Дорогой Симон!
я давно не получаю твоих писем. Эмили-Джейн передала мне через торговца специями, что ты ушел воевать. неужели это правда? мне никак не поверить. я живу с этой новостью вот уже неделю, торговец приходил седьмого дня. он постучался в наш дом, ему открыли дверь, и за четыре монеты он вместе с кинзой, лавровым листом, зирой и мешочком барбариса продал мне свою страшную весть. поманил к себе пальцем, тихо сказал на ухо, развернулся и отправился восвояси, оставив меня у крыльца с этим событием в руках. никому не стала говорить. ведь ты представляешь, какой случился бы переполох: здесь никто уже тридцать семь лет не произносил слова «война», разве что по поводу склок торговок рыбой с констеблем Йонссеном. бабушка бы мгновенно поседела — ты же помнишь, как легко она седеет по любому поводу и как долго потом к ее волосам возвращается цвет. я не могу никому сказать о твоем поступке, но сколько смогу держать его в тайне, не знаю. это так трудно — хранить секреты, мне давно уже не было так трудно, ведь в детстве для секретов был ты, а разделить их пополам — все равно что сделать легче в четыре раза. но тебя теперь здесь нет, а у меня так давно не было настоящих секретов, что я забыла иметь с собой рядом того, кому следует их доверять. и слова жгутся изнутри. чтобы мне сбросить с себя этот груз — какая ничтожная малость по сравнению с тяжестью от того, что я не знаю, жив ли ты сейчас и будешь ли жив завтра, — я вынуждена сказать тебе: ты ушел на войну, Симон. ты ушел на войну.
Эмилия.
Рисунок Хелены Клинцевич
Симон!
твой почтовый голубь принес письмо так быстро — если бы я не знала, что он из той редкой породы, что способен облететь за половину суток две половины земного шара, я бы не поверила, что ты так далеко, как пишешь. дорога к дому ни капли не изменилась с тех пор как мы с мадмуазель Туффе волочили тебя перепуганного с речки домой, а ты нарочно делал вид, что никак не придешь в сознание, забавляясь нашим нелепым видом. я бы рассердилась на тебя за тот случай, если бы не видела собственными глазами, как уморительно проступала сквозь слои своей пудры мадемуазель Туффе, оно того стоило. а дорога — что дороге до всего этого, если она в любой момент может обернуться аллеей — аллея совсем другое дело, это, я думаю, ты понимаешь. у дома разве что облупилась калитка, но так как теперь в этом доме я ищу себе
любое занятие, лишь бы занять руки делом, а рот молчанием, я решила покрасить ее — жду только, когда привезут краску. когда ты вернешься, она будет такой же зеленой. я говорю «когда ты вернешься», а внутри мурлычут голодные кошки, ведь ты столько раз писал, что возвращаешься, и столько раз одно письмо на моих коленях накрывало посланное ему вдогонку другое, с известиями о том, что тебя снова унесло ветром, удачей или обещанием женщине. ты пишешь — к Рождеству. к Рождеству — это так скоро. а бабушке я о тебе сейчас ничего не скажу, не проси меня. здесь есть вопрос, который занимает меня круглые сутки с тех пор, как я надорвала пакет со специями в то утро,
когда их купила, — для чего ты пошел на чужую войну, Симон?
Шарлотта
Рисунок Хелены Клинцевич
Симон,
ты замечал как тускнеют доспехи, если говорить о них часто? если утверждаешь, что ты воин — значит, пускай ты будешь воин, хотя и солдатом мне никогда не казался. вещи стали слишком серьезны, чтобы продолжать растрачивать нарядные фразы, и я расскажу тебе сегодня главное какими-нибудь другими словами. нынче длинный день и слякотный вечер. пятница — единственный день, с которым никак не поспоришь. от меня пахнет мной, от остальных — водкой и чабрецом, Клара прислала кому-то письмо, и оно попалось мне на глаза. там было о том, что она может по-испански, а я не могу. верней, о том, что не могу я, есть в моем письме, а в ее этого не было. и мне так жаль, что я не научилась по-испански. здесь дают балы, Симон, очень скучные. один из таких случится сегодня, нам с сестрами и бабушкой сшили по этому случаю новые платья, и примерка назначена мне через пятнадцать минут в восточном крыле — а по всем коридорам и залам мне тринадцати хватает, чтобы добежать туда в темпе сальсы. остальные же две я потрачу на подпись, сургуч, ленту, которой заберу свои волосы, и прощальные напутствия твоему голубю.
родным по-прежнему не говорю о тебе ни слова. вообще ни слова давно уже не говорю вслух. они беспокоятся особенно о том, что я не пою по утрам, пытаются заставить хитростью.
храни себя от страха и злости. опаздываю, жду твоих писем, без ленты в волосах побегу, так и быть,
Эвелина
Рисунок Хелены Клинцевич
Cимон, на этой неделе у моих чашек пооббивались края, а татарская пиала с синими узорами дала трещину. я пью очень много зеленого чая и совсем разучилась пить черный, который больше похож на полоску железа, чем на напиток. сад засыпало снегом. на дорогах так скользко, что приходится притворяться японкой и, опустив глаза, соединив руки в черных шелковых рукавах зимнего платья, как в муфте, делать маленькие шаги, чтобы не оступиться. порой мне кажется, что из-за этих шагов и черного шелка мои волосы начинают темнеть, кожа — бледнеть и глаза — сужаться. ты пишешь, что не убивал, — я благодарю бога за твое везение. а чужим человеком ты всегда был мне равно так же, как самым близким, и это меня к тебе привязало дважды накрепко. поверь, что бы ты ни сделал, я всегда найду лазейку понять это. мадемуазель Туффе говорила, у меня быстрый и гибкий ум. она не была этим довольна, потому что предвидела, чем может все это обернуться, — и я действительно иногда теперь подрабатываю, сочиняя софистические самооправдания запутавшимся в себе девицам с Рю де Женер. лента в моих волосах стального цвета, а порой — коралловая, но с приходом зимы я ношу синие туфли и синие платья. а время свое я провожу сама с собой. в этом светском обществе постоянно что-нибудь да происходит. Жаклин и Хелена увлеклись восточными учениями, у Летисии сердечная драма, Антуан и его чудесные друзья-гимназисты вдруг придумали себе каждый по проблеме, а у Каролины — у этой вечно веселой американки — залегла печаль под глазами. одна Катрин по-прежнему полна идей о том, как перевернуть все на свете и предотвратить апокалипсис, отчего давно уже прослыла тронутой. как видишь, здесь не приходится скучать, но я скучаю. правда, иногда к нам приходит шевалье Эжен, он приглашает меня на танцы и блещет остроумием — и тогда я не чувствую своих ног, а мадемуазель Туффе потом исподтишка посмеивается надо мной весь вечер, когда я ставлю чашку мимо блюдца. я написала тебе такое громадное письмо, Симон. я все боюсь утомить тебя перечислением всех этих бессмысленных подробностей, ведь я вечно делаю ровно вполовину больше штрихов, чем следует. мне часто слышится твой голос — теперь уже в городе почти началась предрождественская суматоха, и когда я пересекаю городскую площадь своими японскими шагами, возвращаясь к ужину около пяти тридцати, я слышу как в толпе кто-то говорит мне твоим голосом. по слову в день. и если это так, то ты стал говорить на языке, которого я не понимаю, но это такой красивый язык. я молюсь за тебя, дорогой Симон, и хоть я решила менять свои привычки каждую четную пятницу месяца, этой привычке я
не изменяю вот уже несколько лет.
Камилла
Рисунок Хелены Клинцевич
дорогой Симон! погода шалит и зашкаливает. ты спрашиваешь, чем я занимаюсь. я всегда ценила в тебе то, что подобные вопросы ты задаешь исключительно редко, но именно тогда, когда мне вдруг очень хочется тебе на них ответить. я занимаюсь всем, что подвернется мне под руки, милый. я учусь. беру чемоданы книг навынос, наши посыльные сбились с ног, доставляя мне извещения о том, что я превысила лимит, но я ничего не могу с собой поделать. у меня началась эта странная болезнь романтических девиц: я вдруг стала уверена, что каждой книге должен соответствовать свой антураж, и если какие-то из них нужно читать в поездах, то я вынуждена путешествовать по мере возможностей, если в лесу — ехать за город в лес, а если она капризничает и заявляет, что читать ее можно только в ресторане, то я проматываю семейный бюджет, ведя ее в ресторан и выпивая с ней столько шампанского, сколько она сочтет нужным с меня потребовать. я хочу сказать, что с каждым таким поворотом я становлюсь все счастливее, хоть местное общество и успело уже несколько раз высказаться в том смысле, что у меня стало грустное лицо. я хочу сказать, как хорошо иногда, что я могу два
месяца не писать тебе писем.
Кларисса
Рисунок Хелены Клинцевич
Симон, я давно пишу тебе какие-то невозможные восхищенные несбалансированные письма — это, пожалуй, почти неприлично. но каждый раз это на меня обрушивается, как тропический ливень, и у меня, честное слово, кончатся скоро метафоры, связанные с погодными явлениями. запомни меня такой, Симон, схорони у себя за пазухой, отпечатай в хорошем качестве в двух экземплярах, запри на время, какое посчитаешь нужным. а когда ты придешь меня открывать и я скажу с этой вот своей идиотской ухмылочкой, что на исходе девятнадцати была просто дурой, — пристрели меня, ради всего, что у тебя есть святого, к чертовой бабушке, и отпусти на все четыре стороны.
Без подписи
