школьной дискотеке. Турецкий топик с изображением новых Ромео и Джульетты, путь к счастью которых преградила классовая вражда, — лица персонажей на фоне неба, передний план разрезает надвигающийся нос «Титаника». Похожим кадром в своё время заканчивался «Броненосец „Потёмкин“». С одним отличием — тогда над кораблём реял флаг, раскрашенный режиссёром в красный.
В рухнувшей стране имелись свои причины популярности ленты про затонувший пароход.
Люди на обломках СССР восприняли эту картину с не меньшим восторгом, чем в США. По обе стороны океана зрители обрели надежду на то, что даже если мир погибнет в катастрофе, сердца влюблённых всё равно продолжат биться за вечность. И веру — струнный квартет останется на палубе, чтоб исполнить вальс, когда остальные побегут по телам к спасательным шлюпкам.
В детстве я часто играл в прятки внутри недоутопленного ржавого буксира. На другом берегу высилась чёрная стена с непонятной надписью «тихий ход» — по ней я учился читать. С этой стеной в моём сознании навсегда связано словосочетание «железный занавес».
С той же набережной я привык смотреть на салюты городских праздников. Небо сияло красками техниколор. Огни гирлянд загорались и гасли в воздушной перспективе. Разноцветные взрывы лопались мерцавшими осколками и остывали. Лица освещались вспышками радости.
Так вместо сигнальных огней о помощи с «Титаника» пускали фейерверк.
В настоящем
Есть два понятия, определяющих мои девяностые, — «аномия» и «омонимия». Первое происходит от греческого «отсутствие закона» и обозначает то состояние общества, когда после резкой смены ценностей наступает дезинтеграция системы базовых норм, гарантировавших порядок. Второе — от греческого «одинаковые имена» и описывает свойство языковых выражений иметь несколько семантически не связанных между собой значений при идентичном звучании и написании.
Знакомый рассказывает мне, как очутился в Москве девяносто первого. Стоя на заднем дворе государственного архива, он наблюдал, как одинаковые люди в серых костюмах валили в кучу и сжигали картонные папки с секретными документами. Так начиналась моя история. Спустя три года мой кумир завещал жить настоящим и разрядил ружьё в свою голову. Будущего не было.
Когда я собирал дома из конструктора, главным было их разрушать.
Пока я рос, в новой России опять отказывались от тёмного прошлого, впервые забывали о светлом будущем, и, может, в последний раз оказывались в настоящем.
Терять — нечего. Что дальше — неизвестно. Без будущего — весело.
Девяностые — это период полураспада. И в нём были свои красота со свободой, от которых до сих пор ноет в грудной клетке. По мне — лучше отчаянный романтизм или мрачное веселье, чем успех под торговой маркой позитив, — лучше погибать молодым. «В чём сила?» — спрашивал последний герой того времени. И сам же себе отвечал: «В правде».
Папа, твой сын никем не хочет быть.
Родители говорили одно, в школе — другое, на улице происходило третье. В детстве я думал, что в моей голове много комнат, коридоров и тупиков. В девятом классе я изучал историю по пяти учебникам.
Несмотря на это, вопрос об оригинале и копиях никогда не возникал. Сигареты были со вкусом сигарет, чай был со вкусом чая, музыкальные каналы — для того, чтобы ставить музыку. Настоящие «Крепкий орешек», «Терминатор» и «Трансформеры» навсегда остались в двадцатом веке.
В «Бухте Доусона» я видел такую игру — либо честно даёшь ответ на вопрос, либо выполняешь желание.
Когда все истины пишутся с маленькой буквы, граница между нормой и патологией стёрта, а здоровым считается тот, кто сомневается в своём здоровье, единственным стремлением становится попытка узнать, как всё на самом деле.
Анекдот. Гражданин неназванной страны был привлечён к ответственности за издевательство над животным. Белый совершеннолетний мужчина сложил стопку разноцветной бумаги и посадил на неё хамелеона. После этого преступник стал по очереди выдёргивать листы. Зверь поменял цвет несколько раз, почернел и сдох. Есть такой феномен — избирательное восприятие интересующей информации на фоне шума.
Сам по себе
Однажды мне приснился вор с насадкой от пылесоса вместо головы. Тогда я часто оказывался без присмотра. Каждый раз было страшно только в один момент — когда знакомый звук, с которым ключ открывает замок, заставлял думать, что внутрь проник взломщик и, неразувшись, методично обследует помещение. На этот случай радио оставалось включённым, как будто на кухне разговаривают, а в моей комнате было оборудовано специальное место, где спрятаться. По тем же соображениям, входную дверь я подпирал спинкой стула — так, что даже старшие с трудом её открывали — для этого была оговорена система кодовых звонков.
А так, пока я один дома, можно спокойно смотреть «Черепашек-ниндзя», «Охотников за приведениями», «Симпсонов», «Подростков с улицы Деграсси», «Беверли Хиллз 90210», «Спасателей Малибу», «Оно», «Чужих», «Деток», «Нирвану» и «Продиджей» с «Радиохед».
Родители знали, что я смотрю ящик, но не понимали «что» я смотрю.
В фильме «Звонок» есть такой кадр — загипнотизированный ребёнок перед телевизором один на один с потусторонними силами. Здесь вспоминается другая картинка, уже из жизни — девочка в очереди на кассу ещё толком не умеет говорить, зато лучше папы с мамой разбирается в названиях жевательной резинки. Мой любимый сериал девяностых — «Альф» — о пришельце, попавшем в обыкновенную семью.
Я вырос в декорациях фильма «Брат». Моё детство прошло по «Улице разбитых фонарей» под обратный отсчёт «Шестисот секунд».
Исследования детской речи позволяют считать, что при обучении языку ребёнок раньше всего усваивает способность обозначать предметы именами.
«Денди», «Тетрис», «Лего», «Дисней», «Макдоналдс» — слова «маде ин» стали первыми, которые я выучил в английском. Тогда немногочисленные бренды действительно что-то означали, куча вещей случалась в первый раз, и во всё приходилось играть самому, а потому — всё выглядело честным. Каждый был сам за себя. Вся правда — в том, что её нет. Нет — ориентиров, идеалов, утопий. На ощупь я придумывал себе правила, и поэтому мои сумеречные девяностые — скорее то, что называется «потерянным раем», а не «поруганным детством».
В этом месте я не могу говорить о себе и своих ровесниках в третьем лице — «мы» что-то делали или делаем, скорее — «по одиночке». Потому что единственное, чему меня научили, — быть независимым. Сейчас каждый из «нас» хочет оставаться равным себе — парадокс в том, что эта разность нас объединяет.
Фильм основан на реальных событиях
В течение всего экранного времени плохо нарисованные мальчики и девочки курят в кафе, смотрят порно, планируют уехать, играют в семью в магазинах мебели, бродят по городу потерянных детей, не спят, покупают футболки, сочиняют себе психические заболевания, читают дарственные надписи на чужих книгах, посещают пикники и выставки современного искусства. Побочными линиями проходят их работа, учёба, отношения с родителями. Когда им нечего делать, они размышляют о вреде курения. Между собой персонажи не знакомы и о существовании друг друга могут только догадываться. Это фабула. Сюжета нет. Спустя несколько дней после начала съёмок режиссёр покончил с собой в силу безысходности сложившейся ситуации.
Прилагательное «инфантильный», которым часто дифференцируют моих сверстников, этимологически восходит к латинскому «неговорящий».
Юный герой нулевых молчит — и за это его не считают частью поколения. Он безъязыкий, обделённый речью, обречённый на волю и скорее растерянный, чем потерянный. Девяностые дали ему бесцельную свободу — но никто не сказал, какой ценой она получена и зачем нужна. А идеологическая нестабильность создала иллюзию собственной сейсмоустойчивости. Теперь он никому не верит, никого не боится, ничего не просит. Его стратегии — сомнение, отстранение, ирония. Он по-прежнему хочет правды, а его по привычке принимают за нигилиста и циника.
Жизнь превратилась в пейзаж, который проносится мимо, пока сидишь в машине, уткнувшись носом в стекло.
Отрицательно этот персонаж реагирует на три вещи — претенциозность, ложь, трусость. Его раздражают зачёсанные назад волосы, крепкие рукопожатия, острые носы ботинок. Но он спокоен, потому что знает — такие ребята сначала *** [выпендриваются], а потом толстеют и умирают, приняв слишком много таблеток виагры. Поэтому ярких противников у него нет. А без оппозиции, не бывает позиции, и наоборот. Его «противление» — без сопротивления, потому что приставка «со» подразумевает соучастие. Участвовать ни в каких разборках ему не хочется. Папа, твой сын никем не хочет быть. Основное занятие героя нулевых — убийство времени. Главное оружие — равнодушие к прошлому. Плевать на историю, география куда интересней.
Нет границ, есть — препятствия. Всё, что нужно мальчикам, — это приключения из «Назад в будущее» и друзья из «Элен и ребят». Единственное желание персонажа без мотивации — стать автором произведения, в котором он находится. Два схематично-изображённых человечка с дорожного знака выбегают за красную линию. На столбе остаётся висеть пустой треугольник.
Свободное плавание
Я вырос в декорациях фильма «Брат». Моё детство прошло по «Улице разбитых фонарей» под обратный отсчёт «Шестисот секунд». Я провожал время на руинах позднеперестроечных заброшенных зданий.
Теперь их отремонтировали.
Наступил штиль. Время прекратило тихий ход. Его нет, и даже если деньги есть, куда плыть не понятно.
Рай на земле существовал, пока туда не проложили дорогу. Города теперь меняются быстрей, чем успевают меняться сердца. Новости устаревают так быстро, что никто не успевает постареть от горя. Люди спешат по делам и опаздывают жить. Жизнь превратилась в пейзаж, который проносится мимо, пока сидишь в машине, уткнувшись носом в стекло. Для того, чтоб стать оригинальным, открыта сеть специальных магазинов. Настоящее закончилось. Будущее так и не наступило. Каждому герою — своё утраченное время.
Если настроить приёмник на частоту девяносто пять мегагерц, где не вещает ни одна станция, и начать плавно менять уровень громкости с плюса на минус и обратно, можно услышать гудок парохода, доносящийся сквозь шум радиоволн.
